Текст книги "У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №1(3) 2018 г."

Светлана Замлелова
Рукопись

Замлелова Светлана Георгиевна родилась в Алма-Ате. Детство прошло на берегу Карского моря в п. Амдерма (Ненецкий АО). Окончила Российский государственный гуманитарный университет (Москва). Прозаик, публицист, критик, переводчик. Автор романов: «Блудные дети», «Скверное происшествие. История одного человека, рассказанная им посмертно»; философской монографии «Приблизился предающий… Трансгрессия мифа об Иуде Искариоте в XX–XXI вв.», книг: «Гностики и фарисеи» (рассказы и повести), «Разочарование» (рассказы и фельетоны), «Нам американцы объявляли санкции» (сборник статей), «Французские лирики XIX века» (переводы французской поэзии), «Посадские сказки» и др. Член Союза писателей России и Союза журналистов России. Кандидат философских наук (МГУ им. М.В. Ломоносова), защитила кандидатскую диссертацию на тему «Современные теологические и философские трактовки образа Иуды Искариота».

В бывшем келейном корпусе разорённого Благовещенского монастыря была найдена пожелтелая рукопись. Несколько сложенных вместе, скрученных трубкой и перетянутых грязной холщовой тесьмой листов покоились в деревянном ковчежце. А ковчежец, похожий на маленького кабана, помещался в стене одной из келий. Когда новые насельники обители – свезённые в монастырь московские беспризорники – граждане юные, но уже бывалые, задумали изукрасить стены временного своего пристанища неприличного содержания карточками, то обнаружили, что один из кирпичей кладки ничем не связан с товарищами и без труда изымается вон. За этим вольным камнем оказалась небольшая ниша с углублением вправо, где, прислонённый к холодным кирпичам, стоял тот самый ковчежец.

Карточки были немедленно забыты, внимание четырёх обитателей кельи переключилось на находку. Под сдавленные восклицания из ковчежца достали свёрнутые трубкой листы. Беспокойные мальчишеские пальцы с въевшейся в рисунок кожи грязью стащили препоясавшую листы тесьму, и свет увидела чернильная вязь.

Принялись было разбирать по складам, но не поняли ничего – писано было по-русски, но читалось с трудом. Смысл же многих слов и вовсе ускользал. Тогда порешили отложить чтение до вечера, чтобы, пригласив двух грамотеев, читающих поскладнее и побойчее, расположиться на пустыре за складом.

Не так давно за складом, бывшим ещё несколько лет тому назад Успенским собором, хоронили монахи своих мертвецов. А ныне волею человеческой там исчезли кресты и надгробия, а рукотворно всхолмлённая местность обратилась равниной.

На пустыре собирались иногда для разговоров. Здесь курили тайком, и пепельницей, а точнее, хранилищем окурков, неизменно служил желтоватый череп, найденный кем-то по осени в зарослях высокой и спутанной, как нечёсаные волосы, травы.

После ужина собрались на пустыре. Один принёс листы за пазухой, а тот из приглашённых, на кого возлагались надежды в чтении, приступил[17]17
  Текст намеренно приводится в переложении на современный русский язык, при этом сохранён колорит текста XVII века.


[Закрыть].

«Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, и Живоначальныя Троицы, и ныне, и присно, и во веки веков, аминь. Се аз, худый и многогрешный Феодор Курица, пишу сие исповедание. В лето 16.. года в обители Благовещения Пресвятой Владычицы нашей Богородицы. Придя в обитель тремя годами ранее, жил я в небрежении о спасении своём. Жизнь проводил я во зле, пребывая во всякой нечистоте и пьянстве. Перед очами Божиими был я гнуснейшим в рассуждении греха и всяческого блужения. В пьянстве пребывал чрезъестественном, жил, точно скот невоздержанный, точно недужья кошка или свинья бесноватая. И, позабыв иноческое обещание, проводил время с блудницами, вином и брагой упиваясь. Блудом, пьянством, сребролюбием душа моя полнилась, а не попечением о спасении. Любящих Бога я отвращался, а всякого богоненавистника любил, как брата единоутробного. Через то помрачал душу свою и спасению своему препятствовал. Но Бог истинный, Бог всемогущий явил Свою милость и милостью Своей от ада меня спас, недостойного.

