Текст книги "У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №1(3) 2018 г."

Таня в комнатах стирала пыль с экспонатов.

Что бы ни изучал Вадим – ноты, фотографии, письма, – мысль возвращалась к отсечённой руке композитора.

Тонкие, чуть припухшие изящные пальцы, изящные ногти, – эта рука никогда не знала крестьянской работы, – какой же силы был удар по клавишам?

Многое здесь волновало Вадима, с детства сами слова: Чайковский, Римский, Калинников – отзывались в нём ощущением музыки, а уж когда слышал любимые творения, был счастлив – это были лучшие минуты жизни.

Как же богата жизнь Тани – здесь, в мире гения! Среди этой природы, где сами названия Жакто, Девято, Жижица удивляют и радуют; в этих озёрных именах что-то древнее, вещее, языческое!

А без озера здесь всё не то: и леса, и поля, и небо – всё не то!

И когда шёл прямой тропкой обочь ивняка, сплошь перевитого блестящей паутиной, опять думал об этом.

Тревожно торкнулось: уезжать скоро, а ничего даже не начато и неясно, что да как будет в очерке.

Жару он переносил легко, хотя все маялись, даже рыба стала, как тут говорили, млявая, еле двигала плавниками: вода паркая – не вода, а лень ленью.

Но Вадим легко шёл прямым стопником, и стопник вывел его к белопесочному берегу.

Яростно отцветали травы, их томный дух пьянил, кружил голову.

Вадим лёг на траву и поглядел на близкое небо, в который раз пытаясь представить, понять неохватную тишину бесконечности.

С воды потянул ветерок, в ближнем лесу заскрипели иссохшие ели; Вадим привстал и глянул: на озеро опускался туман.

И стали слышны и глухие выстрелы вдали: видно, кому-то не давали покоя утиные стайки; и бабья брань-бёседа, по-здешнему: ругали погоду – уж больно печёт, как бы огороды не погорели; гадали, как уродит картоха и почём она будет осенью; кляли начальство – запрещает косить траву, а чем корову кормить, а без коровы как жить – без молока, творога, сметаны?! И на рыбь нельзя мережи ставить – браконьерство! А с удой сидеть – где ж стоко времени взять? Как жить?

Татьяна шла медленно, наслаждаясь покоем и непонятной уверенностью, неожиданно появившейся в её жизни.

Иногда останавливалась: хорошо, если муравей ожжёт ниже колена, а если много повыше? Вот и стояла, задрав подол, выискивая маленькую кусачку.

И комар ест. Как вколет – так шишка вспухнет. Пусть уж ноги да руки, а как лицо в шишках?

Но вот, слава богу, открылось озеро, широкий берег у воды – и костёр! И человек рядом!

– Вадимушка!

Ох и крепкие руки у него, ох как сильно прижимает её к себе, как хорошо!

Ночь беззвёздная, тёмная, на перекате сонно бормочет ручей, вверху неслышными тенями скользят совки, шептун-ветерок отгоняет комаров, мягко толкается в береговые кусты, освежает горячие губы.

– Какой ты сильный, какая мощь, чудо моё!

Разве такое забудешь?

Погода с вечера поманила, а с утра обманула.

Идти куда-то, даже на озеро, не хотелось, но он всё же преодолел себя, и в этом преодолении было что-то радостное: ощущение бесцельности поступков, тяготившее в Москве, здесь ушло. И хорошо бы так жить и далее!

Походил по деревне, купил в магазине хлеба, вернулся, поел. И взялся за дело: Таня уехала во Псков, и самое время набросать статью – задание редакции.

Провозился сколько-то, подустал и вроде заснул; хотелось увидеть Её, а привиделась Москва – утомлённая, переполненная, тяжёлая, – и вроде что-то кричала жена, и вроде ехал куда-то, но, так и не доехав никуда и не увидев Её, проснулся, и оказалось – уж за полдень!

К окошку приклеилось чьё-то лицо, но, увидев, что на него смотрят, отлипло.

Вышел из дома – никого. Холодное серое небо, отражаясь в воде, сделало озеро таким же холодным и серым.

Вернулся в дом, прилёг, не ждучи, что снова уснёт, но уснул, и снилось близкое озеро, и слышался близкий плеск.

