Текст книги "Наброски к портрету"

Анися за гроши квартировала у Глафиры Игнатьевны Белоцерковской, восьмидесятилетней старушки, жившей в Черкизово. В комнатенке площадью десять квадратных метров помещалась только широкая хозяйская кровать, столик с двумя стульями да сундук у дверей, на котором спала Анися. Однажды ночью девушка проснулась от испуга. Открыв глаза, она увидела в темноте, подсвеченной тусклым уличным фонарем, мычащую и ползущую к ней старуху. Анися вскочила со своего короткого узкого ложа и включила свет. Увидев бледное, искривленное гримасой боли, немощное лицо пожилой женщины, девушка поняла, что одной ей с бедой не справиться. Она позвала соседей, которые помогли вызвать врача, и отвезла Белоцерковскую в больницу. Потом съездила к сыну Глафиры Игнатьевны, жившему в районе Лубянки, и известила его о случившемся. Через несколько дней он приехал к Анисе с сообщением о смерти матери и попросил помочь собрать вещи, принадлежавшие старушке. Девушка, соболезнуя, поохала, повздыхала и уложила в чемодан нехитрые пожитки. Прощаясь, спросила, глядя на омраченное горем лицо Белоцерковского:

– Марк Исаевич, я хочу прописаться в комнате Вашей мамы. Вы не будете возражать?

Грузный Марк Исаевич поставил чемодан на пол и достал из кармана добротного шевиотового костюма носовой платок.

– Попробуй. Может быть, у тебя это получится. Жилплощадь нам не нужна, мебель тоже. – Равнодушно ответил мужчина, вытирая вспотевший лоб и щеки. Он в последний раз обвел глазами комнату, улыбнулся девушке и, попрощавшись, вышел.

На следующий день, не мешкая, Анися помчалась в домоуправление. Отсидев небольшую очередь, попала на прием к домоуправу Антонине Егоровне Морозовой, женщине решительной и простой.

– С чем пожаловала? – оторвав глаза от бумаг на столе, резко спросила начальница.

– Со своей бедой, Антонина Егоровна, – ответила испуганная грубым приемом Анися.

– Садись, рассказывай, что у тебя стряслось. – Домоуправ отодвинула бумаги и поверх круглых очков посмотрела на едва сдерживающую слезы девушку.

Анися сбивчиво, путая от волнения русские и украинские слова, поделилась с женщиной своей проблемой. Рассказала, что в Москву она приехала недавно, работает на заводе. Несколько месяцев снимала место в комнате у бабушки Белоцерковской, которая на днях умерла. Теперь комната старушки пустует, и ей необходимо прописаться в ней. Родственникам Белоцерковской эта жилплощадь не нужна.

Антонине Егоровне было жалко девушку. Одна без семьи и поддержки в большом чужом городе. Да и внешность молодой украинки очень располагала к себе. Домоуправ вспомнила, как в двадцать втором сама приехала покорять столицу из тамбовской глубинки, как ютилась за ситцевой занавеской у дальних родственников, а потом искала собственное жилье.

– Говоришь, родственники не претендуют на комнату? А чего им претендовать, если у них три комнаты на Лубянке? – Женщина, задумавшись, подергала серьгу, каплей повисшую на мочке уха. – Знала я Белоцерковскую. Царство ей небесное! – вздохнула Антонина Егоровна. Затем уже деловым голосом решительно произнесла: – Молодец, что пришла, Сикорская. Закон на твоей стороне. Паспорт, надеюсь, ты уже получила?

– Конечно, Антонина Егоровна, получила сразу же после переезда в город. – У Анисии от нахлынувшего чувства радости на миг задержалось дыхание. Ей хотелось расцеловать эту неулыбчивую чужую женщину, так круто изменившую ее жизнь.

– Оставь паспорт мне, за ордером на квартиру зайдешь через пару дней. Зови следующего! – Морозова резко оборвала слова благодарности девушки. – Поблагодаришь потом, – добавила грозный домоуправ напоследок.

