Текст книги "Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск «Они сражались за Родину»"

– Да в том-то и дело, что вообще никто.

В этот момент в кабинет вошла хозяйка. Она остановилась, молча поглядывая то на одного, то на другого.

– Ничего не понимаю. Но кто-то же стрелял? – спросил Иван.

– Вот непонятливый.

– Извините, товарищи командиры, я прерву вашу беседу, – вмешалась наконец Елизавета Абрамовна. – Приехала медсестра. Уколы, процедуры…

– Хорошо, мы завтра продолжим, – сказал Лев Захарович. – Приходи завтра. Часиков в одиннадцать.

Иван простился и ушёл.

Спустившись в метро, он опять занялся конспектированием прошедшей беседы. Вышел на Комсомольской площади. Подошёл к будочке «Горсправки».

– Девушка, как мне попасть в Ступино?

– Я вам напишу. Вот, пожалуйста. С вас три рубля.

Иван отправился на Павелецкий вокзал. Там купил билет на пригородный поезд, идущий в Ступино. В Михнево в вагон вошёл калека на деревянной культе. Заиграл на гармошке и двинулся по проходу. Иван бросил ему в шапку мелочь. Спросил:

– Где ногу потерял?

– Под Ржевом.

– А в каком госпитале?

– В двухсот семьдесят седьмом.

– Ну так мы с тобой почти однополчане. А помнишь медсестру Катеньку?

– А чего ж не помнить? Конечно, помню. Она тогда замуж вышла за раненного лейтенанта. Но он недавно помер. Она осталась одна с дочуркой. В Ступино живёт. Можешь навестить. Адрес дать?

– Я помню.

– Ну тогда бывай.

Они простились. Около полуночи Иван постучал в окно. Хозяйка открыла дверь.

– Здравствуй, Катя. Хотел увидеть твоего Толю.

– Помер летом. Болел после ранения.

В окно постучали. Хозяйка пошла в сени и открыла дверь. Было слышно разговор. Наконец они вошли оба.

– Здорово, Ваня. Узнаёшь?

– О-о-о! Василий. Узнаю. Приветствую. А я вот хотел Толю увидеть, да опоздал. Давай помянем.

– Некогда, Ваня. У меня дело. Мне нужен человек. Постоять на васаре.

– Ты хочешь подломить магазин?

– Угадал.

– Вася. Я не тот человек. Если мы попадёмся, то у меня сорвётся командировка. Очень важное дело.

– Не дрейфь. Дело верное. Катюша, уговори его. Ты у меня в долгу.

– Ваня, сходи с ним. Постоишь. Дело пустяковое.

– Мне утром надо быть в Москве.

– Да будешь, будешь. Не тащить же мне Катю. У неё дочка.

– Ладно. Идём.

Они прошли по заснеженным улицам. Остановились возле сельского магазина. Подельники Василия сорвали замок и проникли внутрь. В это время появился милицейский наряд. Взломщиков взяли. Иван тоже угодил в участок. Ночь провёл в камере. Утром его вызвали на допрос.

– Как ты оказался в шайке? – задал вопрос следователь.

– Я случайно проходил мимо, ищу своего однополчанина.

– С Сахалина приехал? По какому делу?

– Мне надо быть утром в главке. Решаю строительный вопрос в нашем депо.

– Где остановился?

– Да нигде. Хотел остановиться у знакомого. Вместе лежали в одном госпитале. Да вот угодил.

– Когда приехал сюда?

– Да с последним пригородным.

– Покажи билет.

– Ой, билет, билет… Не дай бог, выбросил… Билет… А, вот. Вроде бы он.

– Кого-нибудь знаешь из этих людей?

– Никого.

– В поезде кто-нибудь видел тебя?

– Да, один хромой, на деревянной культе. Он подсел в Михнево. А вышел перед Ступино.

– Ладно. Иди. Повезло тебе.

К вечеру он добрался до Москвы. Заночевал на вокзале, в зале ожидания.