Третьего дня ходил я в слободы и в кабаке, питухов и бражников знакомых повстречавши, предался пьянству безудержному и окаянному. А до того как в кабак идти, ходил по рынку, где у баб и девок изымал товар, говоря им, кланяясь: “Мы даём вам пищу духовную, а вы нам подайте физическую”. Иные бранились, иные же молчали. И насобирал я товару: связку баранок, ржаного хлеба краюху да круг колбасы кровяной. Да ещё, пожалуй, ковш браги, который не унёс с собой, а тут же и выпил. Да ещё приглянулись мне серьги на одной молодке, серебряные, только сама не отдала, а взять поопасился. И со всем товаром – с баранками на шее, с хлебом за пазухой, с колбасой в кармане – отправился в кабак. А там уже питухи да бражники, теребень кабацкая, меня приняли, обласкали, за стол усадили. И почали мы орать срамные песни и стучать кружками. После вопрошали меня мои товарищи:

– А глаголи нам, черноризче, каково житьё в вашей обители? Довольно ли браги на братию? Приходят ли вдовицы под благословение?

Я же отвечал им:

– Отец архимандрит выйдет, бывало, на двор да и гаркнет: “Стань, белая берёза, у меня назади, а красна девица напереди!” Так не то что вдовицы залежалые, девки сахарные, без червоточины, так в обитель косяками и прут! Мы-то, клирошане-богомольцы, отмахиваемся – на что, мол, нам грех такой! А отец архимандрит настаивает – на то и настоятель, чтоб настаивать! За руки по кельям девок разведёт, а вослед ещё и покадит. А как не достанет угля для кадила, велит в слободе баню подпалить, не то – овин. Покадивши, под каждой дверью ведро пивной браги своей рукой поставит…

Слышав такой ответ, стали потешаться бражники, стали ржать, точно жеребя.

А всем известно, что отец архимандрит – муж добрый и праведный, сыт сухой коркой и с грехом никаким не знается, а укрепляет тело и душу постом и молитвой, как в Писании предписано. Это я, образина лихая, свинья непотребная, худородная, оговорил праведника святаго.

Начохавшись, пустились в беззаконные пляски, кто бия шапкой об пол, а кто бёрца свои вскидывая превыше голов. А после пошёл я к одной вдовице знакомой и с ней уже бражничал. Но в ночь у неё не остался и поворотил к монастырю. Насилу дошёл, который же был тот час, не знаю, но когда подходил к воротам, ударил колокол. И тут я, по непотребству моему и скудоумию, озлился на колокол, что шибко бил. И встав, задравши голову, смотрел на него и думал: “Что, если отвязать колокол да запродать костромским купцам? Чай, и задаток хороший возьмёшь…” И задумал я, с пьяных глаз, подняться на колокольню и снять с неё колокол. Но не дошёл до колокола, потому что, пьяный, оступился на лестнице и покатился котом, пересчитывая боками ступени и головой стучась в стену. Потом остановился, но встать не смог, и думал, что издох. А долго ли так пролежал – не помню.

Когда же очнулся, увидел себя на одре и рядом, окрест сосуды греховные. Храмина, в которой от сна убудился, чужая. Темно и просторно, в дальнем углу огонёк светит. И вкруг огня сидят люди. Встал я тогда и пошёл к ним в радости велией, что не издох. И подойдя, видел, что на столе светит огарок, и воск с него стекает на стол. И много стояло тут брашна и пития. Вкруг же стола точно сидели люди. Только народ был всё больше дикий – ефиопляне. И всё с хвостами – иные со свиными, иные с лошадиными, у иных же заместо хвоста свисало вервие. Един же от них имел хвост петуший и хвостом непрерывно помахивал. А един был не ефиоплянин, но с пёсьей головой. Тогда объял меня страх и трепет, и ужас объял меня. И не мог ни слова сказать, ни пошевелить рукой. Они же стали меня звать за свой стол брашенный, и, сам не понимая, как, очутился я за столом.

Брашно и питие исчезли, а весь стол оказался засыпан свитками. И преждереченный с петушьим хвостом сказал мне голосом рыкающим:

– А глаголи нам, черноризче, знаешь ли, что в сих свитках написано?