Анися не могла прийти в себя от внезапно выпавшей на ее долю удачи. Все складывалось как нельзя лучше. Ей нравилась жизнь в Москве, нравился дом, в котором она теперь жила. Одноэтажный, срубленный из толстых, потемневших от времени бревен, он когда-то принадлежал купцу Волкову. Добротный вид фасаду придавали резные наличники на окнах и высокий отштукатуренный кирпичный фундамент. Дом прочно стоял на узком тротуаре, за которым шли ровные линии трамвайных рельсов. Большими окнами он смотрел на обычно пустующую площадь перед оградой старого Преображенского кладбища. Кладбищенский пригорок, плотно засеянный могилами, был покрыт сочной густой растительностью. Он упирался в тихий, местами заросший пруд, на противоположном берегу которого в зеленой чаще блестела маковками куполов старинная церковь. В этом пруду, согласно преданию, Петр I пускал на воду корабли своего игрушечного флота.

На левой стороне площади у ограды разместился низкий павильон с окошком кассы и скамьей для пассажиров. Здесь, на краю Москвы, была конечная остановка трамваев, направлявшихся по маршруту в Сокольники и на Семеновскую заставу.

Дом со стороны двора украшали два крыльца. Одно из них вело в длинный темный коридор с маленькой кладовкой слева и дверью семьи Шнитман справа. Коридор упирался в просторную квадратную кухню, лишенную окон и заставленную столами. В правом ее углу красовался огромный старинный резной буфет из дуба, покрытого темным лаком. В кухню открывались двери трех комнат. В двух из них, тех, что побольше, жили супруги Гульник с двумя дочерями, сыном и зятем, а третью занимала Аня. Сын супругов Наум считался хорошим специалистом в авиастроении и успел уже несколько раз побывать по делам службы в Германии. Старшая беременная дочь Сара несколько месяцев назад вышла замуж за Натана, работавшего инженером на авиазаводе. А младшая Нюся, почти ровесница Ани, была большой любительницей поболтать и много времени проводила за этим занятием в комнатенке соседки.

Второе крыльцо принадлежало потомкам купца Волкова. В двух светлых комнатах ютилась семья из пяти человек. Удобства были во дворе. Там же, обнесенные деревянным с человеческий рост забором, располагались сарай, огромный куст сирени, яблоня и два вишневых дерева семьи Волковых. В узком одноэтажном флигеле у дома жила маленькая улыбчивая черноволосая еврейка с мужем и сыном. Все звали ее Панечка. Семья инженера Хасмана занимала небольшую деревянную пристройку, которая выходила на широкую грунтовую дорогу, накатанную между параллельными рядами двухэтажных деревянных домов.

Аня привыкла к размеренному ритму рабочих будней, своему монтажному столу с цепью цоколей электрических ламп, увенчанных витками оголенных спиралей. Перезнакомилась с девчатам из цеха, а с некоторыми даже подружилась. Не избалованную легкой жизнью Аню вполне устраивала зарплата, позволявшая не только питаться и одеваться, но и посылать матери в деревню деньги с гостинцами.

Девушка быстро стала горожанкой. Она как губка впитывала в себя все хорошее, что мог дать большой город. Природный вкус и чувство меры позволили ей скромно, но красиво одеваться. У нее появились подруги – москвички – две сестры – погодки, Тамара и Маша, родители которых, преподаватели вузов, отбывали срок по пятьдесят восьмой статье. Аня ходила с ними в кино, театры, на танцы в парк Сокольники. Не забывала девушка и односельчан, поселившихся в Москве.

Влюбленный в Анисю Алеша Тютюнник, тоже переехавший жить в столицу из Деревянков, приобрел два годичных абонемента на танцевальные курсы. Девушка вместе с ним прошла обучение танцам в роскошном зале «Метрополя». Однажды, вальсируя с умелым кавалером, получила большой приз на танцевальном конкурсе.