Утром позвонил на Грановского. Трубку поднял хозяин.

– Ты куда пропал, Иван?

– Извините, Лев Захарович. Вчера пришлось решать квартирный вопрос.

– Удалось?

– Почти.

– Приедешь?

– Да, я уже в вашем районе.

– Здравствуй, дорогой. А расскажи, как ты там живёшь, на Сахалине?

– Да вот недавно оформил участок под строительство. Хочу поставить дом. Семья растёт.

– Чем занимаешься?

– Тружусь в паровозном депо. Мастером по ремонту.

– Ты перед войной изобрёл ветряной генератор. А сейчас что у тебя на очереди?

– Сейчас сделал проект круговорота.

– А ты что-то окончил?

– Да после службы поступил на рабфак, а в середине тридцатых окончил. Больше не удалось. Везде мне ставили в упрёк старшего брата.

– Ваня, дорогой Иван Леонтьевич. Ты пострадал не только за брата, но и из-за себя самого. Ты же нигде, ни в одной анкете не указывал, что твой старший брат Виталий портупей-юнкер ушёл с Деникиным на Запад.

– Мне в революцию было-то всего ничего – семь лет. В начале Гражданской – восемь, в конце – десять, одиннадцать. Брат был старшим. Я просто не знал, где он и что делает.

– Ваня, но в тридцать четвёртом ты получал от него письмо из Парижа.

– Вообще-то письмо получала старшая сестра. Я не знал его почерка, не помнил его внешности. Кто писал, не знаю. Поэтому я ответа на это письмо не давал.

– Слава богу, догадался, что хотя бы этой глупости не совершил.

– В те годы я остался без родителей. Отца расстреляли какие-то военные. Я не различал, кто это были – красные или белые. Мать умерла позже. Я тогда стал беспризорным. В двадцать втором меня выловили и поместили в приют. После приюта я короткое время работал на железной дороге. Потом меня призвали на срочную службу. Под командованием Будённого громил басмачей в Туркестане. После демобилизации женился на такой же приютской. Опять работал на железной дороге. Потом война. Ранение. Госпиталь. Сахалин.

– Семья большая?

– Две дочки и пятеро пацанов.

– Ого. Ну ты крепок.

– А у вас?

– Один сын. Но хиляк, всё по госпиталям да по больницам.

– Что такое?

– Да как на фронте попал по болезни в госпиталь, так с тех пор из больниц не вылезает. Хорошо, что моя Лизавета Абрамовна врач. Вот и заботится обо мне.

– Лев Захарович, позавчера мы с вами говорили о царской семье.

– Да, так вот никто царскую семью не расстреливал. Ленину царь нужен был живым, чтобы получить доступ к царскому золоту. А ещё к царским зарубежным вкладам. Это Троцкий имел задание от американских банкиров на убийство царя, чтобы вклады царя не были востребованы. Неслучайно потом в эмиграции Троцкий жил не в Штатах, а в Мексике. Не выполнил задание. Не оправдал доверия.

– И где же все эти годы пряталась семья Романовых?

– В надёжном месте. В приличных условиях. В одном из монастырей в средней полосе России. Но это тайна из разряда высших государственных секретов. Правда, сам Николай умер за год до войны. Для общего пользования информация однозначная: царь расстрелян вместе с семьёй. Всё. Так что ты даже не пытайся где-нибудь произнести или воспроизвести сказанное мной. Сразу пойдёшь по этапу.

– Обещаю и клянусь. Ни-ни и не в коем разе. Лев Захарович, а чем была вызвана волна репрессий в армейской среде?