Но как я не мог сказать ничего, то молчал. Про себя же думал: “Откуда мне знать, что в свитках написано?”

Противник же мой, точно слыша меня, отвечал мне:

– А если неоткуда тебе знать, можешь узнать сейчас. Или вот я возьму любой и прочитаю тебе.

Взял он един от свитков, развернул и стал читать вслух:

– Курица Феодор без правил и в нечистоте пребывает. Душу и тело содержит нечистыми.

Прочитав же, бросил на пол. Взяв другой, стал снова читать:

– Правило иноческое презрел и обычай иноческий не исполнял.

Бросил и этот, взял третий:

– Великую четыредесятницу не соблюдает и против святых дней упивается вином и блудной страсти своей отдаётся.

И этот бросил на пол и потянулся за следующим.

И всякий раз, когда бросал он свиток, вся компания застольная поднимала вой и ржание, иные же хрюкали, иные икали. И хвосты свои поднимали выспрь. Понял я, что все эти свитки суть грехи мои и что настал час пролиться на меня фиалу Божия гнева.

Вдруг исчезли все свитки, и распространился дух зловонный. А следом возникло на столе ведро на шестнадцать ковшей. И тот, что с петушьим хвостом, сказал:

– А ну, глаголи нам, черноризче, выпьешь ли ведро сие пива крепкого? Коли выпьешь – ступай до времени. Не выпьешь – душу твою возьмём.

И снова захрюкали, затявкали, заржали да заикали мои сотоварищи новые. Поднялся я, зачерпнул ковшом и стал пить. Но не мёд, не брагу и не пиво я пил. Кислое с горечью вино, пенное, сугубо хмельное, а дух такой, как бывает в хлеву, когда долго не чистят, и когда там кошка живёт.

Выпил я свой ковш и покачнулся. Стал другой набирать, а в ведре – Господи, помилуй! – не убавляется. Выпил я второй ковш, стало тут всё в глазах моих кружиться, и хвосты заплясали, завертелись передо мной. А браги меньше не становится.

Тут я спьяну и в отчаянии хватил ковшом об пол, и все вдруг затихли. Я же возопил: “Божий есмь аз! Божий – не ваш! Вем, яко щедроты Его на всех делех Его!”

Тут стала таять храмина, также и стол, и все ефиопляне. Последним растаял петуший хвост. Я же открыл глаза и увидел себя в гробу посреди Успенского храма. А рядом трёх иноков, читавших Псалтирь. Когда открыл я глаза и сел в гробу, един от иноков – Касьян – с криком страшным и диким бросился вон. Другой – Демьян – упал тут же в бесчувствии. Третий же – Ефрем – старец, муж древний и добрый, сказал мне:

– Мы думали, ты помер, даже свечу тебе подносили. Как нашли тебя вчера на лестнице в колокольне…»

Здесь рукопись обрывалась…

За неимением лучшего места хранения, листы снова препроводили в тайник. Вскоре приют для беспризорников перевели в другое место, а в бывших монастырских кельях разместилась милиция и КПЗ. В суете переезда о рукописи забыли. И лишь недавно, когда приступили к восстановлению обители, вновь обнаружили в стене ковчежец. Он подгнил и крошился с боков. Но рукопись сохранилась неплохо. Только листы ещё потемнели. Находку передали настоятельнице. Запершись в келье, мать игуменья ознакомилась с рукописью, после чего снарядила в епархию нарочного. От Владыки пришёл ответ – оставить рукопись до времени в монастыре.

Мать игуменья закрыла ковчежец в шкафу и, кажется, вовсе забыла о нём…

Вилен Иванов
Любовь. Первая и вторая
Из цикла «Рассказы аксакала»

Иванов Вилен Николаевич – советник РАН, член-корр. РАН, д.ф.н., профессор, член Союза писателей России. Автор более 500 научных и литературных публикаций (книг, брошюр, статей, сборников стихов). Имеет государственные и общественные награды. Лауреат научных и литературных премий. Почётный член Российского общества социологов (РОС). Почётный доктор наук Института социологии РАН. Почётный гражданин г. Минниаполиса (США). Полковник в отставке.

