Текст книги "Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск им. М. Ю. Лермонтова. Выпуск 2"

Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск им. М. Ю. Лермонтова. Выпуск 2

Слово редактора

Анастасия Лямина

Шеф-редактор журнала «Российский колокол», член Интернационального Союза писателей.

Творчество Михаила Юрьевича Лермонтова знакомо и любимо многими. А его стихотворение «Поэт» представляет собой одно из лучших творений, отражающих тему поэта и поэзии, его гражданскую миссию. В этом плане произведение известного лирика можно рассматривать как своеобразную литературную декларацию.

Вот и в творчестве наших авторов, героев «Спецвыпуска им. М. Ю. Лермонтова» журнала «Российский колокол» прослеживается приверженность лермонтовскому стилю. Их произведения эмоциональны, наполнены глубоким смысловым содержанием, изображают мечту о миссии современного поэта, призванного «глаголом жечь сердца людей».

Поэтические, прозаические и публицистические тексты спецвыпуска написаны прекрасным языком. В нем есть и серьезные, и лирические произведения, которые не оставят читателей равнодушными.

Сборник создан в рамках конкурса-премии им. М. Ю. Лермонтова по поручению председателя Правления Интернационального Союза писателей Гриценко Александра, и направлен на взаимодействие с авторами.

Приятного чтения!

Борис Алексеев

Москвич, родился в 1952 году. Окончил ядерный институт МИФИ, работал физиком-ядерщиком в Институте атомной энергии им. И. В. Курчатова. Увлёкся рисованием, стал профессиональным иконописцем. С 1998 года является членом Московского Союза Художников. Имеет два ордена РПЦ. Пишет стихи и прозу. Выпустил ряд книг, в том числе три книги в содружестве с ИСП. В 2016 году стал лауреатом Премии Гиляровского (памятный знак 3-й степени) и серебряным лауреатом Международной литературной премии «Золотое перо Руси». Член Союза писателей России.

Живёт и работает в Москве.

Триптих рассказов о человеке
«Трудная героика нашего времени»

Парамон грелся на солнышке и приговаривал:

 
– Гой, ты кровушка чужая,
Будь ты мачеха не злая,
Дай мне в силушку твою
Хлебец обмакнуть в бою…
 

«Что с матерью станется теперя? – думал он, обхватив вихрастую голову изрезанными в кровь ладонями.

Парамон был сыном раскулаченного и расстрелянного в 34-ом году зажиточного кулака Осипа.

Покуда революционная тройка из трёх бездворовых оторв смаковала бате смертельную участь, он с матерью бежал в тайгу. Прибился к старателям, но вскоре повздорил со смотрящим артели. И вот из-за чего. Стал смотрящий к матери Парамона подбираться. Мужичок-то плюгавый, дунь – не сыщешь, но больно досадливый. Мать от него, как могла, сторонилась, ревела по ночам, только оттолкнуть прилюдно не смела, за сына боялась. А сморчок этот, особливо на людя́х, так и лез к ней. Мужики, им что, хохочут – забава, вроде.

Не стерпел Парамон. Ночкой тёмной выследил обидчика, встал перед ним грудь в грудь и вилами забодал. А как поднял вилы над головой, силища-то молодая, злобная, как полилась ему на голову кровушка человеческая, понял, что натворил – и в бега. Хотел мать забрать, но помешали. Месяц скитался по тайге. Эх, одними сырыми грибами, корой да ягодой сыт не будешь. С голоду сыпь по телу пошла. И вот уже к смерти приготовился Парамоша. Ан нет, выпал случай, завалил он медвежонка. Пока медведица в малиннике чухалась, напился тёплой животной крови и бежать. По реке с версту топал, еле ноги унёс. Жалобный рык медвежьей матери до сих пор в ушах перепонки выгрызает… Так сидел Парамон над речкой, хмелел без вина, да приговаривал:

 
– Гой, ты кровушка чужая,
Буди мачеха не злая,
Дай мне в силушку твою
 

Хлебушек макнуть в бою…

Глядь, напротив, на другом бережку две молодки из ельничка выбежали, скинули-то сарафаны, и в воду. Парамон прижался к тёплому камню, глядит-поглядывает. А те плещутся в потоках воды, хохочут. Решил Парамон к девкам поближе подсесть, полез через валуны, но оступился и в воду, как есть, шлёпнулся. Девчата взвизгнули, схватили одёжку и бежать до хутора.