В стране разворачивалось стахановское движение. Портрет стахановки Сикорской за рабочим столом напечатала газета «Труд». На фотографии Аня с легкой улыбкой на миловидном лице занималась любимым делом. Пышные, аккуратно уложенные кудрявые волосы до плеч и темная шифоновая блузка под нарядной безрукавкой с удлиненным вырезом у горловины соответствовали требованиям строгой моды. Узкий стоячий воротничок блузки заканчивался красиво завязанным длинным бантом. Тонкий шифон рукава прятал округлость белых рук, а блеск лака на ногтях подчеркивал ухоженность тонких пальцев. Во всем этом не было и следа той тощей, замотанной в обноски девочки, какой была Анися еще совсем недавно.

Настасья гордилась успехами дочери в городе. Не лишними были и посылки, присылаемые ею.

«Слава богу, Анися не голодает, одета и обута, есть чистая работа и крыша над головой. Даст бог, выйдет замуж», – думала Настя долгими вечерами, глядя на красивый лик строго молчащего в серебристом окладе Спасителя. Мать больше беспокоила судьба двух других дочерей – Югены и Ольги. Юганка ходила разведенкой, а Олянке пора бы уже тоже подумать о замужестве.

Дочери выросли не похожими друг на друга. Порывистая, быстрая Югена любила верховодить, не боялась споров с суровым колхозным начальством, открыто высказывала при нем свое мнение по любому вопросу.

Ольга была молчаливой и трудолюбивой помощницей матери и сестре. Заботливо ухаживала за домашней скотиной, птицей. Животные, казалось, хорошо понимали девушку и тянулись к ней. Корова Красавка, чувствуя ласковую руку Олянки, лучше доилась, а пятнистые, покрытые жесткой щетиной кабан с хрюшкой быстрей прибавляли в весе.

Югена недолго проходила одна. В тридцать пятом году к ней посватался хорошо знакомый по работе парень из Писаревки – Василий Сапига. Он был единственным сыном в некогда зажиточной кулацкой семье. Внешне парубок выглядел спокойным и уравновешенным. Симпатичный и работящий Василий привел жену в просторный дом, построенный в самом центре села, на площади против церкви. Однако был у парня большой изъян, тщательно скрываемый им и его родителями от посторонних глаз и ушей. Он страдал периодически повторявшимися приступами эпилепсии. Очередной такой приступ, случившийся с ним в первую брачную ночь, не только перепугал новобрачную, но и дал ей понять, что легкой жизни с Василием у нее не будет.

Характер у мужа оказался покладистым, и в перерывах между приступами болезни жизнь молодых казалась раскрашенной радужными красками. Через год после свадьбы Югена родила дочь Галину, а спустя два года на свет появился сын Анатолий.

Олянка нашла свою судьбу в той же Писаревке в лице лихого, веселого Моисея. Парубок был полной противоположностью домовитой Ольге. Любил веселую компанию, бойких озорных девчат, а в жены почему-то взял серьезную Олянку. Видно, Кто-то, обитающий высоко на небесах, решил в этом браке претворить в жизнь философский закон единства противоположностей. Результатам этого единства стала девочка Нина, родившаяся весной сорок первого года.

Две знакомые фигуры, вышедшие на скалистый пригорок, заставили Настасью отвлечься от воспоминаний. Приглядевшись, она увидела в руках у сына плетеную корзину, дочь несла объемистый узелок. Видно, не с пустыми руками отправили их сестры домой. Алеша с Верой перелезли через невысокий мур левобережной части огорода и, перейдя по камням ручей, поднялись к дому.

– В Писаревке все в порядке? – Настасья окинула внимательным взглядом загоревшие на солнце лица сына и дочери.

– Да, все, слава богу, здоровы, шлют тебе привет. – Круглолицая темноглазая Вера улыбнулась матери и устало присела на завалинку рядом с ней.

– Юганка с Василем позавчера зарезали кабана. Велели передать тебе кровяной колбасы, немного сала и пару кусков мяса. – Девушка задержала взгляд на корзине, стоящей у ног младшего брата.