Воспоминания о первой любви чаще всего окрашены в нежные, умилительно-ностальгические тона. Они (воспоминания) согревают душу в зрелом возрасте, не говоря уже о старости. Но иногда бывает и по-другому. Как сказал поэт, «на то она и первая любовь, чтоб быть ей не особенно удачной». В этой ситуации воспоминания приобретают несколько иные оттенки и пробуждают не столь благостные чувства. Это как раз мой случай. Что сохранила память? Со своей первой сердечной зазнобой я познакомился при не совсем обычных обстоятельствах. 1951 год. Май месяц. Киев. Я со своими однокашниками, воспитанниками КАПУ[18]18
  КАПУ – Киевское артиллерийское подготовительное училище, одно из 6 созданных в 1946 году по инициативе И. В. Сталина, утверждавшего, что «артиллерия – бог войны». Училища такого типа были призваны дать среднее образование юношам (воспитанникам) с последующим обязательным направлением их в военные училища, готовящие офицеров-артиллеристов для Красной армии.
  Правом преимущественного поступления в подготовительные училища пользовались дети погибших в годы Великой Отечественной войны офицеров.


[Закрыть], возвращался после посещения стадиона «Динамо» в aima mater. Свернули с Крещатика на площадь им. Калинина (теперь площадь Независимости) к остановке троллейбуса № 4, на котором нам предстояло доехать до улицы Некрасовская, где располагалось наше училище. Не доходя до остановки, мы увидели драку. Группа гражданских ребят активно наседала на учащихся авиационной спецшколы (по сути, наших коллег). Мы бросились на выручку. Драка быстро прекратилась. И тут я обнаружил, что стою у остановки троллейбуса, в отличие от моих друзей, без головного убора. Оглянулся и увидел стоящую несколько поодаль девушку, которая держала мою фуражку, как обычно держат военные люди в торжественной обстановке (согнутая в локте рука). Подошёл, поблагодарил, познакомились. Девушку звали Светлана. Мы как-то сразу приглянулись друг другу. С этого дня начались наши встречи. Их частота определялась не моим желанием – оно было постоянным и со временем только возрастало, – а количеством моих увольнений (то есть разрешением покинуть стены училища на вполне определённое время). Обычно они представлялись воспитанникам по субботам и воскресеньям. При условии отсутствия нарушений воинской дисциплины. Порядки в КАПУ были достаточно суровыми. Начальником училища был генерал-майор артиллерии А. П. Свиридов (бывший царский офицер, получивший генеральское звание уже в советское время). Он не терпел какого бы то ни было разгильдяйства ни со стороны офицеров-воспитателей, ни тем более со стороны воспитанников.

В те дни, когда я получал увольнения, мы встречались со Светланой на квартире её подруги Зои («Зойкина квартира» – почти по М. Булгакову). У Зои был сердечный друг, как теперь говорят, бойфренд. Наша «четвёрка» образовала компанию, в которой не было скучно. Родители Зои редко бывали дома по выходным дням, и это нас вполне устраивало. Мы заводили патефон, слушали музыку, танцевали. Запас пластинок был достаточно велик. Были и довольно редкие. Здесь я впервые услышал песни и романсы А. Вертинского и П. Лещенко. Последний пользовался нашим повышенным вниманием. Именно под его мелодии мы танцевали. Чаще других звучало танго «Татьяна». Нам особенно нравился первый куплет, начинавшийся словами «Встретились мы в баре ресторана». Мы не очень представляли, что такое «бар» в ресторане, но воспринимали эти строки с особенным удовольствием.

В «Зойкиной квартире» была очень неплохая, собранная её родителями, библиотека с множеством старинных книг и журналов. Перелистывая их, я обнаружил стихи Сергея Есенина и статью о нём. Автором последней был Л. Троцкий. Сергея Есенина в те времена в школе не изучали. В учебнике по литературе ему было отведено несколько строк, из которых следовало, что он «кулацкий поэт». Однако в училище при библиотеке был литературный кружок любителей поэзии (некоторые из них сами писали стихи). Руководитель кружка, завбиблиотекой, на свой страх и риск, приносила нам иногда изданные в 20-е годы томики стихов Есенина и читала нам понравившиеся ей стихи. Нам они тоже нравились. Обнаружив стихи С. Есенина в журнале, я попытался привлечь к ним внимание своих друзей и особенно – внимание Светланы. Но неудачно. Светлана была равнодушна к поэзии. Она любила танцы и посещала занятия танцевального коллектива в Суворовском училище. Правда, это обстоятельство не повлияло сильно на моё отношение к ней.

