Текст книги "Живучее эхо Эллады"

 
В Аркадию направился Геракл,
Как царь велел: под городом Стимфалом
Злодейки-птицы повалили валом
Неведомо с каких краёв, и так
Они всему живому досадили,
Когда почти в пустыню обратили
Цветущий край и мирный быт людей,
Пасущих там быков и лошадей.
 
 
У этих птиц, невиданных на свете,
В груди не песня – злоба клокотала.
Их клювы были кованы из меди
И когти из такого же металла.
Повадки птиц страшили всё живое,
Спасало только небо грозовое
Да ночи мрак (до утренних зарниц),
Что укрощали стимфалийских птиц.
 
 
Но самым страшным были перья птицы
Из твёрдой бронзы – тяжелы и крепки —
Когда роняли их на стимфалийцев,
Леса и рощи превращались в щепки.
Тогда кричали птицы оголтело
И перья-стрелы прошивали тело
Несчастных жертв, что падали, и тут же
В Аида царство уносились души.
 
 
Когда Геракл, глазам своим не веря,
Глядел вокруг, от злости багровея,
Не обнаружив ни людей, ни зверя,
Он тут же с грустью вспомнил Эврисфея:
«Прости мне, царь, столь быстрое решенье,
Но в этот раз я обойду сраженье.
Нет, я не трус!.. И сила не иссякла —
Здесь быть не может подвига Геракла!»
 
 
И в этот миг почувствовал герой,
Как будто кто-то дланью тронул спину,
И обомлел, увидев пред собой
Воительницу гордую, Афину.
– Богиня!..
– Не богиня, а сестра!
Не евши бродишь с самого утра!
От этого и мысли оскудели!
Раскис!.. А ты каков на самом деле???
Надёжен и умён!.. Силён, как бык!..
Сдаёшься, будто к славе не привык…
 
 
Афина брата с нежностью журила,
Как самая обычная сестра:
– Не паникуй! Чини свои ветрила —
И снова в путь! Немедленно, с утра!
И, если честно, есть на то причина…
Из глиняного древнего кувшина
Струился мятой пахнущий нектар.
Геракл подумал: «Вот он, божий дар…»
 

^{Афина и Геракл, Роспись донышка килика. Около 480 г. до н. э.}

 
– Ты пей и слушай, всё запоминая:
Сражаться надо, а не падать ниц!
Да! Будет битва, но совсем иная,
И ты осилишь стимфалийских птиц!
Я принесла тимпаны от Гефеста
– Сам выковал– и укажу то место,
Где птицы эти ночью в гнёздах спят
(Ведь я тебе сестра, а ты мне брат!).
 
 
Гляди на холм, что вздыбился над лесом, —
Вот то и есть кровавой битвы поле! —
Геракл молчал и слушал с интересом,
Подпитывая мускулы и волю.
– Взойдёшь на холм с зарёю ранним – рано,
Ударишь в эти медные тимпаны,
Спугнёшь, как громом, злую птичью рать —
И сможешь, как цыплят, перестрелять.
 
 
Всё так и было. Встал Геракл чуть свет
Во весь свой рост на меченом холме,
Вскричав: «На кучу бед – один ответ!»,
В тимпаны бил, как не в своём уме,
А так как был он силою неплох,
Казалось, мир от грохота оглох,
Качнулись в небе гроздья блеклых звёзд,
И птицы в гневе выбрались из гнёзд.
 
 
Они кричали сонно и устало,
Выискивая в зарослях врагов,
Геракл глядел на отблески металла
И ненависть рекой из берегов
Вниз изливалась, погасив неверье,
Туда, где птицы сбрасывали перья
На собственных беспомощных птенцов,
Что в мир теней ушли, в конце концов.
 
 
Он тут же бросил в сторону тимпаны
И натянул тугую тетиву —
И стрелы рьяно наносили раны,
И птицы с криком падали в траву.
А те, что оставались в здравом теле,
На Понт Эвксинский[10]10
  Понт Эвксинский – Чёрное море.