Решили: на попутке до Куньи, оттуда автобусом в Луки, а уж там поездом на Рижский вокзал столицы.

В кузов грузовика влазили под ехидными взглядами Соловьихи и соседок её: всё Наумово уже судачит о директорше и ейном хахале.

В Кунье простились – будто жизнь из неё вынули! Ни следа от уверенности!

И дома непонятно, незнакомо ощущала себя: словно нет в ней ничего, пусто!

Взялась поесть – стало горько: опять одна! И слёзы!

А ведь чтоб любила Вадима – так вроде и нет! И как это – любить? С мужем жила – не знала, любит ли? Сперва робела, неловко было, потом привыкла, а как ушёл к другой – в Торопец – сильно плакала. И стало важно: почему ушёл, что он думал о ней?

И с Вадимом вот: всё отодвинулось, что было между ними, всё полюбовное, а вот как ему о ней думается? И сейчас – думает ли? Ведь у него кольцо на руке!

А ведь как радостно жить для кого-то: слышать, что люба, шаги его слушать, убираться, стирать, стряпать – всё для него! И дети снятся – их дети!

Так и уснула.

Утром не то чтоб хотелось спать, но не хотелось просыпаться. И то: куда спешить в воскресенье?

И Вадим, не желая выплыть из дрёмы, услышал голос её, и походку вспомнил, и глаза карие, и как они встретились возле старого сосняка, и оказалось так памятно всё, что связано с нею и озером.

Позавчера ещё в сырости высоких кустов он ел липкие ягоды с прохладной сердцевиной, позавчера ещё бежал-спешил к озеру, чтоб кинуться в чистую тёплую воду над волнистым песком с веснушками ракушек, позавчера ещё обнимал-целовал Таню, жарко владел ею.

И слышался Танин голос, и губы её – сухие, горячие – целовали и целовали его!

Спустя три месяца после их разлуки Таня позвонила, сказала, что остановилась в старой гостинице на углу Столешникова, и он, сбежав из редакции, тут же кинулся к ней.

Густо шёл крупный снег, ранняя зима сделала город уютным и вроде бы даже тихим.

Он влетел к ней в комнату, заснеженный, как Дед Мороз, и она, отряхивая от снега его пальто и шапку, смеялась так счастливо, так искренне, так по-детски, что у него защемило сердце.

В шестиместном номере, кроме них, никого не было, и она, заперев дверь и погасив свет, позвала:

– Иди ко мне!

Назавтра она весь день провела в министерстве, и только на вокзале, у вагона, он смог повидать её.

Они целовались, как юные влюблённые, оба с ужасом сознавая, что, может быть, более никогда не увидятся, и он долго шёл вровень с набирающим ход поездом и всё махал ей. И когда истаяли в ночи красные огни последнего вагона, сердце стиснуло тоской, и в душе стало пусто.

Ощупав в кармане пальто записку с её адресом, радостно решил, что завтра же ей напишет, но вспомнил, что завтра очень рабочий день и будет некогда, и понял, что не напишет. А когда от метро шёл к дому, подумалось, что если и напишет, то очень нескоро. А может, и никогда.

Владимир Коблов
Гонорар
Фантастический рассказ

Коблов Владимир Михайлович – дипломант и лауреат ряда поэтических конкурсов. Печатался в газете «Русская Америка», журнале «Форум», сборнике сергиевопосадских поэтов «Слово “Свитка”», литературном альманахе «Притяжение». Автор книг: «По ту сторону Радуги» и «Послесловие, или Философия Любви». Автор слов, ставших песнями в исполнении сергиевопосадских бардов.

– Все собрались? – голос председателя отборочной комиссии приветливым не назовёшь. Может, так и надо, чтобы строгость подчёркивала важность дела… – Можно приступать?

– Да, – спокойно произнёс рядовой член комиссии с Сириуса.

– Можно, – поддержал его второй, с Ориона.

– Как вы знаете, по правилам 7-го Литературного конкурса Вселенной «Философия мышления» в финал могут пройти только три работы из всех поданых. Что об этом думают на Сириусе?

– «Запаянные миры» Алекса Мудрого, «Гиперспектр» Марины Непознанной и «Заметки» Уильяма Престона.

– А на Орионе об этом что думают?

– Поддерживаю именно этих кандидатов.