А Парамон давай ходить по мелководью, да пританцовывать!

Походил он так минут десять, поёрничал, вдруг видит: три мужика с обрезами через ельник к реке пробираются. «Ё…» – выругался Парамон и опять в бега.

Решил бежать через ивняк, речной балкой вниз. Всю голову посёк, но от погони ушёл. Без сил вывалился на пригорок, огляделся. Перед ним лежало огромное скошенное поле. Молодые стожки и увесистые стожары радовали хозяйский глаз Парамона, напоминали годы детства, полные справедливого распределения по труду.

– Эка лепота! – шепнуло его сердце, истерзанное житейской непоняткой.

Поперёк поля шла железная дорога. Метрах в трёхстах от Парамона топорщилась из земли полуразрушенная бомбёжкой станция. На платформе стоял конвой в будёновках с красными лентами, а промеж конвоя полтора десятка зэков сидели на чемоданчиках и курили.

Парамон качнулся за дерево, хотел он было в лесок юркнуть. Вдруг в правом боку кольнуло, точно пуля конвойная ужалила. «Да нет же, не стрелял никто». Глаза белым мороком заволокло – не ступить.

«Господь единый, чё со мной?» – промычал Парамон, ладонями оттирая глаза.

Его шевеление приметили на платформе. Два конвоира спрыгнули с плит и направились к Парамону.

– Ух, ты зверь, али человек? – хохотнул один из них, разглядывая истерзанную фигуру Парамона с разводами крови на рваной в клочья одежде.

– Беглый я, – хрипло ответил Парамон, опуская руки.

– Оно и видно. И отколь в бегах? – ВОХРовец передёрнул затвор винтовки.

– От себя, знать…

Маленькая, потёртая временем Пуговица грелась на солнышке, ожидая окончания очередной партии в домино.

– Рыба! – дрогнула старая кацавейка, да так сильно, что лопнули подгнившие пуговичные нити. Пуговка оторвалась от матери-кацавеюшки и, как пружинка, отлетела прочь на газонную траву.

– О-ой! Да как же это? – пискнула Пуговка. Кусочком нити она смахнула слезинку вечерней росы, выкатившуюся из её дырочки, и осмотрелась. Матерь-кацавеюшка, будто ничего не произошло, продолжала ласково обнимать дедушку Кронита. А тот поглаживал её своими шершавыми ладонями и складывал фишки, считая «вес» пойманной им рыбы.

Пуговица впервые видела деда одетым неряшливо. Такого раньше не случалось. Кронит был наследным интеллигентом, и даже малый изъян в одежде, например, отсутствие пуговицы, воспринимал как неправильно решённое уравнение. А для школьного учителя математики подобная «алгебраическая» неточность попахивала личным фиаско.

«Э-э, нет, – вдруг вспомнила Пуговица, – в 37-ом году случилось…»… Люди в погонах заперли Кронита в сыром подвале и долго били. Тогда-то матерь-кацавейка и растеряла почти все свои пуговицы. На третий день отпустили. Кронит кое-как вернулся домой, дверь ему открыла бабушка Оля, живая, молодая и красивая. Дед взглянул на неё и прямо в дверях упал в обморок.

Долго потом Оля, растопив в слезах кусок хозяйственного мыла, отстирывала кровь с одежды мужа.

– Да… – пуговица припомнила белый шрам на матери-кацавеюшке от ворота до самой поясницы.