[Закрыть] в страхе улетели,
Оставив Грецию в покое. А герой
Испил росы и двинулся домой.
 

 
Бесспорно, ведал Эврисфей,
Что лань, которой нет резвей,
Давно в Аркадии жила,
Творя недобрые дела,
Сады, поля опустошая,
Лишая землю урожая.
Он знал прекрасно и о том,
(Не мудрено – он был царём!),
Что эту лань при всём сознанье
Послала людям в наказанье
Особа, хрупкая на вид,
В которой власть и сила спит.
Богиня эта – дочь Латоны,
Сестра родная Аполлона,
Так своенравна и горда,
Что не прощает никогда,
Лицом не подавая виду,
Не то что явную обиду,
А тень намёка на неё.
И предвкушение своё
Великой стычки созерцанья,
Той, где оружия бряцанья
И быть не может, Эврисфей
Ускорил выдумкой своей.
«Задача будет непростая!..»
К герою ненависть питая,
Призвал посланника:
– Копрей!..
Ступай к Гераклу, да скорей!..
Пусть эту лань, что беды правит,
Ко мне целёхонькой доставит.
 

^{Артемида с ланью. С античной статуи. Париж, Лувр.}

 
Геракл, надеждами согрет,
Выходит из дому чуть свет,
Спешит, усталости не зная,
Туда, где носится, сминая
Едва созревший урожай,
Лань нерадивая.
«Решай,
Геракл, прикрывшийся туманом,
Осилишь лаской иль обманом
Как вихрь несущуюся лань,
Но только стрелами не рань!..»
– Ах, друг Копрей, я помню это!..
Впервые ль царь даёт запреты?!
Уж как-нибудь подстерегу,
Глядишь, поймаю на бегу,
Потратив день иль пару дней…
А царь есть царь – ему видней!
 
 
И вот, когда устали ноги,
Геракл на камень при дороге
Сел поудобнее, зевнул,
Кулак под щёку – и уснул.
Тук – тук!.. Тук – тук!..
Герой проснулся —
Сидел, как пень, не шелохнулся!..
Он чётко видел под луной
Деянье лани озорной:
Воткнёт рога, хвостом помашет —
И будто плугом землю вспашет,
За бороздою борозда,
Прошлась – и вот она, беда!
Нет и следа от урожая.
«Да ты затейница большая!..»
Ах, эта каверзная лань!..
Как ни суди и как ни глянь —
Вся красоты необычайной.
Взглянул – и понял: не случайно
Она явилась – не сама! —
Пустыми делать закрома
Несчастным людям. Кто-то правит
Такой косулею!.. И давит
Тоска глядящего: вот-вот
Ей чей-то меч вскроит живот!..
Рога – из золота литого
(Отлил, приставил – и готово),
А ноги – медные! Тук-тук!.. —
Неповторимый мерный стук.
– Иди сюда!.. Ко мне, глупышка!..
Иди, не бойся! Ты уж слишком
Старалась полюшко зело
Всё за ночь выбрить наголо!
Оставь своё плохое дело!
Но лань стрелою улетела,
Сверкнули золото и медь,
Геракл – за ней: «Поймать!.. Успеть!..»
 

 
Немало выпало хлопот
Гераклу в суете житейской,
Не день, не два, а целый год
Он шёл за ланью керинейской.
Не выбирал прямых дорог,
Боялся упустить из виду.
Неумолимый грозный рок
Как будто вытравил обиду.
Герой, преследовавший лань,
Всё ловко повторял и споро:
Ломился с хрустом сквозь елань,
Перебирался через горы,
Равниной шёл, прибавив шаг,
Переплывал шальные реки
И даже пропасть, как овраг,
Никем не хоженый от веку,
Прыжком осиливал в ночи,
Сползал на каменные плиты!..
Но больно было, хоть кричи,
Когда терял её из виду.
 
 
Таким насытившийся всласть,
Он битву выбрал бы скорее!
А лань невидимая страсть
Несла в страну гипербореев[11]11
  Гипербореи – мифический народ, живущий на крайнем севере, за пределами дуновений холодного ветра Борея, где царила вечная весна, земля давала два урожая в год, жители отличались завидным долголетием, а жизнь их походила на вечный праздник веселья и радости.