– Во-первых, барством высших чинов. Многие возомнили себя военной косточкой и новыми дворянами. Фанфаронство стало повсеместным явлением. Во-вторых, самые высшие из них были связаны с Троцким. Все его ставленники. Да, собственно, именно Троцкий и носился с идеей взрастить у нас эту самую военную кость. А я эту белую кость видел ещё в германскую. Он смотрит на тебя стеклянным взором, как на мебель. Так вот, в-третьих, наши советские офицеры сами, как базарные бабы, писали друг на друга доносы. Кто ради карьеры, из зависти, кто ради квартиры, а кто ради оклада. Всё это говорит за то, что многие из них были откровенными чинодралами и карьеристами. Многих, правда, освободили в начале войны.

– Лев Захарович, но ведь в те же годы вы тоже были генералом.

– Я Гражданскую закончил дивизионным комиссаром. Правда, уже в эту войну после ряда событий меня сделали генералом. Но я никогда не рвался в большие чины. У меня всё получилось как-то само собой.

– Кто из генералов вам наиболее симпатичен?

– Горбатов. И, пожалуй, Рокоссовский.

– А кто, наоборот, в минусе?

– Тухачевский.

– Почему? За что?

– Профессиональный военный. Блестяще образован. Красив. Статен. Но тоже со стеклянным взором. И всюду со своими словечками: «Слово офицера», «Честь имею». Вот ты писатель, Иван Леонтьевич, скажи мне на милость, разъясни мне, что означают эти слова? Нечто слово поручика дороже слова бомбардира? Почему? На сколько? Или у того же поручика чести более, чем у фейерверкера? На сколько? На картуз? На ведро? Или, может, на мешок? Полная ерунда. И вот, Тухачевский, пользуясь служебным положением и мнимым увеличенным объёмом чести, развёл гарем. Причём демонстративно. Без тени смущения и стеснения. Очень непорядочным был человеком. Нечистоплотный в личной жизни. Да и по службе тоже. Кстати, по происхождению он сын кухарки, которая служила у генерала. Бастард. Мнил о себе премного. Вынашивал бонапартистский заговор. Многих подбил и склонил на свою сторону. Только один из них – Гамарник – застрелился. Вовремя сообразил. Поэтому был похоронен с почётом. А Михаил был очень самоуверенным и чрезвычайно высокого мнения о себе. А на деле проиграл польскую кампанию. А всё винил кого-то. Все вокруг него виноваты, кроме себя самого. А вот насчёт военного таланта, то здесь есть немало сомнений. По-моему, он был талантливым скрипичным мастером.

– Это шутка?

– Какие шутки, Иван Леонтьевич? Шутки прочь. Никаких шуток. Он действительно имел такое хобби. Делал скрипки. Скрипачом был его брат. Сам-то Михаил тоже поскрипывал, но как-то не очень. С досады однажды расколотил свою скрипку. Но одумался. Отремонтировал. Вот и пристрастился строгать скрипочки.

– Лев Захарович, есть мнение, что у всех полковников и генералов, призванных на службу большевиками, семьи были взяты заложниками.

– Злобное вражеское враньё. Ничего подобного не было. Полторы тысячи генералов, несколько десятков тысяч офицеров служили абсолютно добровольно. Так как считали монархию пережитком средневековья. Как и где можно несколько десятков тысяч семей из трёх, четырёх и пяти человек держать в заложниках? Полный бред. Где взять столько охранников, для того чтобы такую массу держать под арестом? Если в одной только Москве каждый месяц шло формирование добровольцев то на юденича, то на Колчака, то на Деникина или на Врангеля.

– Лев Захарович, но ведь правда же, что комиссары были призваны для того, чтобы держать под контролем тех же самых военспецов.

– Вот это правда. Но не вся. А всего лишь отчасти. Отчасти. Начнём с того, что институт комиссаров существовал во Франции, в годы их революции и гражданской войны. Комиссары существовали в гражданской войне между севером и югом в Америке. Но главная их задача в Красной армии заключалась в мотивации и поддержании боевого духа в войсках, в поддержании приемлемого уровня дисциплины, в строгом соблюдении устава, должного уровня подчинения и субординации. А также для организации культурного досуга военнослужащих.

В кабинет вошла хозяйка.