– Моё мнение полностью совпадает с вашим, – подвёл итог заседанию председатель. – Хорошо. Передаём материалы в жюри конкурса…

* * *

Мнения жюри разделились: каждый из троих отдавал предпочтение разным финалистам.

– Почему «Запаянные миры» – просты? Да ещё – «слишком»? Плод фантазии автора на полсотни страниц тянет… – произнёс представитель созвездия Лебедь.

– А «Гиперспектр» – очень правдив. Автор близок к открытию… – пытался защитить своего кандидата на первое место представитель созвездия Пса.

– «Запаянные миры» одним заголовком всё сказали. Если бы у нас была номинация «За краткость изложения», то автор за один заголовок смог бы стать призёром. «Гиперспектр», согласен, более интересен. Там много новых пластов информации. Но у нас – «Философия мышления» всё-таки. В этом плане считаю «Заметки» более глубокими и достойными первого места, – высказал своё мнение председатель жюри с Млечного Пути.

– Пожалуй, Вы правы, – согласился с председателем член комиссии из созвездия Пса. – Наука, философия и духовность… Пока слияния не произошло, литература должна заниматься своим делом. Да, «Заметки» – важнее.

– Остаюсь при своём мнении, – высказался представитель Лебедя. – Тем более, что «Заметки» написаны, мягко говоря, несколько ранее, чем день сегодняшний, и актуальность работы вызывает сомнения…

– Выносим на голосование, – продолжил заседание жюри председатель.

Результат оказался таким: первое место – «Заметки» Уильяма Престона с публикацией на страницах Вселенского Интернета и гонораром в размере юоо «вселен»; второе место – «Гиперспектр» Марины Непознанной и приз – посещения 3-х параллельных миров длительностью в один час Земного времени каждое; третье место – «Запаянные миры» Алекса Мудрого с посещением одного параллельного мира длительностью в один час Земного времени в качестве приза.

– Благодарю всех за плодотворное сотрудничество и взаимопонимание. Желаю успехов и процветания вашим мирам, – произнёс председатель жюри с обязательным в таких случаях поклоном…

* * *

– Уилл, ты меня слышишь? – голос жены Джессики звучал всё настойчивей. – Как твой конкурс прошёл?

– Джесс, ищу результаты, – писатель бегло просматривал «Вселенские новости». – Как только узнаю, расскажу обязательно, ты же меня знаешь.

– Смотри, не разочаровывай меня в очередной раз. Все подруги по Вселенной колесят, впечатлениями делятся, одна я тут с тобой рядом сижу безвылазно. Ты когда зарабатывать начнёшь, а?

«Вот!.. Вот оно, сообщение: “Объявлены результаты…” Так. Отлично! Милая будет довольна, но где же сама публикация? A-а, вот она:

Уильям Престон

Заметки

“Вначале было Слово…”

Продолжать не придавать этому значения становится смертельно опасным. Если слово способно творить мир, а не площадку для военных действий, то что за миры творим мы вокруг себя ежедневно, произнося слова? Что читаем? Что смотрим? О чём думаем? И, главное, как?…

При помощи так называемых новых технологий мы стремительно мчимся к самому краю пропасти, не замечая этого.

Цифра… Сети… Чип… Нам усиленно внушают, что если нас нет в социальных сетях, то мы не живём. Как же так?

Впустив в свою жизнь рекламу, мы словно перевернули мусорный бак, и сами же в этом мусоре барахтаемся… Он нам мешает, но мы продолжаем уворачиваться от плавающих в пространстве кусочков, вместо того, чтобы взять метлу и совок, а лучше – пылесос, – для очищения этого нашего пространства, называемого средой обитания.

А реклама продолжает звучать, преследуя единственную свою цель: впарить нам товар, уже произведённый… И почему-то каждый товар – лучший, особенный… Без рекламы мы не будем покупать многого из производимого. Почему? Да потому, что нам – не нужно. Этого разнообразия и в таком количестве. Тогда зачем всё это производить? А дело – в прибыли. Чем больше – тем лучше. А если среди этого «больше» станет тесно?

Мы начинаем тонуть среди выброшенных (приобретённых ранее, ставших ненужными, устаревших) вещей. А конвейер воспроизводства продолжает работать, используя, к сожалению, пластиковую упаковку. Горы мусора продолжают расти. Не перерабатываемого природой. Гибнут звери, рыбы, птицы…

И среди этого продолжают звучать слова. Разные. Практически каждое достигает своей цели.