[Закрыть].
Она Геракла привела
Туда, где родина Латоны,
Где Зевсом зачата была
Жизнь Артемиды с Аполлоном.
 
 
Был шагом пройден полукруг
И обозначен миг покоя,
Но вот рывок, теперь – на юг!..
Геракл с протянутой рукою
Вперёд подался, обомлев,
Казалось, кровь застыла в жилах.
«Уж лучше бы немейский лев,
Так всё бы палица решила!!.»
 
 
И вновь погоня в дождь и в град,
Когда не всё бывает гладко,
Преодоление преград
В обратном бывшему порядке.
 
 
Вновь осыпь каменной плиты,
А дальше пропасть, реки, горы…
Елань, овраги и кусты…
Предгорья лес и берег моря…
 
 
Знакомый город под горой,
Поляна асфоделов[12]12
  Асфоделы – дикие тюльпаны бледно-жёлтого цвета.


[Закрыть] бледных…
Но лишь в Аркадии герой
Услышал стук копытец медных.
 
 
Смахнул устало пот с лица
И вывод сделал баспристрастный:
«Чем этот ужас без конца,
Не лучше ли конец ужасный?»
 
 
И был конец довольно прост:
Душа героя лань простила,
Но тетива стрелу за хвост
К себе настойчиво тащила.
 
 
И звонкой песнь её была,
Когда, карая недотрогу,
Взметнулась лёгкая стрела
И, медь пронзив, воткнулась в ногу.
 
 
– Не по душе мне самому,
Уж ты поверь, такие меры,
Да только я теперь не йму
К тебе ни жалости, ни веры.
 
 
Ты взглядом сердце мне не рань,
Лежи себе и слушай речи! —
Погладил нежно, поднял лань
И положил себе на плечи.
 
 
Он шёл извилистой тропой
Сквозь сонный лес, плющом обвитый,
Когда увидел пред собой
Разгневанную Артемиду.
 
 
– Зачем пришёл туда, где я,
Собой недоброе вещая?!
Ты что, не знал, что лань – моя?..
Что я обиды не прощаю?..
 
 
А может быть ты зря винил
И зря испортил лани ногу,
От громкой славы возомнив,
Что ты могущественней бога???
 
 
Смиренно голову склонив,
Геракл ответил мирным тоном:
– Прошу, поспешно не вини,
О дочь великая Латоны!
 
 
Глупа мирская суета,
Но чту покой любого края,
А небожителей всегда
С благоговением взираю.
 
 
И жертвы приношу богам
По воле разума и сердца,
Хотя ты знаешь, что и сам
Являюсь сыном громовержца.
 
 
А лань твою, быть может, зря
Выслеживал и ранил в ногу,
Но это был приказ царя —
Служить ему велели боги!
 
 
– Ты речь держал, как по весне
Зерном отборным поле сеял…
– Я виноват – простишь ли мне?..
– Прощу! Тебя!.. Не Эврисфея!
 
 
– —
 
 
Когда Геракл вошёл в Микены
Под ликование народа,
Царь Эврисфей взошёл на стену,
Но повелел открыть ворота.
 

 
Не долго вспоминать пришлось герою
Бега за медноногою прыгуньей —
Опять Копрей явился с порученьем
Донесть, что вновь царём предрешена
Геракла схватка под седой горою:
Чтоб глас просящих не остался втуне,
Там, подтверждая царские реченья,
Силач убьёт злодея – кабана.
 
 
Кабан тот был чудовищно огромен
И силой наделён необычайной,
Жил на горе, где снег одел вершину,
Да что-то зачастил спускаться вниз.
И был прискорбен миг и час неровен
Для тех, кто с горем встретился случайно
В окрестностях, опустошённых свином,
И в городе с названием Псофис.
 