– Лёва. Пришёл врач.

– Хорошо. Я иду. А ты, Иван Леонтьевич, приходи завтра. А то остался бы у нас. Места хватит. И у нас ты не влипнешь в какую-нибудь историю. Уж пару недель мы тебя потерпим. Правда, Лиза?

– Конечно. И правда, Иван Леонтьевич, остались бы.

– Спасибо. Но очень не хочется стеснять вас.

– Иван Леонтьевич, я понимаю, там какие-то однополчане, сослуживцы, и я тоже не смею настаивать. Но подумай. У нас места хватит.

– Спасибо. Но в крайнем случае я непременно воспользуюсь вашим гостеприимством.

– Ох, Иван, Иван, ты слишком щепетильный. Ну ладно, до завтра.

Спустившись в метро, Иван опять занялся конспектированием. Когда закончил, уехал на вокзал. Ночевал в комнате отдыха. Утром встал рано. Привёл себя в порядок. Вышел на Комсомольскую площадь. Проходя мимо «Горсправки», заглянул в окошко.

– Девушка, а вас как зовут?

– Аня. С вас три рубля.

Иван подал десять.

– На сдачу скажите, пожалуйста, вы не замужем и вечером свободны?

– Свободна.

Его окликнул водитель «Победы».

– Мужчина, кончай клинья бить к молодой, поехали.

– Спасибо. Но у меня режим экономии.

– Я много не возьму. Куда поедем?

– На Грановского.

– Ну вот и поехали. Поехали. Тебя ведь Ваней зовут?

Иван оторопел.

– Что, не узнал? Не узнал. Ну да я поправился. Почти толстый. А я тебя сразу узнал. Я ведь в сорок втором у вас на позиции заночевал. Одиннадцать лет прошло. Ты не изменился.

– Э… Погоди, погоди. Паша?

– Ну наконец-то! Здорово. Рад увидеть тебя живым.

– И я тоже. Здорово. Да, не многие вернулись с поля… Твоя машина?

– Конечно нет. Я вожу одного начальника. Но подхалтуриваю малость. Ты откуда приехал? Издалека?

– С Сахалина.

– Ого. Занесло тебя, однако. А здесь-то чего?

– В главке пытаюсь выбить деньги на строительство круговорота в паровозном депо.

– Войну на Сахалине закончил?

– Нет. Вот тогда, на следующий же день, там, под Ржевом.

– А я так всю войну за баранкой провёл до самого Берлина. Начинал с полуторки, а потом уже были виллисы, доджи и студебекеры. А, чёрт! Откуда ты взялась, бабка?! Чёрт! – Он достал бутылку водки и сделал несколько глотков.

Подошёл милиционер.

– Прошу проследовать за мной.

– Я не могу. У меня времени нет. Я везу большого человека к своему начальнику. И потом, я выпивши.

– Хорошо, хорошо. Если всё так, как есть (как вы говорите), то вы продолжите ехать. Но мы должны всё зафиксировать, составить протокол.

– Я тоже должен с вами? – спросил Иван.

– Конечно, вы же свидетель.

– Это не будет очень долго?

– Не беспокойтесь. Мы уложимся в пятнадцать мин у т.

– Давайте я сяду за руль, – милиционер потеснил водителя.

Иван пересел на заднее сиденье. Через несколько минут они остановились у опорного пункта. Вышли. Поднялись на крыльцо. Прошли по коридору. Вошли в кабинет. Водителю предложили дыхнуть.

– Дыхни. Выпивал?

– Да. Было. Вчера и сегодня опохмелился чуток.

– Хорошо, – сказал милиционер. – Вы ничего не желаете добавить? – Он повернулся к Ивану и закончил: – Хорошо, что бабка даже сознание не потеряла. Вот здесь подпишите. Ну вот и всё. Счастливого пути. Удачи. Но учтите, что в правительстве идёт разговор о законе, по которому наличие алкоголя в организме будет не смягчающим, а усугубляющим фактором при рассмотрении деталей дорожно-транспортных происшествий и выяснении меры виновности водителя. Всё. Вы свободны.