Переоценить вклад трудящихся на этой ниве не-воз-мож-но! Ибо все они, как минимум, стараются сохранить язык общения как таковой; а как максимум, помочь (при желании, естественно) человеку остаться человеком среди многообразия звучащего вокруг.

Обозначьте тему, но не делайте выводов. Предоставьте это читателю. Иначе как сохранить способность к анализу, заложенную в каждом? Возможно, выводы читателей нас удивят. Давайте этому порадуемся. Значит, не всё ещё потеряно. Тем более, окончательно. И процесс развития человека и человечества способен продолжаться, ибо путь сей окружён и сопровождается Божественным присутствием, и конечная цель его – встреча с Создателем, Творцом всего. Многое зависит от того, что за багаж окажется в нашей дорожной суме…

Ладно, хватит пока читать. Я своё дело сделал. И слово молвил, и жене… эти… “фантики”… ой, “вселены”… Никак не привыкну. Аж целых тысяча! Облетается теперь… Ну, да ладно. Пора сообщать…»

– Милая! Джее! Подойди, пожалуйста, ко мне…

– Уилл, звал?

– Да. Смотри.

– Что это?

– Результаты конкурса.

– Первое место? 1000 «вселен»? Родной, я так тобой горжусь! Лауреат ты мой любимый…

– Теперь смело можешь отправляться, куда захочешь.

– Я? От тебя? Это же просто ворчанье моё. Ну, такое, женское… Никуда я без тебя не полечу. А космолётик-мини давай всё же приобретём. Что скажешь, дорогой?

Павел Кренёв
Как я хотел стать знаменитым

Кренёв (Поздеев) Павел Григорьевич родился 28 октября 1950 г. в деревне Лопшеньге Приморского района Архангельской области. Окончил Ленинградское Суворовское военное училище, факультет журналистики Ленинградского государственного университета, Высшие курсы КГБ СССР, аспирантуру Академии безопасности России, кандидат юридических наук. Работал в СМИ, затем служил в органах государственной безопасности, с 1992 по 1996 работал в Администрации Президента. Автор восьми сборников рассказов и повестей, член Союза писателей России, лауреат нескольких первых всероссийских литературных премий, золотой медали имени Василия Шукшина. Литературный псевдоним Павел Кренёв. Увлекается спортом, охотой, рыбалкой; женат, имеет двух дочерей и четверых внуков.

Дедушко Павлин называет меня теперь своим крёстным отцом. Называет, конечно, больше в шутку, но мне это страшно нравится, тем более что сам дедушко уверяет, что имя это я вполне заслужил. Он даже говорит, что, будь его воля, он бы обязательно меня наградил медалью или же почётной грамотой. Я бы и сам не против, но дедушко Павлин просто дедушка, а никакой не начальник, даже не председатель сельсовета, поэтому награждения меня ни грамотой, ни медалью не состоялось. Жаль. Зато как компенсацию за это я получил право называться крёстным дедушки Павлина, и мой друг Колька Гуляев завидует мне до крайности.

Получилось всё из-за младшей сестры дедушки Павлина, тётки Анны.

Выйдя на пенсию, она вознамерилась вдруг заниматься рыбалкой и увлеклась этим, видно, очень сильно. То и дело видал я её с удочкой на Белой реке, что течёт рядом с деревней. Бабы и мужики над ней посмеивались, да и сам Павлин Иванович тоже, но она чуть не каждый вечер шла домой через главную улицу посёлка и гордо несла на кукане десяток-другой тощих ершей и окуньков. Обликом и осанкой напоминала она в такие минуты укротительницу самых кровожадных хищных зверей. В конце концов блюда из ершей, видимо, надоели мужу тётки Анны – старому усатому деревенскому фельдшеру, но больше у неё ничего не клевало, да и не водилось другой рыбы в мелководной Белой реке. Вот тогда-то и обратился ко мне Павлин Иванович.

– Сестра-то моя совсем ошалела на старости лет, – посетовал он. – Пристала: подъязков, грит, хочу поудить. От ядрёна корень! Ты уж отвёл бы её куда-нибудь. Лешой с ей-то!