То, что касается статьи Л. Троцкого, то должен сказать, что она произвела на меня большое впечатление. Особенно сделанный автором вывод, что Есенин не революционер, он поэт-лирик, но эпоха наша не лирическая, она революционная, но революция во имя будущего усыновит его.

Мне захотелось узнать побольше об авторе статьи. О Л. Троцком мы знали, что идейный противник В. И. Ленина и советской власти. Что он «иудушка», и не более того. Я решил задать соответствующий вопрос нашему преподавателю истории, уроки которого мы любили. У него было безобидное прозвище Слон. Из-за его большого роста и солидной комплекции. Вопрос о Троцком я задал ему в перерыве между уроками. Он не стал отвечать на него и пригласил меня на консультацию в послеурочное время. Я воспользовался приглашением и получил довольно обстоятельный ответ на свой вопрос и совет не слишком интересоваться впредь этой политической фигурой.

Время шло. Мои отношения со Светланой набирали обороты. Мы даже строили планы на наше будущее, которым, как показало время, не суждено было сбыться. Год пролетел быстро. Я окончил КАПУ и выбрал для продолжения военного образования 2-е Ленинградское ордена Ленина училище артиллерии большой мощности (2-е ЛАУ). (Право выбора предоставлялось выпускникам, окончившим училище с золотой или серебряной медалью. Я окончил с серебряной). Со Светланой пришлось расстаться.

После небольшого отпуска я уехал в Ленинград, началась весьма интенсивная переписка с ней. Но со временем письма от неё стали приходить всё реже. И через какое-то время они перестали приходить вообще.

В Киев мне удалось приехать только летом 1954 года, после окончания военного училища. Мой первый визит был, естественно, к Зое. Она поведала мне причину столь быстрого прекращения моей переписки. Оказалось, что Светлана «срочно» вышла замуж ещё год тому назад то ли за военного, то ли за дипломата и укатила за рубеж. Зоя, пытаясь подсластить пилюлю, познакомила меня со своей новой подругой, как и она, студенткой Киевского государственного университета им. Т. Г. Шевченко, Виолеттой. Виолетту отличала какая-то постоянная весёлость и общительность. Казалось, что она довольна всем на свете и из всего умеет извлекать удовольствие. Её оптимизм был заразителен. С ней хотелось быть постоянно. И начались наши ежедневные встречи.

К этому времени в Киеве обнаружилась моя тётя, двоюродная сестра моей матери. Она целыми днями пропадала на работе и, будучи одинокой женщиной, была рада моему присутствию и моим гостям.

Наши отношения с Виолеттой становились всё более близкими, наполняясь всё более «взрослым» содержанием. При этом разговоры о женитьбе (замужестве) почему-то не возникали. Может быть, это подразумевалось само собой. Однако судьбе было угодно и в этот раз вмешаться в мою любовную «одиссею». Отец Виолетты получил неожиданно для неё новое назначение. Ему предстояло уехать в Ереван. И он настоял на том, чтобы Виолетта перевелась в Ереванский государственный университет. Наше расставание стало неизбежным. Обещали писать друг другу и встречаться, как только это станет возможным. История повторилась. Встреч больше не было. Были редкие письма и поздравления с праздниками.

На прощание Виолетта подарила мне свою фотографию с надписью: «Только для хороших воспоминаний». Фотография эта и ныне хранится в моём семейном альбоме. И когда я в присутствии жены пролистываю его и мой взгляд останавливается на этой фотографии, жена, посвящённая в своё время в эту историю, не без иронии спрашивает, не жалею ли я, что так получилось. Я обычно оставляю этот вопрос без ответа, дабы сохранить интригу.

Иногда я думаю, что мой первый любовный опыт – это ещё не любовь в полном смысле этого слова. Это, скорее, только приближение к ней. И сравнивая с тем, что произошло в последующие годы, я всё больше укрепляюсь в этой мысли. Но это уже тема для другого рассказа.