– У тебя опять что-то случилось?

– Ехал на такси и попал в дорожно-транспортное происшествие.

– А зачем такси? Что это тебя так понесло? Спешил? Опаздывал?

– Да водитель попался однополчанин. Лев Захарович, а как произошёл ваш переход от дивизионного комиссара к работе в Кремле?

– Поздней осенью, точнее в декабре двадцатого, меня от родной сорок шестой дивизии избрали делегатом на Вторую партийную конференцию четвёртой армии. Оттуда делегировали на Восьмой Всероссийский съезд Советов. Там меня заприметил товарищ Смилга Ивар Тыннесович, бывший тогда начальником главного политуправления РВС. Там и я попал в обойму первых партийно-советских работников.

– А я думал, что это товарищ Сталин вас завербовал. Оказывается, нет.

– Да, по окончании съезда в Москве меня оставил Смилга. Он же меня определил в Секретариат Совнаркома. А уже оттуда дальше меня повёл Иосиф Виссарионович. Но это потому, что началась борьба с оппортунистами, то есть с Троцким. И я сразу же принял сторону товарища Сталина. А Смилга защищал Троцкого. И его вскоре уволили и выслали. Там, в Сибири, он осознал ошибку. Покаялся. Его вернули. Даже в Совнарком. Но грянуло убийство Кирова, потянулись аресты. Смилга попал под грабли. И умер… В тюрьме.

– Не могли бы вы пролить свет на тайну смерти организатора Первой Конной армии Бориса Думенко?

– Не было такого организатора.

– Как это «не было»?

– А так. Первым организатором был Егоров.

– Это который потом стал маршалом?

– Да. Но организация Конной армии стала ответом на то, что такую армию сколотил белый генерал Мамонтов, противостоящий нашему фронту.

– Но первым-то командующим Красной Конармии был всё же Думенко?

– Это миф, сочинённый досужими людьми. Думенко мог стать командующим. Но не стал.

– Почему?

– Да потому, что для этого надо было быть коммунистом. Вот ты был на фронте. Идя в бой, писал: «Прошу считать меня коммунистом»?

– Писал.

– Ну вот видишь, значит ты, при не очень хорошем происхождении, человек новой социалистической формации. А Думенко был из низов, из простых крестьян, но при всех своих несравненных талантах был неуправляемым анархистом, любил напялить на себя погоны есаула, хотя дослужился только до вахмистра. А по сути был таким же бандитом, как и Никифор Григорьев, которого порешил Махно. И с ним, с Думенко, всё было не лучше. Для того чтобы его воинскому формированию придать мало-мальски приемлемый для Красной армии вид, ему прислали комиссара, такого же молодого грузина по фамилии Микеладзе. Так его убили пьяные штабисты Думенко. Застрелили из револьвера в голову, а потом ещё изрубили. Как всякий нормальный человек и командир, Думенко обязан был расследовать это преступление и хоть кому-то объявить выговор. Но он даже ухом не повёл. Вообще никак не отреагировал. Словно ничего не произошло. Ну подумаешь, комиссара грохнули. За это, следуя закону круговой поруки, Думенко был арестован вместе со своим штабом и расстрелян под Ростовом. Вот и вся история о Думенко. Кстати, вёл следствие и судил его Смилга.

– Что за фамилия? Кто он по национальности?

– Коммунист.

– Понял. Спасибо. Вы меня просветили. Лев Захарович, вам довелось поработать в канцелярии Совнаркома, личным секретарём, ассистентом товарища Сталина, в Рабкрине, главным редактором газеты «Правда», наркомом Госконтроля, главным комиссаром и начальником политуправления Рабоче-крестьянской Красной армии и флота, в какой из этих должностей вы чувствовали, что приносите наибольшую пользу государству?