Алеша, которому весной исполнилось одиннадцать лет, прислонясь к стене хаты, не спеша доедал крупные сочные вишни, сорванные по дороге к дому. Он прервал свое занятие, подошел к матери и подал ей плетеную корзину.

– Что ж, посмотрю, какой гостинец мне прислали, – проговорила Настасья, снимая большие, чуть увядшие листья лопуха, в которые для сохранности было завернуто мясо. – Кто ж летом скотину режет? – удивилась женщина. – Могли бы до осени подождать.

– Люди говорят, что через несколько дней в село войдут немцы. По Могилевскому шляху отступают красноармейцы вместе с техникой. – Алеша исподлобья посмотрел на мать. – Немцы все равно заберут всю живность себе на прокорм, так лучше уж зарезать.

– Да, все верно, – вздохнула Настя и ласково улыбнулась сыну. – Рассуждаешь как взрослый мужик.

Мастью сын пошел в мать. Был таким же худощавым, темноволосым и кареглазым. Вихрастый, босоногий деревенский мальчишка в черных штанах и белой рубашке, из вольно распахнутого ворота которой сиротливо торчала худая, потемневшая от загара шея.

– А что у тебя в узелке? – Мать перевела взгляд на Веру, прижавшуюся к ее руке.

– Олянка сегодня утром испекла хлеб. Передала тебе две буханки.

– Ну что ж, путники, помойтесь с дороги и заходите в хату вечерять. – Женщина с трудом поднялась с низкой завалинки. – Пойду в комнату, зажгу лампу. Поторопитесь, вечеря остынет, – уже строже прикрикнула Настасья вслед детям, сбегающим по склону холма к ручью.

Керосиновая лампа стояла на углу стола. Настя протерла сухим полотенцем тонкое ламповое стекло и, не торопясь, зажгла узкий язычок фитиля. Потом осторожно оградила пламя прозрачным стеклянным колпаком, надежно вставив его в пузатую металлическую колбу, почти доверху заполненную керосином. Стол, лавка и кровать осветились тусклым мерцающим светом. Углы же комнаты у входных дверей, оказавшись спрятанными в пятнах таинственной полутени, были едва заметны.

Хозяйка, ловко орудуя ухватом, достала из печи казанок с теплой картошкой и крынку с молоком. Наполнила одну из глиняных мисок рассыпчатым картофелем, перемешанным со шкварками, а в другую нарезала овощи, сорванные ранним утром с грядок. Полив помидоры и огурцы подсолнечным маслом, обильно присыпала их сверху мелко нашинкованным зеленым луком и душистым укропом. Потом старательно расставила миски и вилки на клеенке стола, где едоков уже поджидали кружки теплого молока и большие ломти свежеиспеченного хлеба.

Утром поток беженцев заметно поредел. Изредка мимо хаты проходили разрозненные группы красноармейцев. Их усталые лица были темны от пыли, а выгоревшие на солнце гимнастерки носили следы земли, окопной копоти и пота. Простучали металлом колес по накатанному дорожному грунту несколько телег с ранеными бойцами. К вечеру передвижение по дороге прекратилось совсем. Пугающую тишину нарушали лишь доносившиеся издалека раскаты канонады.

Настасья запаслась водой и овощами, накормила и загнала в курятник кур, подоила и напоила корову, которую под вечер Вера с Алешей пригнали с луга. Мать строго-настрого запретила им выходить из дома, полагая, что в деревню могут войти немцы. Дети, поев, остались в хате и, сидя на лавке, испугано жались друг к другу, прислушиваясь к отдаленным редким артиллерийским залпам.