Ваграм Кеворков
Рассвет на Москве-реке

Кеворков Ваграм Борисович окончил режиссёрский факультет ГИТИС-РАТИ, ранее историко-филологический факультет Пятигорского госпединститута. Режиссёр-постановщик. Артист. Работал на Центральном телевидении и на эстраде. Член Союза писателей России. Член Союза журналистов России. Автор книг: «Сопряжение времён». «Романы бахт» («Цыганское счастье»), «Эликсир жизни», «Гул далёких лавин».

Шофёр – рыжий парень с форсистым чубом из-под старой армейской фуражки – сразу спросил:

– Рыбь есть?

– Не ловил ещё! – усмехнулся Вадим.

– А чо дашь?

Вадим пожал плечами:

– Консерву!

Парень поскрёб в затылке:

– Садись! Кинь в бардачок!

Вадим влез в кабину, достал из рюкзака и аккуратно уложил в полный всякого барахла бардачок «Кильки в томате».

– Лучше б, конечно, нашу рыбь! – покосился на банку парень. – У нас рыбь скусная! Особь, если в уху плеснуть самогонки! Тада быдто краля какая тебя ласкает снутри! Сладкая рыбь!.. А тебе куда?

– В Наумово!

– Ту! – удивился парень. – Туда не еду! Далече!

– Тогда переночевать бы где!

– Эт сделаем! – озорно улыбнулся чубатый. – Эт моментом!

Минут через двадцать грузовичок остановился на краю небольшой деревни у хилой, покосившейся избы с замшелой черепичной крышей.

– Здеся! – деловито сообщил водила. Вадим вылез, и грузовичок затарахтел дальше.

Вадим огляделся. Редко торчали избы – с одной и с другой стороны заросшей муравой улки.

Дверь ближней избы отворилась, вышла носастая старуха в драной на локтях вязаной кофте, в длинной затасканной юбке.

– Тебе чего, малец?

– На постой бы! Можно?

Старуха сразу сказала, что денег с него не возьмет, пусть живёт даром, а если уделит ей немного консервов и сахару, то и довольно.

Он вынул из рюкзака хлеб, железные баночки – кильку и сайру, – в поданную ему алюминиевую миску сыпанул сахару.

У старухи заблестели глаза, бесцветные губы изобразили улыбку, она стала крупно резать хлеб, прижимая буханку к засаленной кофте на тощей груди, потом радостно затеяла самовар, и пришлось выудить из рюкзака пачку индийских «Слоников».

Разомлев после еды и жаркого чая, старуха заворковала:

– Уж не знаю, как у вас в городе просють, а у нас, деревенских, вот так!

И, взяв его руку, положила её на скамью вверх ладонью и стала водить по ладони грубым, растресканным средним пальцем.

Вадим мгновенно вспомнил свои детские впечатления: на скамейке бульвара городской дурачок Веня – скуластый, зубасто улыбчивый – начинает водить пальцем по ладони сидящей рядом с ним девушки, и она сразу отдёргивает руку.

И Вадим тоже резко отдёрнул руку, в ужасе от этой страховидной носастой старухи, но, чтоб смягчить свой отказ, вроде бы радостно предложил:

– Давайте выпьем сначала!

– Давай! – охотно согласилась старуха, и он, достав «горючее» из рюкзака, вышиб засургученную картонную пробку, опрокинул бутылку над алюминиевой кружкой и подвинул полнёхонькую к ней:

– За ваше здоровье!

– На здоровье! – отозвалась старуха и, причмокивая, высосала всё.

Он тут же налил вторую, чокнулся с ней и вроде бы начал пить, искоса глядя, как она поглощает вторую кружку, а сам, поставив свою, сунул ей, как только она выпила, кусок хлеба с салом, и налил ей третью.

– Да куды ж ты гонишь, дай роздыху! – она уж с трудом держала голову прямо, её тянуло прилечь на стол, и он подал ей третью:

– Ну, по последней!

Она начала пить, но, морщась, отставила кружку, упала головой на стол и захрапела.

Вадим неожиданно перекрестился: так легко получилось избавиться от похотливого внимания к себе, не обидев старуху отказом.

Съел свой ломоть хлеба с салом и прилёг на лавку возле стены.

Проснулся засветло и сразу вспомнил вчерашнее!

Старуха, уже без храпа, всё так же спала за столом.