 
Свирепствуя, пролил немало крови
Страшенный вепрь, невиданный веками,
Живущий злодеяньем неприкрытым,
Не ведая и сам, за что карал.
Не разбираясь, люди иль коровы,
Всех убивал огромными клыками,
И, наступив литым своим копытом,
Рвал на куски и тут же пожирал.
 
 
Гора, где обитал кабан-убийца,
Издревле называлась Эриманфом.
«Не близок путь… Нелёгкая дорога…
Придётся отдохнуть на полпути.
И ничего со мною не случится!
А если доведётся быть приманкой,
Так пусть кабан потужит, что до срока
Дремавшего Таната разбудил».
 
 
Спешил Геракл своим широким шагом
Преодолеть глухое расстоянье —
Дорогой, что была пуста и гола,
Без спутника не весело идти!
Сбежал в низину и пошёл оврагом,
Где камни улеглись, как изваянья.
«Не навестить ли мне кентавра Фола,
Тем более, что это по пути!»
 
 
Кентавр с почётом принял сына Зевса:
– Входи, Геракл! Твой лик дарует радость!
Забыл меня!..
– Не может быть забытым,
Кто мудростью великой наделён!
– Я думал о тебе. Куда ты делся,
Как только зрелость вытеснила младость?
Кентавр от счастья волю дал копытам,
На гостя глядя с четырёх сторон.
 
 
– Мы в честь твою сегодня пир устроим
(Явился ты – и это ль не причина?),
Хорошей дружбе не помеха время,
Хоть в небе, хоть в пещере у меня!..
А коль уж пир, так быть ему горою
Главою с эриманфскую вершину!..
Венками из плюща украсив темя,
Расположились прямо у огня.
 
 
Хозяин притащил сосуд огромный,
Чтобы получше угостить героя,
И разнеслось по всем другим пещерам
Благоуханье дивного вина.
Кентавры злились (мол, не слишком скромный!),
Собрата своего за дерзость кроя,
Копытами стучали, зубы щеря,
Боясь, что Фол осушит всё до дна.
 
 
Вино являлось общим достояньем —
Принадлежало всем, не только Фолу.
И вот кентавры бросились к жилищу,
Мудрейшему расправою грозя.
Геракл, вскочивший с ложа возлежанья,
Не опустил от страха руки долу,
Он, головни хватая из кострища,
Бросал на них, пугая и разя.
 
 
А те, чтобы избегнуть наказанья,
Назад бежали, проклиная Фола,
И стрелы, что напитанные ядом
Лернейской гидры, настигали их.
И было страшным это истязанье,
Похожее на праздник произвола,
И Фол в молчанье провожал их взглядом,
Жалея соплеменников своих.
 
 
Герой преследовал кентавров до Малеи,
Недобрых, жадных, злобой обуянных.
Он мог давно махнуть на них рукою,
Но будет ли прощён бедняга Фол?..
За друга своего душой болея,
Под крышею небес обетованных
Геракл не сможет ощутить покоя,
В ход не пустив свой ясеневый ствол.
Но вот куда-то делись вражьи спины,
И топот ног уже не ловит ухо,
Хоть эти полулюди – полукони
Сквозь землю провалиться не могли!
И тут овраг, что вывел на долину,
Вернул Гераклу сразу бодрость духа —
Увидев скалы, вспомнил о Хироне:
«Так вот куда вы шкуры унесли!..»
 
 
Кентавр Хирон – умнейший из кентавров —
С героями был честен и с богами.
Геракл давно любил его как друга,
Да повидаться было недосуг…
И дверь пещеры, рухнув от ударов,
Как хворост захрустела под ногами,
И вот стрела уже сорвалась с лука —
И громко вскрикнул… Нет, не враг… а друг!..
 
 
Стреле, впитавшей яд проклятой гидры,
Что друг, что враг! Зачем ей знать об этом?..
Она творит расправу, как умеет,
Поверженным раздаривая смерть,
И быть не может умной или хитрой,
Ей просто дух щажения неведом,
Она на это права не имеет,
Да ей его и незачем иметь.
 