Немецкие мотоциклисты появились на следующий день к полудню. Они возникли из-за поворота на Гибалевку и, проехав несколько метров, остановились на окраине деревни. Чтобы лучше их разглядеть, Настя прошла во вторую, нежилую половину хаты, которая когда-то принадлежала родителям мужа. Много лет комнатой с кухней никто не пользовался. Большая печь, занимавшая треть кухни, при растопке нещадно дымила, а с некогда побеленных стен местами слезла побелка и обсыпалась штукатурка. Теперь на стенах вперемешку с потемневшими от времени белыми пятнами красовались темно-рыжие глиняные мазки, а пол прикрывал серый слой пыли. Окно комнаты выходило к воротам, и из него хорошо просматривалась проезжая часть улицы, обнесенная с одной стороны каменным соседским забором. Ее другая сторона ограничивалась склоном холма, у подножия которого бежал ручей.

Немцам с выбранной позиции были видны окруженные садами и огородами белые хаты, разбросанные по холмам. Пологий, утопающий в зелени левый берег реки Муравьи с устьем втекающего в нее ручья. Высокая скала на правом берегу и карьер на скале, где местные старожилы издавна добывали песчаник. Осмотрев местность и не увидев ни одной живой души, отряд мотопехоты проехал мимо дома Настасьи к центру деревни.

Женщину поразил холеный вид фашистов, их сытые довольные лица, добротная чистая форма, белые рукава рубашек, выглядывавшие из закатанных по случаю июльской жары рукавов кителей. Каски и большие защитные очки мотоциклистов блестели на солнце. Руки некоторых из них были защищены кожаными крагами. Казалось, победа этим бравым солдатам Вермахта давалась без особых усилий. Слаженно и быстро расползаясь по стране, они почти за месяц достигли сердца Украины.

Вечер Настя с детьми коротала на кухне. Боясь светом привлечь внимание непрошеных гостей, она завесила единственное кухонное оконце плотной зимней шалью. Тихий стук в дверь заставил женщину вздрогнуть. Сын с дочерью притихли и испуганно посмотрели на мать.

– Кто там? – шепотом спросила Вера.

– Мама, не будем никому открывать, – попросил мать Алеша, но та уже направилась к входной двери.

– Настасья, открой. Это я, Марина, – раздался тихий голос из-за двери.

– Сейчас, Марина, открою, – ответила Настя, отодвигая широкую тугую дверную задвижку. – Заходи в хату, – пригласила она гостью, с которой соседствовала на левом берегу ручья. – Что там у вас? Какие новости? Немцев видела? – засы́пала Настя вопросами соседку. Она опустилась на лавку и пододвинула женщине табурет. – Садись.

– Еще нет, но люди говорят, что они заняли Жмеринку, Джурин, Винницу. На здании школы повесили свой флаг, там у них штаб. Что ж с нами будет, Настасья? – Соседка тяжело вздохнула и горестно покачала головой. – Мой Сеня на фронте, хлопцы совсем маленькие, старая свекровь на руках. Ой, боюсь я, Настаха, очень боюсь! – сдерживая слезы, проговорила Марина.

– Что ж делать? – Настя попыталась успокоить соседку. – Будем помогать друг другу по мере сил.

Поговорив еще немного о хозяйских делах, Марина распрощалась с Сикорскими, спустилась к ручью и, перебежав его русло по камням, попала на тропинку, ведущую к дому.

На следующий день к Насте в хату пожаловал еще один гость – хромоногий Юхтем. Его дом стоял в долине на левом берегу Муравьи. Жил он в нем вместе с женой Домной и дочерью Софией. Юхтем был смекалистым работящим мужиком и по нынешним военным временам чуть ли не единственным в деревне. Он избежал призыва в армию из-за тяжелого ранения, полученного еще в Гражданскую войну.

Поздоровавшись, сосед сел на лавку и, глядя на стоящую в середине комнаты Настю, завел неспешную беседу. Расспросил о хозяйских делах, дал несколько дельных советов. Ну а потом заговорил о цели своего прихода.

– Тут такое дело, Настасья, – замялся он. – Случилось то, чего я больше всего боялся. В Шаргороде немцы. У нас в деревне они тоже решили навести свой порядок. Поручили мне обойти всех сельчан и сообщить им об обязательной явке на сход у школы. Завтра в двенадцать часов.