– Я бы сказал так: везде я чувствовал необходимость работать не покладая рук; на всех должностях я работал самозабвенно, честно и с полной отдачей.

– Хорошо. Тогда я поставлю вопрос так: в стране были ЧК, ГПУ, НКВД, Генеральная прокуратура, зачем нужен был ещё Рабкрин, а в дальнейшем – Наркомат госконтроля?

– ЧК, ГПУ и МГБ занимались государственной безопасностью. НКВД – это милиция. Генпрокуратура осуществляет надзор за соблюдением законности. А НКГК следит за порядком во всём. Полномочия необычайно широкие. При наличии предварительной информации о каком-либо отклонении от нормы я мог вмешаться в работу любой структуры, любого наркомата. Недостатки, отступления, предательства, нарушения, перехлёсты, перегибы, злоупотребления, вредительство и случаи коррупции бывали во всех структурах. В Наркомате госконтроля – никогда.

– Лев Захарович, а чем вызваны гонения на церковь и её служителей?

– Керенский отделил церковь от государства. Разрешил избрать патриарха. Это и произошло уже при Ленине. При царе священники получали зарплату из казны, а также получали субсидии на содержание и ремонт храмов. И вдруг церковники оказались без денег. Прихожане своими добровольными взносами не могли обеспечить храмы и попов даже по минимуму. Народ за период с четырнадцатого года до окончания Гражданской войны реально обнищал. По церковным законам священник не должен брать в руки ничего тяжелее ложки. А тут беда – государство денег не даёт. У государства иная национальная идея. Новая идеология. Попы не попутчики. Ничего другого попы делать не умели. А у них семьи, дети. Это трагедия. Вот и стали попы интриговать. Все, кто был замешан в интригах, попали в лагеря. Кто был чист, того не трогали. Ведь не все же храмы были закрыты. Не все. Некоторые работали и продолжают работать без остановки. А почему? Да потому что многие священники скорректировали своё сознание. Днём работали в учреждениях, в заводских конторах, а иногда и в цехах. А вечерами и по воскресеньям служили в церквах. И при этом не имели проблем с органами. А кто не смог или не захотел изменить своё мышление, те попадали в лагеря.

– Ну, хорошо. Убедили. Но зачем надо было взрывать храмы?

– Да, я согласен. Не всегда и не везде надо было это делать. Но иногда нужны были площади под застройку и материалы. А у священников не было денег на содержание храмов. Они сами бросали многие храмы. Объединялись вокруг тех, что были поменьше. Количество прихожан после гражданки сильно сократилось. Попы сами виноваты. При царе слились с государством. Обслуживали интересы правящего класса. Были замешаны в погромах. Хочешь сказать – нет? Погромы были по всей России. Но в основном – в Белоруссии и на Украине. И в Витебске, и в Шаргороде, и в Одессе, и в других больших и малых городах. Я многому был свидетелем. А при Советах попы стали проявлять недовольство, злобствовали. Уже в Гражданскую сливались и сбивались с деникинским подпольем. А в мирное время кучковались, плели интриги. Вели вредоносные, антигосударственные провокационные проповеди.

– Хорошо. Убедили. А скажите, пожалуйста, почему в первый год войны мы получили от немцев почти полный разгром?

– Буду откровенным. Мы не собирались обороняться. Мы тогда заключили с Гитлером пакт о ненападении. Наши войска не были размещены в тактически оборонительных порядках. Да, в своей программной публицистике «Майн Кампф» Гитлер фактически анонсировал дранг нах остен. Но мы знали и другое. Гитлер не был готов к войне с Россией. Все горюче-смазочные материалы у него были летние. Все образцы формы одежды были только весенне-летне-осенние, то есть исключающие зимнее применение. Наша, советская форма одежды всегда включает в себя зимний вариант. У Гитлера ничего этого не было, в том числе и должного запаса боекомплекта. Он начитался или наслушался модного тогда немецкого генерала-теоретика Шлиффена и слишком понадеялся на универсальность его тактики. Не учёл давным-давно всем известного – Россию, в которую не следует соваться. Её просторы, бездорожье, осеннюю или весеннюю распутицу, грязь, неожиданные и лютые морозы, глубокие снега и очень неприветливое население. Практически со взятием Смоленска у него уже подошёл кризис моторесурса и боекомплекта.