Тихенько-тихенько, стараясь не скрипнуть половицей и не шумнуть случайно, он взял рюкзак, прокрался с ним к двери, осторожненько открыл её и, мимо козы в сенях, так же тихо к наружной двери и, без оглядки, – на улицу!

И только вышел – отворилось чьё-то оконце, и кто-то крикнул:

– Куда ж ты, малец, сёдни б у меня ночевал, а завтра у неё! Нас вон скока!

Он остолбенел: из окошек соседских домов глядели жгучие, как крапива, старушечьи глаза!

«Ужас!» – холодком отдалось в груди.

И скорее к дороге, подальше от этих жутких старух, и едва ль не бегом – прочь!

Когда Вадим рассказал об этом казусе водителю подобравшей его «газели», мужик долго смеялся, аж залысины порозовели, а потом укорил:

– И чего побрезговал? Раньше у нас в/ч стояла, так все были довольны – и старухи, и солдатики!

И долго вспоминал, как было раньше, и как сам он, служа срочную на севере, ходил в увольнительную к одинокой старухе.

– К ней вся наша в/ч ходила, других свободных баб не было. Все семейные!

– И много тут таких деревень со старухами? – спросил Вадим с опаской.

– Здеся? – удивился мужик. – Да все! – он опять засмеялся и стал похож на сельского пацана. – Как есть – все!

Но, слава богу, Наумово оказалось обычной деревней – с ребятишками, замужанками, редкими мужиками и старичьём.

Сойдя с убегавшей вправо «газели» километров за семь отсюда и устав от пройденного пути, Вадим всё же устремился к Жижице, минуя короткие улки; спешил, спотыкаясь, – и вот оно, озеро!

Аж петь захотелось! Эх, жить бы у этой шири и дали, дышать этим воздухом!

И едва не задохнулся, когда осенило: «Вот откуда “Рассвет на Москве-реке”! Вот где звучал пастуший рожок и плыл колокольный звон!»

И сел у озера, и глядел зачарованно, пока не просвистела над ним крыльями утиная стайка.

Тогда очнулся, с трудом поднялся на усталых ногах, и двинул в деревню: искать ночлег.

– Тебе, малец, надо в гостиницу, – подсказал первый же встреченный мужик, – ключ вон в той избе, у Соловьихи.

Соловьиха, крохотная бабёночка с крашеной в черноту копёнкой редких волос, отобрала у Вадима паспорт и выдала взамен большой дверной ключ.

– А завтре в музей, к начальнице, скажите, что у меня паспорт! А сегодня музей закрыт! Она уехадши!

Гостиница оказалась опрятной небольшой комнатой с двумя свободными койками, оправленными в грубые «солдатские» одеяла. Он прилёг на правую.

Полежав с полчаса и поев хлеба с салом, пошёл было по деревне, но незаметно снова оказался у озера.

Тропка то взбегала на небольшой взгорок, то спускалась к самому краю берега, огибая топкие промоины или погружаясь в них, и приходилось искать обход, продираясь через жёсткий тростник, кудрявый ольховник, заросли малины с крапивою.

Устав, остановился, огляделся, понял, что тропка огибает неглубокую луку, вдающуюся в сушу, и что до ровного округлого берега уже недалече.

И, выйдя к такому берегу, сел там, и сидел у воды, пока не поплыло к закату ясно солнышко по близкому белому небу.

Тогда вздохнул, прощаясь с простором, и поплёлся в гостиницу.

Дно круто уходило вглубь, и Таня, сбросив платье, с маху кинулась в озеро, нырнула, а потом поплыла, млея от ласковости воды.

Метров через тридцать решила, что хватит, и только развернулась – увидела на берегу какого-то молодого, явно приезжего: у них в таких шикарных джинсах никто не ходит.

Стало досадно: теперь придётся напяливать платье на мокрое – не пойдёшь же при этом типе переодеваться в кусты! И встал рядом с платьем, нахратый!

На берегу сердито подхватила одежду, босоножки и, не взглянув на молодого, ходко зашагала прочь, решив, что всё же переоденется где-нибудь подале, кустов хватает.

А на работе сразу к столу: надо написать в Москву – добиться разрешения министерства на покупку новых экспонатов, об этом же в Псков, потом коллегам в Луки и Новгород – обмен опытом; потом маме в Опочку.