– Спасибо, что предупредил, Юхтем. Детям тоже надо быть на сходе? У меня Алеша немного приболел. Видно, простудился, искупавшись в ручье, – соврала она, желая уберечь детей от малоприятного мероприятия.

– Пусть сидят в хате. – Юхтем устало махнул рукой и тяжело вздохнул. – Ну, будь здорова, Настасья, пойду я. Мне еще полдеревни обойти надо.

С наступлением темноты к Насте опять ненадолго забежала Марина. Женщины торопливо обсудили последние деревенские новости и договорились идти на завтрашний сход вместе.

В полдень Настасья с Мариной стояли в толпе односельчан перед школой. У крыльца, глядя на собравшихся, застыли два автоматчика. Остальные, расставленные по периметру небольшой площади, зорко следили за настроением молчаливой толпы. День выдался жарким. Повисшее в зените полуденное солнце нещадно припекало головы и спины. Настороженные люди мрачно смотрели на одноэтажное здание школы в ожидании нового начальства. Наконец на крыльцо вышел офицер в сопровождении переводчика. Он подозвал к себе Юхтема. Мужчина, припадая на больную ногу больше обычного, покинул группу односельчан и встал рядом с немцами.

Офицер с помощью переводчика довел до сведения собравшихся жителей приказ о новом немецком порядке, а потом, указав на Юхтема, сообщил, что следить за соблюдением порядка в деревне будет староста.

Юхтем оставался бессменным старостой все четыре года оккупации и значительно облегчил жизнь людей в это тяжелое время. Будучи неглупым мужиком, он сумел поладить и с властями, и с односельчанами. Ни одна семья не пострадала по его вине, и ни один житель деревни не держал на него зла.

Немцы пробыли в Шаргороде меньше месяца, не успев натворить больших бед. На смену им пришли венгерские части. Венгров быстро сменили итальянские войска. После ухода итальянцев Шаргородский район оказался под властью румын.

30 августа 1941 года в Бендерах немецкое командование подписало с представителями румынского правительства договор, согласно которому территория между Южным Буком и Днестром, включающая части Винницкой, Одесской и Николаевской областей Украины, а также левобережная часть Молдавии переходили под юрисдикцию и управление Румынии. Была образована так называемая Транснистрия, что в переводе с румынского означает Заднестровье. Губернатором Транснистрии правительство назначило Георге Алексяну. Ее столицей был сначала город Тирасполь, а позже Одесса. Все население было разделено на три категории: этнических румын, представителей национальных меньшинств и евреев.

В оккупированном Шаргороде осталось 1800 евреев. Здоровые мужчины призывного возраста ушли на фронт, отдельные семьи успели эвакуироваться. Шаргородских евреев собрали в неогороженном гетто на улицах Ленина и Маркса, принудили носить желтые нашивки на одежде, а также помечать свои дома металлическими щитами с изображением шестиконечной звезды Соломона. Для проживания людям отвели 337 частных домов, в которых насчитывалось около 842 комнат. В течение осени в Шаргород были депортированы примерно 700 человек из Бессарабии и несколько тысяч евреев из Румынии. Их разместили в частных домах и общественных зданиях. К декабрю сорок первого года Шаргородское гетто насчитывало уже 7000 человек.

В нем был создан Объединенный совет еврейской общины, который оказывал посильную помощь и защиту узникам гетто. В Совет общины вошли двадцать пять человек. Уже осенью сорок первого года они провели самые необходимые организационные мероприятия для улучшения жизни людей в гетто. Была открыта пекарня, продававшая хлеб по низкой цене, столовая, где кормили супом бедных, и продуктовый магазин. В гетто стал действовать свой суд, появилась общинная казна, возникла система распределения продуктов и товаров первой необходимости. Для обеспечения безопасности в городе была организована еврейская милиция, насчитывавшая пятнадцать сионистов. В ее состав входили румынские евреи во главе с офицером, юристом по образованию, и двое выходцев из Шаргорода. Активисты Совета общины налаживали контакты с румынским оккупационным управлением, как местным, так и центральным. Поддерживали связи с партизанами и Комитетом помощи евреям в Бухаресте, занимались разведкой.