– Вы сказали: «Мы не собирались обороняться». Не означает ли это готовность к наступлению?

– Да, когда Гитлер заявил о претензиях на чешские Судеты, мы были готовы выступить на защиту чехов. Но поляки – эти шляхи – заартачились, не дали прохода через свою территорию, потому что сами присудобились к немцам и оттяпали себе от Чехии целую провинцию. Неплохо поживились. Правда? Вот поэтому мы, не меняя позиций, и продолжали стоять и ждать, что к нам обратятся, если не поляки, то, может быть, французы или ещё кто-нибудь из европейцев.

– Война застала вас в Москве?

– Да, в Москве, в должности наркома Госконтроля. Двадцать второго июня сорок первого был назначен главным комиссаром, начальником политуправления Рабоче-крестьянской Красной армии, а также заместителем наркома обороны. И я был направлен на Западный фронт членом Военного совета в звании армейского комиссара первого ранга. А когда над Крымом нависла угроза оккупации, меня вызвал товарищ Сталин и приказал срочно отправиться в Крым. И двадцать первого января сорок второго я прилетел в Керчь. Тотчас встретился с командармом Черняком и начштаба Рождественским. Ни тот ни другой ситуацией не владели. Ни один из них не смог назвать даже общее количество личного состава. По телефону связался с командующим фронтом генералом Козловым, находившимся в Тбилиси. Бывший прапорщик царской армии. Выяснил, что он тоже не владеет обстановкой. Пытался отделаться общими формулировками. Да и мудрено из Тбилиси командовать Крымом. Это всё равно что по глобусу руководить военными действиями. После беседы с ним тотчас позвонил товарищу Сталину, доложил обстановку и попросил выделить Крым из-под командования Тбилиси. Поменять Черняка на Рокоссовского, прислать пулемётов и три стрелковые дивизии. Товарищ Сталин дал добро на выделение Крыма в отдельную фронтовую единицу. В Рокоссовском отказал. Но пообещал две стрелковые дивизии. Слово сдержал. Дивизии пришли. Но нам не удалось удержать фронт. Я никогда не считал себя ни тактиком, ни стратегом. И хоть у меня был опыт Гражданской войны, но эта война была другая и требовала военного образования. У меня же образование политическое и экономическое, то есть гражданское. Мы сдали Крым. За других не отвечаю. Я был понижен в звании до корпусного комиссара.

– Вы тяжело переживали это понижение?

– Тяжело. Военные неудачи случались со всеми военачальниками. Кто-нибудь понижал Деникина или Врангеля? Рокоссовский и Жуков тоже отступали. Впрочем, как и все генералы. Но товарищ Сталин вскоре понял, что моей личной вины в том не было. Через год я был аттестован на генерал-лейтенанта, а чуть позже мне было присвоено звание генерал-полковника. Но я не чинодрал. И любое звание рассматриваю всего лишь как условность и некое украшение.

– А что же тогда безусловно?

– Безусловны, Иван Леонтьевич, мозги. Потом идут способности, таланты, совесть, образованность, то есть то, что составляет личность. Должность, в конце концов. А звание – это уже знаки отличия. Отличия. Человека одного уровня от человека другого уровня начальствования.

– Товарищи военные, извините, доктор приехал, – подала голос Елизавета Абрамовна.

– Хорошо, хорошо. Мы готовы. Но я не прощаюсь. Так как настаиваю на том, чтобы ты остался у нас. Я боюсь за тебя.

– Спасибо, Лев Захарович. Завтра точно останусь. Обещаю. Вполне ответственно.

– Ладно. До завтра.