Забот у меня, конечно, хватало и без тётки Анны, да и, откровенно говоря, не было желания с ней валандаться, но ведь сам дедушко попросил, и я сказал:

– Хорошо, пускай собирается.

Тётка Анна примчалась на другое же утро с самого ранья. Выспаться не дала… В руке кривое удилище из длинной берёзовой вицы, глаза горят. Я, как и подобает многоопытному рыбаку, со скептическим, даже чуть презрительным посвистыванием проверил её снасти, указал, что крючок слишком мал, что удилище не выдержит настоящей рыбы и что вообще надо накопать ещё червей (пусть знает, что приходить в такую рань к порядочному человеку и опытному рыбаку бестактно). И тётка Анна, охая над собственной непредусмотрительностью, помчалась устранять указанные недостатки. Я же тем временем понежился ещё в постели и только съел завтрак, как увидел в окошко тётку Анну. Что? Она уже всё сделала? Я выскочил на крыльцо. Удилище было заменено, оно лежало на изгороди, длинное, лёгкое и, как видно, прочное.

– А червей накопала, тётя Аня?

Она открыла банку. Там кишел целый клубок навозников. «Вот даёт бабуся!» – подумал я восхищённо и уже тогда заторопился тоже.

Путь на Верхнюю реку, куда мы направились, был в общем-то недлинный: километра три через лес, до Переднего озера. Из него и вытекает река. Там, на ровных сенокосьях, вода тихая, глубокая, с травянистыми омутами. Подъязок водится в тех краях, и в вёдрую погоду клюёт исправно.

Только вышли из посёлка и перед заходом в лес поднялись на угор, я сглупил – похвастал тётке Анне, что недели две назад выудил на Верхней реке аж семнадцать штук!

– Во подъязины были! – отмерил на торце удилища невероятные размеры тех рыбин.

Тётка Анна, не шибко-то избалованная дарами Белой реки с её ершами, приняла мой рассказ, конечно, на веру и раскочегарила по лесу так, что я чуть от неё не отстал.

Откуда и прыть-то такая взялась! Однако, как прибыли на место, я взял опять бразды правления в свои руки и уже командовал тёткой Анной как учитель. Показал ей, как поприманистее, жирнее делать наживку, как осторожно надо подходить к омутку и заранее выбирать удобное место, чтобы не было сверху сучьев: на них обычно не обращаешь внимания, а как клюнет, рванёшь удилище – а оно и застревает. Рыба на леске повисит-повисит, потрепещется, пока ширишься, – обязательно спрыгнет.

– Вот тогда, тётя, прыгай за им в речку-то, имай, – предупредил я тётку Анну.

Она слушала меня вроде внимательно, а сама аж зубами стукала от нетерпения. Умора!

С погодой нам повезло. Стояло безветренное, тихое, чуть сыроватое и тёплое утро. Клёв должен быть хорошим. От речки доносились чавкающие звуки. Там погуливали в водорослях и хватали садящуюся на воду мошкару подъязки. От каждого всплеска тётка Анна вздрагивала.

Вот и первые забросы. Я чуть не упал от изумления и – что там говорить! – зависти, когда моя подопечная уже через пару минут выволокла подъязка. Он запрыгал на траве, красноплавниковый, серебряный и ядрёный. Тётка Анна бросилась его хватать, потом, видно, поскользнулась и упала на рыбу животом. Надо бы посмеяться, да мне-то не до смеха. Я-то, опытный, стреляный рыбак, ничего не поймал!

Через полчаса рыбалки мы подошли к старой осине, упавшей поперёк реки. Тут обычно рыбаки переходят на другой берег, потому что дальше идут сплошняком кусты и удить невозможно. Радостный, что не ударил в грязь лицом (в сумке, висевшей на боку, стучали упругими хвостами три подъязка – не меньше, чем у тётки Анны), я привычно перебежал по осине на другой берег.