Работа активистов требовала осторожности и самопожертвования, поскольку в Транснистрии действовала сигуранца. Так называлась тайная полиция королевства Румыния, созданная в 1921 году и просуществовавшая вплоть до 1944 года. До Второй мировой войны ее главной целью являлась борьба с оппозицией. Во время войны усилия членов сигуранцы были направлены на поддержание порядка и борьбу с партизанским движением.

Создателем сигуранцы как политической полиции был потомок запорожских казаков Михаил Морузов, возглавлявший секретную службу Румынии с 1924 по 1940 годы. Несмотря на заступничество руководителя армейской разведки фашистской Германии Канариса, он был арестован и расстрелян в 1940 году по ложному обвинению в сотрудничестве с НКВД. С 1940 по 1944 год сигуранцей в Румынии руководил Эужен Кристеску.

При содействии сигуранцы с подконтрольных Румынии территорий было угнано в Германию около 47000 человек. Часть их подверглась депортации в лагеря, другие использовались в Третьем рейхе в качестве рабочей силы. После введения в августе 1943 года Приказа №521 о применении телесных наказаний в застенках сигуранцы стали нещадно пороть инакомыслящих и провинившихся перед румынской властью жителей Транснистрии.

Румынские евреи из Шаргородского гетто нередко при решении вопросов с оккупационной администрацией прибегали к взяткам. Своими действиями они спасали многих узников от принудительных работ и депортации в лагеря. Совет общины заранее сообщал жителям гетто о готовящихся облавах, и люди успевали укрыться от карателей в городских катакомбах. Работа Совета общины привела к тому, что Шаргородское гетто, а оно было третьим по численности на территории Транснистрии, стало известно как самое организованное и надежное. Здесь находили убежище многие евреи, бежавшие из других мест, в том числе из зоны немецкой оккупации.

Высокая плотность населения, недостаток еды, мыла, чистой воды (в местечке было только четыре колодца), дров, а также жесточайшие зимы сорок первого – сорок второго годов стали причиной эпидемии тифа. Из двадцати семи врачей, бывших в гетто, двадцать три заболели тифом. Двенадцать из них скончались. Совет общины прилагал все усилия, чтобы противостоять эпидемии: в гетто были открыты аптека и больница, действовала городская санитарно-эпидемиологическая станция. Руководство общины наладило производство мыла, очистило колодцы, отремонтировало электростанцию и баню. В результате этих действий к апрелю сорок второго года эпидемия тифа угасла.

В течение сорок второго – сорок четвертого годов евреев из Шаргородского гетто использовали как рабочую силу на строительстве дорог Мурафа – Ярошенка и Сосновка – Жмеринка. Совет общины пытался оказать людям, занятым на принудительных работах, посильную помощь, обеспечивая их транспортом и жильем. Шаргородская община без больших потерь пережила оккупацию.

В Деревянках встали на постой два взвода уставших от войны румынских солдат. Они недолюбливали немцев, были настроены вполне миролюбиво к жителям деревни и даже успели породниться с двумя-тремя здешними молодицами. После их ухода в марте сорок четвертого года остались бегать по деревне несколько черноволосых мальчишек, глядя на которых люди вздыхали и многозначительно переглядывались друг с другом. Но детей не обижали и лишь в пылу брани иногда давали понять их матерям, что те не без греха.

На базе колхоза румынские власти создали трудовую общину. Такие общины возникали в сельской местности повсеместно. В каждую общину входило двадцать-тридцать семей. Община имела в своем распоряжении от 200 до 400 гектаров земли, на которой выращивали сельскохозяйственные культуры. Из выращенного за год зерна администрация отдавала на пропитание каждого взрослого члена общины 80 килограммов, на ребенка – в два раза меньше. Все остальное подлежало конфискации и шло для нужд армии и управленческого аппарата. Скотоводством в общинах не занимались, так как весь скот был экспроприирован румынской армией. В городах для покупки хлеба оккупационные власти ввели карточную систему. Она ограничивала его потребление людьми, так как на карточку каждый человек мог получить только от 150 до 200 граммов хлеба в день.