…Подвал, крик следователя и стон деда. В две крохотные дырочки, прикрытые чубчиком швейных нитей, пуговка наблюдает, как писарь вскакивает со стула, подбегает к деду и бьёт его чем-то тяжёлым в затылок. Потом сгребает матерь-кацавейку в свой огромный кулак и волочит деда по бетонному полу. Матерь не выдерживает страшную боль и рвётся пополам. Дед падает из рук мучителя. Писарь отряхивает ладони, вытирает носовым платком пот со лба и садится за стол. «Продолжим», – говорит следователь. Писарь, обмакнув перо в чернильницу, начинает записывать ещё несуществующий ответ деда.

– Милый дед, – вздохнула Пуговица, рассматривая широкую заплату на правой брючине чуть ниже бедра…

…Шёл 1962-ой год. Кронит, уволенный из школы за то, что не пропустил в выпускной класс сына секретаря райкома, отпетого двоечника и маленькую детскую сволочь, четвёртый месяц работал егерем в лесном урочище Сандармох, что на берегу Ладожского озера близ посёлка Повенец. Трудная была работа, и место тяжёлое, расстрельное.

Однажды обходом набрёл он на двух матёрых браконьеров. Те завалили лося и только принялись свежевать тушу. Увидев Кронита, разбойники похватали ружья и точно б прибили деда, но в этот миг из ельника выкатился огромный медведь-шатун. Медведь, дурея от запаха крови, бросился на Кронита. Браконьеры на стали стрелять в медведя, а подхватив отрубленные лосиные рога, пустились наутёк. Кронит сорвал с плеча ружьё, но выстрелить не успел. Медведь ударил его лапой в правое бедро, повалил и… вдруг спрянул назад, истошно рыча и перекатываясь по снегу. Его правая задняя лапа оказалась перехвачена острозубым медвежьим капканом, из-под лезвия которого уже вовсю хлестала и пенилась бурая кровь зверя. Когда Кронит, пошатываясь, добрёл до дома, на крыльце его встретила заплаканная от тяжёлого предчувствия Оля. Она проплакала весь вечер, отпаивая мужа горячим чаем с рябиновой и вшивая в правую брючину ту самую заплату.

Невесёлые воспоминания пуговки прервал окрик деда:

– Вот те на! А пуговица-то где?

Старички нагнулись и стали шарить в траве вокруг стола. «Я здесь, здесь!» – Пуговка силилась им помочь, но говорить вслух она не умела, а её лакированный бочок под вечер уже не так посверкивал, как, скажем, пополудни.

– Да вот же она! – Кронит наклонился до земли и аккуратно двумя дрожащими пальцами поднял Пуговицу, смахнул оставшиеся от вечерней росы слезинки и положил в карман своей кацавейки. «Опять я у мамы в животике!» – зевнула нагулявшаяся во дворе Пуговка и тотчас уснула безмятежным сном.

История эта, как спичка, вспыхнула в далёком 1949 году.

Представьте: послевоенная Москва, одетая в первомайский кумач, праздничные улыбки москвичей, всюду музыка, шары и жаркое полуденное солнце. Городской парк. Кафе с открытой верандой. Друг к другу жмутся десятки столиков. В изящных фарфоровых вазочках плавится самое вкусное на свете мороженое!

За одним из столиков в плетёном шезлонге сидит интеллигентная дама с дочерью. И хотя воспитанному рассказчику следует наперво оказать внимание именно даме, я всё же «займусь» (как говаривал Александр Сергеевич) описанием её прелестной дочери.

Итак. Роза – очаровательный семнадцатилетний, только-только распустившийся первоцвет из небогатой еврейской семьи. Воспитанная мамой в строгих традициях еврейского семейного уклада (отца в 37-ом расстреляли), Роза, тем не менее, с детства мечтала об артистической карьере. Она подолгу задерживалась у зеркала. Девушку интересовали не собственные юные прелести, а скорее пластические возможности вдохновенного диалога со средой, которыми был полон её молодой сильный организм. Мама нарочито сердилась, глядя на простодушную толкотню дочери в прихожей у коммунального подзеркальника, но в глубине души любовалась ею, вспоминая трудные и оттого ещё более пленительные молодые тридцатые годы.