 
Великой скорбью был стрелок охвачен,
Как только усмотрел, кого он ранил,
Рванул стрелу, пронзившую колено,
Во всю длину вогнал её в песок.
В желании, что чаяния паче,
Спешит скорей омыть кентавру рану,
Хоть знает, что Хирон подвергнут тлену
И смерть к победе сделала бросок.
 
 
Всё понял и Хирон, прощая друга,
Он знал, какие стрелы у Геракла
(Об их разящей силе смертоносной
Заговорила Греция), и вот —
Воочию увидел!.. Боль разлуки
Затмила мир, как будто жизнь иссякла
(Впоследствии кентавр от боли грозной
По воле собственной к Аиду отойдёт).
 
 
Ушёл герой в невиданной печали
К манящему вершиной Эриманфу.
В густом лесу страшилище увидел
И зычным голосом погнал из чащи прочь.
Бежать за ним стволы и пни мешали,
И сучья рвали тело… Спозаранку
Всегда идут в зелёную обитель,
А он, виной гонимый, вышел в ночь.
 
 
И долгим было самоистязанье
В луны лучах подслеповато-скудных,
И непонятным – кто кого мордует,
К заснеженной вершине волоча?..
И горе, помутившее сознанье,
И бег минут удушливых и нудных,
И злоба ветра, что с вершины дует,
Велели не бояться секача.
 
 
Манили ввысь обветренные скалы,
Толкали вниз окатыши обломков,
Спасала осыпь на местах падений,
Где кабана преследовал Геракл,
И наконец-то утро воссияло.
– Передохни… А я сплету постромки
(Не похудеешь от моих радений),
Мне надо обуздать тебя. Но как?!
 
 
Он встал над бездной, на скалу похожий,
В бока упёр изодранные руки
И, поощряя собственные мысли,
Направил взор к нехоженым снегам:
– Не радость ли вещаешь, день погожий,
Венец удач опять вернув на круги?..
Слова в хрустальном воздухе повисли
И яркий луч упал к его ногам.
 
 
И мысли тут же выдали решенье:
«Гони его туда, где снег глубокий!
Ты рассмотри чудовище получше:
Огромен, как валун, о ноги – где???
Не убивай (не будет прегрешенья!),
Пускай ещё подышит толстобокий,
В снегах увязнет – так сожми покруче
И так свяжи, чтоб мордой не вертел
 
 
И не извёл труды твои, резвея —
Всё в мире этом знает жизни цену!
Всё холодеет, не желая краха,
До болей, что под ложечкой сосут!..»
…И всё свершилось. Было Эврисфею
Не до того, чтобы всходить на стену,
Он растерялся и, дрожа от страха,
Себя запрятал в бронзовый сосуд.
 

^{Геракл показывает Эврисфею эриманфского вепря.}

^{С античной помпейской живописи.}

 
Царь, не прощая вольности герою,
Что заявился с вепрем Эриманфским,
А не убил его ещё в горах,
Отмщенья жаждал: «Я тебе подстрою!..
Дай только осмотреться мало-мальски,
Заклятый мой, хранимый небом враг!»
 
 
Он, наконец, дошёл до изощренья,
Тупым и мерзким будучи по сути,
И в собственных глазах своих возрос:
– Неси, Копрей, Гераклу повеленье:
Чтоб дольше помнил, что с царём не шутят,
Велю таскать лопатою навоз!
 
 
И объясни: чтоб делать это дело,
Доспехов и оружия не надо
(Кабы не вонь – была бы благодать!),
Там скотный двор, где спросу нет на стрелы,
Не чтят героев, не суют награды…
А палица нужна – быков гонять!
 
 
Ушёл Геракл печальным в путь далёкий,
Молчит, как тень, не видит встречных лики:
«Такая блажь – да в голову царю?!.»
И будто слышит: «Сын мой ясноокий!
Свершишь двенадцать подвигов великих —
К себе возьму, бессмертьем одарю!»
 
 
И вот Элида. Царь-красавец Авгий,
Сын Гелиоса, лаской бога солнца
Избалован, богатством одарён.
Не любит спешки, не выносит давки,
Не хочет знать (ну, хоть умом ты тронься!),
Что в веденье его не только трон.
 