Осенью сорок первого года мимо хаты Настасьи стали часто проходить в сопровождении конвоиров нестройные колонны измученных дорогой и осенней распутицей людей. Мужчины, женщины, старики, подростки тащили на себе рюкзаки, чемоданы, баулы, туго набитые сумки. Многие из них несли на руках маленьких детей. Это были евреи, жившие до войны в городах и местечках Транснистрии, которых румыны переселяли в Шаргородское гетто. Переселенцев лишили всего: свободы, удобных обжитых жилищ, любимой работы. Приказав взять с собой только самые ценные и необходимые вещи, погнали в чужой городишко, где их ждали теснота, грязь, голод, болезни и смерть.

Шаргород был набит людьми, как пороховой бочонок – порохом. Малейшее проявление нетерпимости со стороны жителей гетто к румынским властям могло послужить той искрой, за которой неизбежно следует взрыв. Страшно было даже представить последствия такого всплеска недовольства. Обыски, облавы, массовые расстрелы, в лучшем случае – порки, депортация в лагеря смерти Польши, Чехии и Германии. Всего этого удалось избежать, благодаря врожденному умению местечковых евреев выживать в любых условиях и вере, духовно объединяющей их.

Тиф, косивший зимой сорок второго года жителей Шаргорода, не обошел стороной близлежащие к городу деревни. Болезнь добралась до Писаревки и неожиданно сразила Юганку. Настасья навестила больную дочь. Оставив ее на попечение родителей мужа, с которыми та жила в одной хате, взяла к себе в Деревянки двух малолетних внуков. Василий в это время, по распоряжению руководства общины, выполнял работы в Сосновке, расположенной недалеко от Шаргорода.

Настасью и днем, и в длинные бессонные ночи не покидало чувство беспокойства за больную дочь. Его не могли заглушить ни хозяйские заботы, ни дети с маленькими внуками, заставлявшие женщину с утра до вечера суетиться и хлопотать по дому. Однажды утром, спустя неделю после возвращения из Писаревки, к Насте постучал незнакомец, назвавшийся товарищем Василия по работе. Мужчина долго мял шапку, вздыхал, подыскивая слова, и наконец, собравшись с духом, сообщил теще о смерти зятя. Василий сгорел от тифа буквально за несколько дней.

Надо было ехать за телом. Вот только кому? Мать с дочерью решили, что ехать в Сосновку придется Вере. Настасья выпросила у Юхтема подводу с лошадью. Вера, надев на ноги две пары шерстяных носков и большие материнские валенки, прикрыла голову толстой грубой шалью. Платок, повязанный под ней, закрывал лоб и щеки девушки. Вера прятала молодое, украшенное нежным румянцем лицо под платком, чтобы избежать нездорового интереса к себе румынских солдат. Закутавшись в большой овчинный кожух, девушка села на край телеги и, дернув за поводья, тронулась в путь.

Тело Василия выдали без проволочек. Вера, минуя Деревянки, под вечер была уже в Писаревке. Ночь она провела рядом со стонущими от горя родителями и покойником, а на следующий день вместе с родственниками Василия похоронила его на сельском кладбище. Юганка узнала о смерти мужа только три недели спустя, после своего выздоровления. Ее, лежащую в горячем бреду, родные боялись растревожить страшным известием.

После смерти Василия и болезни дочери Настя два года оккупации прожила тихо и осторожно. Работала без устали, берегла детей, делила с ближними родственниками и соседями мелкие радости и невзгоды. Старалась подальше держаться от сигуранцы, которая действовала в Писаревке и других крупных расположенных вокруг Шаргорода селах. До Настасьи порой доходили слухи о порках в ее застенках людей, провинившихся перед румынской властью, но о массовых расстрелах местных жителей никто никогда речи не вел.