Решение дочери учиться на «комедиантку» мать не одобряла. «Тебя же заставят прилюдно целоваться с нелюбимым человеком! Как ты себе это представляешь?» – спрашивала она, сдвигая брови. Роза не знала, что следует отвечать, краснела, опускала глаза и прижималась к материнской груди. В эти минуты она испытывала искреннее смущение, но уже через минуту позабыв наставления матери, вновь спешила к зеркалу и беззаботно кружилась на пару с собственным изображением. Мать, не желая продолжать неприятный разговор, всякий раз смиряла родительское беспокойство и не переспрашивала.

Подслеповатая дама щурилась на яркое праздничное солнце и баловала себя, погружая ложечку то в один мороженый шарик, то в другой. А Роза через плечо матери застенчиво поглядывала на молодого человека, сидящего неподалёку. Предмет её стыдливого внимания сидел за самым солнечным столиком на веранде. Он вытирал огромным клетчатым платком капельки пота со лба и, забыв о существовании мороженых шариков, с восторгом всматривался в юную Розу. Юноша густо краснел, когда девушка, чувствуя на себе его взгляд, поднимала голову, и их глаза встречались.

На вид молодому человеку я бы дал лет двадцать. По его лицу бродили стада забавных рыжих конопушек, а на переносице покачивалась, как коромысло, увесистая оправа с кругляшками стёкол «а ля Шостакович». Конопушки, короткие русые волосы, аккуратно зачёсанные назад, и совсем не модные очки «а ля Дмитрий Дмитриевич» говорили о книжной принадлежности молодого человека. Звали влюбчивого юношу – Антон.

Тем временем женщина всё реже погружала ложечку в мороженое и с нарастающим беспокойством поглядывала на дочь, отслеживая её странное поведение. Наконец она выдохнула «Та-ак!» и повернулась всем корпусом в направлении Антона. Наш герой не сразу заметил два револьверных дула, наставленных на него из материнских глазниц. Потребовалось несколько «холостых выстрелов», чтобы он смутился, опустил голову и принялся запихивать в себя подтаявшие шарики мороженого пломбира.

– Роза, идём отсюда! – ледяным, не тающим на солнце голосом произнесла женщина, вставая с шезлонга. Метнув прощальную «льдышку» в сторону беспардонного молодого человека, она подхватила дочь под руку и направилась к выходу.

– Как неприлично, Роза! У всех на виду ты перемигивалась с парнем. Может быть, в вашем театральном учебнике вас этому учат, но, милая Роза, поверь матери, со стороны это выглядит ужасно неприлично.

Женщина еще долго наставляла свою «непутёвую» дочь, но праздничная суматоха страны Советов вскоре заглушила родительское попечение.

Антон с минуту провожал Розу глазами. Затем он решительно поднялся и, отставив в сторону вазочку с последним нетронутым шариком, поспешил вслед.

Не отпуская руку дочери, женщина, направилась кратчайшей дорожкой к Триумфальной арке Центрального входа. Когда монументальные буквы на портике ЦПКО «ЛЕНИН + СТАЛИН = ПОБЕДА» остались за спиной, она свернула на Крымский мост. Антон не отставал. Один раз он позволил себе приблизиться чуть ближе безопасного расстояния. Видимо, почувствовав это, Роза обернулась, и их глаза встретились. Девушка вспыхнула и резко потянула мать в сторону, уводя прочь от неосторожного Антона.

Миновав Крымский мост, Роза и мать смешались с праздничной толпой горожан у входа в метро «Парк Культуры». Антон, как лев, бросился вперёд. Не обнаружив девушку в вестибюле, он помчался вниз по левому ряду эскалатора. Высокая статная фигура Розы выросла перед ним, как риф в искрящемся человеческом море. От неожиданности наш герой споткнулся и чуть было не обрушился всей тяжестью на миниатюрные плечи матери, но Роза успела отдёрнуть мать в сторону, и Антон пролетел мимо.