Тётка Анна шла сзади, но я в азарте рыбалки не обратил внимания на неё – велико ли дело перебежать речку. Стал уже красться к кусту, за которым прятался уютный омуток, когда услышал сзади короткое «Ох!» и громоподобный всплеск… Оглянувшись, увидел лишь руки тётки Анны, торчащие из реки, да ещё уплывающее от неё удилище…

В одну секунду взбежал я снова на осину и прыгнул вниз. И вот тут началась борьба с тёткой Анной. Оказалось, что она совсем не умела плавать и, вместо того чтобы помогать мне вытаскивать себя из воды, обхватила вдруг меня за плечи, прижала к себе и всей тяжестью грузного своего тела потянула ко дну. Я увидел лишь её широко раскрытые от неожиданного купания и страха, ничего не видящие глаза. Хорошо ещё, что успел глотнуть немного воздуха и, достав ногами дно, сильно от него оттолкнулся.

Тётка Анна оторвалась от меня на несколько мгновений, но как только мы вынырнули, вновь на меня бросилась и стала хватать за одежду цепкими пальцами, при этом кричала что-то бессвязное и страшное.

Я понимал, что, если она уцепится, мы вновь пойдём ко дну, и я отбивался от её рук всеми силами. Мне тоже стало жутко и захотелось бросить тётку и выбраться на берег, который был совсем рядом. Но бросать было нельзя, невозможно… и я боролся с руками тётки Анны, которые хотели утянуть меня на дно, и кричал ей что-то ругательное…

Пока мы так барахтались, течение занесло нас в глубокий и тихий омут, где мы только что удили подъязков. Силёнки совсем уж покинули меня, и я с трудом держался на воде, тётку же Анну вдруг развернуло как-то боком, и она, потеряв меня из виду, вскрикнула протяжно и дико, и голова её скрылась. Я едва успел поймать капюшон её лёгонькой брезентовой куртки. Как доплыл до берега и вытащил тётку Анну на песок, я в подробностях не помню. Остались какие-то мучительные и бесформенные обрывки воспоминаний: как выкатывал её из воды, вперевалку, словно тяжеленную чурку, как ритмически давил коленками на её спину, пониже лопаток, как начала она кашлять…

Потом я, наверно, уснул и проспал довольно долго, потому что, когда проснулся, солнце стояло уже над лесом, а тётка Анна сидела рядом и гладила меня по совсем уже сухой голове. Никогда бы раньше не поверил, что смогу вот так вот посреди дня закемарить на несколько часов, да ещё на рыбалке!

Удить мы тогда больше не стали, не захотелось почему-то, а поднялись и пошли потихоньку домой.

Но это всё не главное. Самое основное, что тётка Анна всю дорогу твердила мне, что я настоящий пионер, что я, мол, совершил подвиг и что она обязательно сообщит обо мне в «Пионерскую правду». Тут она попала в самую точку. Тогда меня только приняли в пионеры, «Пионерскую правду» я любил страшно и читал её до последней точки, особенно нравились заметки под рубрикой «Так поступают пионеры». Читал их и думал: «Вот бы мне чего-нибудь совершить такое, чтобы и про меня написали в газете: он поступил как настоящий пионер». А тут тётка Анна подвернулась, и всё, кажется, получилось как и у тех ребят, о которых уже написали…

Всё то лето и всю осень с трепетом открывал я страницы «Пионерской правды», думал: «Ну, сегодня нет про меня, но завтра-то уж будет точно». Ложась в постель, мечтал, что о том, как я вытащил тётку Анну из Верхней реки, прочитает вся страна, и я стану самым знаменитым пионером в деревне, а может, и в целом Приморском районе, и меня будут уважать взрослые и ставить в пример…

Ещё я рассуждал: напечатают или нет мою фотографию? О том, что для этого надо по меньшей мере сфотографироваться, и не думалось.

В общем, не написала обо мне «Пионерская правда» под рубрикой «Так поступают пионеры». Я решил, что тётка Анна не сообщила туда ничего, но не стал спрашивать у неё, так это или не так.

А может, в газете постановили, что поступок такого-то пионера из такой-то деревни не является столь уж важным, чтобы о нём писать на всю страну. Сам я больше склонялся к последнему, потому что тётка Анна хоть и зануда, но в общем хорошая и добрая. Так я и не стал знаменитым.

Но зато дедушко Павлин называет меня теперь своим крёстным отцом. Говорит, что так полагается, если спасают от неминуемой гибели твоего родственника.

«Аты, – говорит, – Паша, спас мою родную сестру Анну Ивановну».

И мой друг Колька Гуляев страшно мне завидует.