 
У Авгия в числе богатств несметных
Стада быков отменных, круторогих,
Породистых, которым нет цены:
В две сотни – стадо из пурпурноцветных,
В три сотни – стадо белоснежноногих,
А вот двенадцать – те посвящены
 
 
Отцу, что обитает в синь-лазури,
Которые и летом, и зимою
Белым-белы, как стая лебедей.
И бык один – единственный (не в шкуре —
В лучей сиянье) плыл звездой немою,
Ошеломляя поступью своей.
 
 
Стадам на травах Греция дивилась.
Кто шёл, кто ехал – не сводили очи
С быков, бродивших у отрогов гор.
И суть беды, что исподволь явилась,
Царь не учуял, властью озабочен —
И весь погряз в навозе скотный двор.
 
 
Заплакал Авгий от беды великой,
Когда тягучий рёв быков услышал,
Вернувшихся к зиме на скотный двор:
– О Гелиос, отец мой ясноликий!..
Бог солнца глянул – и поднялся выше,
И виден был в глазах его укор.
 
 
Но вот гремят сандалии Геракла.
– Я обошёл твой скотный двор, светлейший!
Позволь сказать мне без обиняков:
Мне надо день, чтоб эта грязь иссякла,
Но стоить будет труд мой нашумевший
Десятой доли всех твоих быков.
 
 
– Сам Зевс тебя послал, великий воин!
Меня не устрашит такая плата,
Но только ты спаси мой скотный двор,
Да будет труд твой чести удостоен!
Все знают, что быки – моя отрада,
Я принимаю этот уговор!
 
 
Ушёл Геракл, за дело взявшись тут же:
Он спешно проломал дыру большую
В стене, что окружала скотный двор,
И, обойдя строение снаружи,
Напротив сделал точно же такую —
И свежий ветер, налетевший с гор,
 
 
Сквозным порывом выдавил, как пробку,
Застойный смрад. «Ну вот!.. Дышать вольнее,
Считай, что я уже на полпути,
Осталось эту грязную коробку
Отмыть водой Алфея и Пенея,
А значит – реки надо подвести».
 
 
Всё сделал, как решил: потоком бурным
Вода двух русел ринулась к проёму
И тут же, всё смывая на пути,
Неслась, спешила с грохотом бравурным
К зияющему дальнему пролому,
Чтоб выход полноводию найти.
 
 
Герой смотрел и думал: «Вот силища!..
Не то, что я… Впитать бы эту волю
К победе, самовластию, борьбе!..
Спасение находит тот, кто ищет,
Рук не щадя, не замечая боли,
Упрямый и уверенный в себе».
 
 
Под вечер, заложив стены проломы,
Он к Авгию отправился за платой,
Но царь не дал десятой доли стад,
Хоть обещал. Он, жадностью ведомый,
Велел героя не пускать в палаты,
И тот ни с чем отправился назад,
 
 
Но знал, что не простит царю Элиды
Его беспрецедентного обмана,
Поступка, недостойного царя.
Спешил в Тиринф, и горечь злой обиды
Сжигала грудь, как будто ныла рана.
«Не взял с собой оружия… А зря!»
 

 
Элиды «кормчий» был, как прежде, жив,
Судил и правил, телом здоровея.
Геракл, двенадцать подвигов свершив,
Не слыл уже слугою Эврисфея.
 
 
С надёжным войском шёл теперь герой
Туда, где был униженным когда-то,
Убить врага отравленной стрелой,
Кривой душою одарив Таната.
 
 
Над Авгием зависла смерти тень —
На выручку спешили доброхоты,
И страшен был отмщенья жданный день,
Хоть боль обиды высушили годы.
 
 
Кровавой схваткой всё предрешено,
Где люди людям – просто вражья стая.
Стрела Геракла, ведомо давно,
Карает смертью, промахов не зная.
 
 
Элиду возложив к своим ногам,
Геракл увидел радость в смуглых ликах,
И жертвы, принесённые богам,
Невиданными были для великих.
 