– Как невежливо! – фыркнула вслед потревоженная женщина, не распознав в мелькнувшем затылке назойливого парня из кафе-мороженое.

Уже в конце эскалатора Антон врезался в группу демонстрантов и под общий хохот благополучно сошёл со ступеней. Забежав за кабинку дежурного, он наблюдал, как Роза помогла матери сойти с эскалатора и под руку повела на перрон.

Незнакомое чувство мучительного наслаждения всё глубже проникало в сердце Антона. Да, случилось непоправимое – он… влюбился! Юноше, неискушённому в любви, прикосновение к этому великому и странному чувству оказалось сродни падению в пропасть, вернее, в перевёрнутое небо. Мы понимаем под словом «падение», как правило, трагическую развязку происходящего. Но падение – это, прежде всего, полёт! Падаем мы вниз или поднимаемся вверх, это исключительно наше субъективное впечатление. Переверни систему координат, и падение будет равносильно взлёту. И что нас ждёт «на дне» – остроконечные стволы сушняка или белые мхи облаков – кто знает.

Верно говорят: «любовный вихрь застит ум». Время любви – это время присутствия на ладони Бога. Человеческий разум тает в лучах Божественного света, как мартовский сугроб под солнцем. А ликующая душа, оглядывая Ладонь, призывает нас немедленно приобрести в собственность хоть пару акров бескрайних Божественных угодий!

– Вы допущены Сюда ненадолго, – твердит она властно, – это – шанс. Не упустите Его!

Роза с матерью вошли в головной вагон поезда. Антон, как тень, скользнул в соседние двери. Поезд тронулся.

– Выходите? – послышался за спиной нашего героя нетерпеливый старческий голос.

– Н-не знаю, – ответил он, глядя через головы на Розу.

– Если вы, молодой человек, не знаете даже этого, то знайте, я знаю за вас: вы не выхо…

– Станция «Дворец Советов» – объявил селектор.

Роза с матерью стали пробираться к выходу.

– Э нет, я выхожу, – улыбнулся Антон, – бабуся, вы совершенно правы, я вы-хо-жу!

Поезд мягко остановился. Роза выпорхнула из вагона и помогла ступить на перрон матери. Бросив косой взгляд на выходивших из дверей пассажиров, она подхватила мать под руку и направилась к выходу.

Каскад подземных переходов вывел их из мрачного вестибюля метро на залитый солнцем отлогий берег человеческого моря. По Кропоткинской площади вокруг котлована строящегося Дворца Советов катились весёлые праздничные волны, гонимые ветром разгульной радости. Кумачовые паруса транспарантов трепетали на ветру, повсюду звучала музыка полковых оркестров и трофейных аккордеонов.

Роза задержала мать у вереницы старушек, притулившихся к зданию станции и продававших всякую всячину. Она водила мать от старушки к старушке, поглядывая из-под фетровой шляпки по сторонам. У последней старушки мать решила купить какую-то безделицу и стала торговаться. Роза выпрямилась, обернулась к метро и подняла руку вверх. Тотчас над праздничной суматохой неподалёку взметнулась ответная мужская рука. Роза улыбнулась и наклонилась к матери:

– Мама, ну что ты так долго! Пойдём же.

Они направились по Гоголевскому бульвару в сторону Арбата. Метров через двести свернули на Сивцев Вражек и скрылись в одном из подъездов дома № 4.

– Эврика! – воскликнул Антон, выкинув на радость прохожим замысловатое танцевальное коленце. Он постоял минут пять, изучая особенности местной топографии, затем развернулся и, насвистывая сороковую Моцарта, зашагал прочь.

Дом, в котором жил Антон втроём с мамой и младшей сестрой Таней (отец погиб в 45-ом), располагался на Садовом кольце неподалёку от Павелецкого вокзала. Идти от Кропоткинской (так позже назовут м. «Дворец Советов») в сторону Зацепа – минут сорок, небольше. Когда Антон переступил порог тихой, празднично убранной родовой коммуналки, Мама стряпала на кухне, Татьяна что-то писала в комнате, сидя за столом, а соседский кот Тиша мирно спал, обняв коридорную тумбочку и положив лапу на трубку телефонного аппарата.