– Здравствуйте! – вдруг раздалось у порога.

Она испугалась от неожиданности и в тот же миг глянула: кто это?

Береговой мужчина глядел на неё весело, в глазах бегали озорные лучики.

«Ой, девка, с такими его глазами не заметишь, как пропадёшь!» – горячей волной окатило её и, улыбнувшись тому, что подумала о себе «девка» – после замужества-то, – легко ответила:

– Здравствуйте!

А он, глядя на неё всё так же зорко и весело:

– Вы здесь директором? Давно?

«Ой, девка, опасно!» – опять торкнулось в ней, и, ответив:

– Три года! – снова глянула в глаза его – умные, насмешливые, и поняла: пропала!

Он, посмотрев всё так же ласково и озорно, подошёл к столу и, увидев на нём отсечённую кисть руки в прозрачном футляре, вмиг стал серьёзным, спросил:

– Его?

– Его! – ответила она, подивившись тому, что он сразу всё понял.

А он и вправду понял: одержима своим кумиром, и трудится здесь, потому что Его жизнь стала её жизнью!

Улыбнулся, сказал:

– А ключ у меня!

Она подхватила шутливость:

– А паспорт у Соловьихи!

И засмеялись оба.

Больной одутловатый похмельный Мусоргский с портрета глядел мимо них.

Вечером Вадим пошёл её провожать: оказывается, она живёт за три километра отсюда, в небольшом посёлке, сплошь из двухэтажных кирпичных домов.

Дорога шла полем мимо недалёкого бора. За разговорами о Наумове, где была усадьба матери Модиньки, о соседнем Кареве, где в родовом гнезде Мусоргских и родился Модест, о Жижице и ближних озерах – «Их у нас, как бус на девке!» – о том, что после войны в Кареве ничего не осталось и поэтому открыли музей в Наумове, – незаметно подошли к посёлку.

В квартирке её было чистенько, открытые форточки в комнатке и на кухоньке аккуратно затянуты марлей.

Чай пили в напряжённом ожидании главного, что должно было произойти с ними. И произошло – жадно и пылко!

Он хотел остаться на ночь, но она его сразу наладила прочь:

– Ты с ума сошёл, тебе обязательно спать надо в гостинице, иначе меня завтра же так ославят, что груздко будет!

– Да откуда они узнают?

– Узнают! И в окно будут глядеть, и фонариком посветят!

И точно! В гостинице он и уснуть не успел, как в окно «заглянул» чей-то фонарик! И вправду: «груздко»!

Утром он сел на ступенях крыльца и долго зевал и потягивался, чтоб видели, где он ночевал, и так увлёкся этим, что и в самом деле всласть потянулся, зевнул и подумал: «А хорошая всё-таки штука жизнь!»

И поймал себя на том, что дома у него таких мыслей давно уже не было.

Долго сидел: всё думалось. Ведь сколько уж прожил, а вроде и не жил ещё, только собрался жить; ждал, что вот-вот, сегодня-завтра придёт желанное долгое счастье, и начнётся та жизнь, о которой мечтал.

Вздохнул и направился к озеру.

Утренний воздух, резкий и сладковатый, кружил голову, казалось, слышен шелест растущих трав, всё обещало тепло, тишину, однако утки, с лёту севшие в ближней отмочине, шумно обозначили: день начался!

Подошёл Прокопыч, тот самый мужик, который вчера поведал ему о гостинице.

С утра был хмельной и настроен поговорить:

– Ждёшь кого? – и засмеялся, обнажив частокол кривых зубов.

– Кого? – удивился Вадим и подумал, что им с Татьяной не миновать бдительного ока общественности.

– И то! – понимающе одобрил Прокопыч его конспирацию. – Жись у бабов лихая! Мужуков-то в деревне нехватка, попросить некого, да и глаза-то! А?

Вадим молча пожал плечами, и Прокопыч хитро улыбнулся:

– Челон мой давно без рыби, поди, исть хочет!

И, пошатываясь, двинулся к берегу: рядом с камышанником приткнулась тупорылая плоскодонка.

Там обернулся, махнул прощально и подмигнул.

Соловьиха развешивала на штакетнике мокрую мешковину, рядом стояло мятое пустое ведро.