 
Оливами равнину обсадив,
Назвал священной, посвятив Афине,
В честь бога Зевса игры[13]13
  Важнейшие из общегреческих празднеств, проводились раз в четыре года. На время игр по всей Греции объявлялся мир. По олимпийским играм греки вели летосчисление, считая первыми игры 776 года до н. э. Просуществовали до 394 года н. э., когда их упразднил император Феодосий, как несовместимые с христианством. Празднование происходило в первое полнолуние после летнего солнцестояния (22 июня) и длилось 5 дней. Соревновались в беге, борьбе, кулачном бою, метании копья и диска, в беге на колесницах. Победители назывались олимпиониками, они получали в награду венок из священной оливы и пальмовую ветвь.


[Закрыть] учредил —
Зовутся Олимпийскими и ныне.
 

 
Оставив дом ни свет и ни заря,
Багаж нехитрый водрузив на спину,
Герой – невольник Грецию покинул
По прихоти зловредного царя.
 
 
Из слухов, что ползли издалека,
Царь выбрал те, что для него бесценны:
«Теперь-то ты попляшешь, сын Алкмены,
Пока поймаешь критского быка!..»
 
 
На остров Крит отправил Посейдон
Царю быка для жертвоприношенья,
Царь Минос предпочёл своё решенье,
Жестокой ссоре задавая тон.
 
 
«С какой я стати буду приносить
Быка, что дарен мне, кому-то в жертву?!»
Он долго любовался мягкой шерстью,
Погладив холку, дал воды испить.
 
 
«Ты не погибнешь – будешь мне усладой!»
И, не нарушив жертвенный закон,
Царь подменил быка своим быком,
И сам отвёл подаренного в стадо.
 
 
Когда о смертных ведомо богам,
Их голосу не внять – себе дороже!
Они карают (и как можно строже),
Причислив тут же неслухов к врагам.
 
 
И с Миносом так сделал царь морской —
Он бешенство наслал на свой подарок.
Бык, почерневший, как свечной огарок,
По острову носился день-деньской.
 
 
Покой там людям только ночью снился:
Взбешённый бык всё рушил на пути.
– Владыка моря, – царь вскричал, – прости!..
А Посейдон смеялся и глумился.
 
 
Геракл поймал и укротил быка —
Сказать легко, да трудно было сделать!
Герой, не чуя собственного тела,
По острову носился, и рука
 
 
Сама не раз тянулась за стрелою,
Но будто останавливал – «Не смей!» —
Ехидный, надоевший Эврисфей,
Путь заслоняя царскою полою.
 
 
Геракл тут же приходил в себя,
Отдёргивая от колчана руку,
Летел вперёд по замкнутому кругу,
Забыв про смерть и сам, как бык, сопя.
 
 
Когда столкнулись два могучих тела,
Ослеплены невиданной борьбой,
Победу оставляя за собой,
Герой покончил с половиной дела.
 
 
Путь морем (с Крита на Пелопоннес)
Предстал другой нелёгкой половиной:
Управится ли с бешеной скотиной,
Что может придавить его, как пресс?
 
 
Но тело укрощённого быка
Качнулось у героя под ногами,
И он забыл, манимый берегами
Любимой Греции, недавнего врага.
 
 
Спокойно лёг спиной на бычью спину
И плыл, упрямо глядя в небеса,
Желая видеть добрые глаза
Воительницы и сестры Афины.
 
 
Благополучно завершив свой путь,
Геракл был счастлив, что избегнул горя,
Но сдрейфил царь:
– Скотинка – бога моря…
Пусть лучше убежит… куда-нибудь!
 
 
Бык вздрогнул и по-новому воскрес
Таким, как был – в разумной гордой силе,
Подняв рога, что облако пронзили,
Понёсся через весь Пелопоннес!..
 
 
Блистая красотой, учуяв волю,
Достиг он Аттики, где встреченный Тесей,
Герой Афин, собравшись силой всей,
Убил быка на Марафонском поле.