– Мама, я… я, – Антон запнулся, – я есть хочу!

Мама посмотрела в счастливые глаза сына и покачала головой:

– Ой ли?.. Ты купил, что я тебя просила?

Антон не услышал вопрос матери. Прямо в ботинках, не разуваясь, он прошёл на кухню и рухнул на табуретку.

– Мама, жизнь прекрасна!

Мать улыбнулась в ответ, внимательно поглядела в глаза сыну, отложила стряпню и присела рядышком.

– Антоша, а ты не влюбился случаем?.. – спросила она, внезапно став вопросительно серьёзной.

– Мама, что ты говоришь! Ну разве можно вот так спрашивать?!. – захлёбываясь словами, Антон вскочил с табуретки и умчался в комнату, успев по пути дёрнуть сестру за косу.

– Эй ты, ненормальный! – взвизгнула Таня.

– Тань, не трогай его, он не услышит тебя сегодня, – негромко за сына ответила мать и повернулась к плите.

Первомайское солнце, как огромная театральная рампа, заливало городские улицы светом праздничного веселья. Белый воздух больничной палаты подрагивал от ритмичных вздохов военного оркестра, порционно сотрясавших «касторовое царство» через распахнутое настежь окно. Патронажная сестра Верочка сидела на подоконнике и провожала глазами бравых военных оркестрантов, идущих строем под окнами городской больницы.

– Нас провожать пришли, – шамкнула старушка в глубине палаты.

– Да что вы, Розалия Львовна, – Вера обернулась, – это они вас приветствуют! Праздник же.

– Да-да, праздник… – шевеля губами, ответила старушка и перевела взгляд на соседнюю кровать.

На соседней кровати лежал большой пепельно-рыжий старик и щурился в потолок сквозь круглые стекляшки очков.

– Антоша… Антоша, ты спишь? – задыхаясь от огромного количества сказанных слов, прошептала Розалия Львовна и добавила, как бы самой себе, – А помнишь то первое Первое мая?..

Старик приоткрыл глаза и попытался улыбнуться. Говорить он не мог, и только глазами старался ответить своей возлюбленной Розе, что, конечно, он помнит всё от первой минуты их случайного знакомства, до вот этой, последней, нет-нет, ещё не последней…

Старик попробовал вытащить из-под одеяла руку, но плечо не слушалось. Это заметила Верочка и, спорхнув с подоконника, подсела к нему на кровать.

– Вот так, Антон Владимирович, – она бережно направила руку старика к кровати Розалии Львовны и второй рукой помогла старушке дотянуться до руки мужа. Верочка знала: подолгу лежать, касаясь ладонями друг друга, было единственным желанием этих милых старичков, которые практически перестали принимать пищу и реагировать на окружающую жизнь. Когда их ладони соприкоснулись, Верочка, наскоро вытирая собственные слёзы, по очереди промокнула старичкам щёки и впадины глазниц.

Вдруг старушка глухо закашлялась и стала задыхаться. Она хватала морщинистыми губами воздух и никак не могла вдохнуть. В глазах старика вспыхнул огонь беспокойства и паники. Он насколько хватило сил, сжал слабеющую ладонь жены, будто хотел удержать её от падения в пропасть. Но старушка с каждой секундой всё более оседала телом и сливалась с горизонталью кровати. Её ладонь, зажатая в руке старика, ещё некоторое время подрагивала, потом на мгновение замерла, потом вдруг встрепенулась прощальным всплеском силы и безжизненно затихла, уснув в холодных пальцах мужа.

Верочка прикрыла лицо руками и выбежала из палаты с криком «Евгений Олегович, она умирает!..». Ей вслед старик замычал что-то нечленораздельное. По морщинистому лабиринту его пунцовых ланит, как майский грозовой ливень, бежали потоки слёз, недовыплаканные за долгую и счастливую жизнь…