Текст книги "Крещатик № 92 (2021)"

Дурачок

– Сделайте мне кораблик, ну пожалуйста! – просит меня Илюха, утирая рукавом нос.

– Я не умею.

– Не страшно. Смотрите, вот так… Загибаем вот здесь и вот тут, приглаживаем, а потом растопыриваем!

– Тебя в садике научили? – спрашиваю я, удивляясь ловкости этого мальчугана. Его корабль сложен аккуратно, как по линейке.

– Нет, в садике ничему не учат, там только едят и спят. Меня кое-кто другой научил. Ну вот, какой красивый получился!

Мой корабль тут же опускается в ближайшую лужу, подмокает и начинает тонуть.

– Бумага тонкая. – оправдываюсь я.

– Нормальная бумага, мой же плывёт!

И действительно, его корабль пересёк лужу и упёрся в плотину из веток. – Просто вы в себя не верите.

– Ого, это кто так говорит?

– Артур Станиславович, мой учитель.

Я с умным видом киваю, сама же в полном недоумении. Подруга, оставившая мне сына на полдня, не говорила, что её шкет где-то занимается. По её словам, этот дурачок даже не может запомнить, как зовут воспитательницу в садике. На развивающие курсы у неё денег нет, но даже если бы и были – ни к чему это, пусть сам учится, на жизненном материале.

Я уже готовилась, когда пойдём с её дурачком в парк, вытаскивать его из луж, охранять от него проходящих собачек и все неогороженные аттракционы (катать его мне строго-настрого не велели). Но Илюха потряс меня с первых секунд, когда поздоровался и сказал:

– Я буду себя хорошо вести. Если мне понадобится отойти по делам, я вам сообщу.

По делам он отходил часто и каждый раз предупреждал. Вначале отлучился проверить автомат, выдающий жевательные резинки. Когда я подоспела, он уже изъял у какого-то мальца десять рублей и совал их в приёмник. Я приготовилась возмещать скуксившемуся владельцу отобранные деньги, но тут Илюха взял мальчугана за руку, подвёл к автомату и со словами: «Вот так. А теперь из этой дырки доставай свой шарик. Ничего тут сложного нет. Блин, зелёный. Почему всем зелёные попадаются?» – оставил довольного малыша и вернулся ко мне.

Следующее дело касалось птиц. В парке их обитало множество, но он выслеживал какую-то особую птичку с пятнистым хвостом.

– Сейчас, я только повыше залезу. Вы не волнуйтесь, я аккуратно! – предупредил меня «дурачок» и полез на высокий пень. Оттуда он стал высматривать в кроне птицу.

– Тсс… Слышите, как она там цыкает? Мне нужно ей письмо передать, она его отнесёт в замок рыцарей. Я там всё самое важное написал: какая у нас армия, сколько солдат и как меня найти. Они этих птичек посылают к тем, кто готов им служить. С такими точечками на хвосте. Вон! – он ткнул пальцем в крону, из которой шумно выпорхнула пёстрая птица, названия которой я не знала.

– А почему ты хочешь им служить? – поинтересовалась я, помогая Илюхе спуститься с пня.

– Ну как почему? Они же на меня рассчитывают! Без меня им трудно будет, заблудятся! – объяснил он, оставляя на пеньке письмо, скрученное в трубочку.

– Она вас стесняется, мы сейчас отойдём, и она заберёт. Пойдёмте. Только не оборачивайтесь, – добавил он шёпотом, и мы пошли дальше.

На моё удивление, к аттракционам он не рвался, а мне до того хотелось нарушить запрет и покатать его, что я едва не сорвалась.

– Какая из каруселей тебе больше нравится? – начала я издалека.

Илюха посмотрел из-под нахмуренных русых бровей и утёр нос рукавом. Я дала ему салфетку.

– Не знаю.

– Может, вон те самолёты?

– Да, самолёты быстрые.

– Покатаемся?

Он посмотрел на меня как на диверсанта. Потом на блестящие новенькие кабинки со штурвалами и снова на меня, а потом произнёс уверенно и окончательно:

– Нет.

– Ты боишься, что мама узнает? Мы ей не скажем…

После этих слов Илюха уставился на меня осуждающим взглядом и с недоумением произнёс:

– Это нехорошо, так нельзя делать! Рыцари так никогда бы ни сделали, и мой учитель тоже. Не надо обманывать!

И пошёл, шаркая сбитыми ботинками по тротуару. Не знаю, что в тот момент во мне было сильнее – удивление или стыд. Держась позади, чтобы он не видел моего пылающего лица, я вспомнила себя в детстве. Конечно, я всегда знала, что обманывать нехорошо, но, если бы мне предложили покататься тайком от родителей – не уверена, что проявила бы такую силу воли.

– Ладно, ты прав, извини. Я не подумав предложила. Пойдём хоть мороженое купим, на него вроде не было запрета.

– Мороженое с удовольствием! – воспрянул Илюха и тут же повернул к ближайшему киоску.

– А вообще, вы не виноваты, – выдал он, откусывая от шоколадного рожка, когда мы присели на скамейку. – Моя мама тоже часто говорит не подумав. Только никогда не извиняется. Мне учитель сказал, чтобы я на неё не злился, просто она женщина.

После этих слов моё желание узнать, что же там за учитель, достигло предела.

– А кто такой этот Артур Станиславович? Откуда ты его знаешь? – спросила я, сомневаясь, что правильно запомнила отчество.

– Он живёт в соседнем доме. Когда мы с друзьями выходим гулять на площадку, он с нами садится и разговаривает. Иногда мы играем в школу, он всегда – учитель, а мы – ученики в классе.

– И чему он вас учит? – с усмешкой спросила я, представив орущую стаю детворы вокруг почтенного старичка в пенсне и с тростью.

– Ну, например, на турнике кувыркаться. Он сам может сразу три переворота сделать! А я – только один могу.

Образ степенного старичка тут же рассыпался.

– Хм, а ещё чему, кроме физкультуры?

– Ещё про птиц рассказывает. Как они называются и где у них дом. А вчера он нарисовал нам на песке Африку!

– Так ты знаешь названия птиц?

– Конечно, – вздохнул Илюха, и повертев головой, назвал всех, кто попал в поле зрения. – Вон та – сорока, это дрозд, вон скворец маленький, а это – сойка.

Слушая его, я недоумевала, как мама может называть его дурачком. Или она просто надо мной подшутила? И в этот момент увидела её, идущую нам навстречу. В одной руке её был телефон, в другой – несколько пакетов из магазина одежды. Она на ходу разговаривала через беспроводной наушник и пыталась набирать сообщение.

Увидев маму, Илья прилежно встал рядом со мной, потом наклонился и завязал шнурок, но она ещё разговаривала и жестами звала нас следовать за ней. Мы пошли следом.

– Слушай, а ты правда не знаешь, как воспитательницу в садике зовут?

Илюха кивнул. После его рассказа о птицах, это казалось мне до смешного странно.

– Но почему?

– Да они меняются каждый день. Некоторые даже не говорят, как их зовут, чтобы мы лишнего не запоминали. Но это ничего. В школе попроще будет, там учителя всегда своё имя на доске пишут. Так Артур Станиславович говорит, а я ему верю!

Гурген Баренц

/ Ереван /

«В последнее время…»

 
В последнее время
То ли кости мои
Становятся всё тяжелее,
То ли воздух становится легче,
Но я всё сильней и сильнее
Ощущаю всем своим телом
Действие закона гравитации.
 

«Если бы человечество…»

 
Если бы человечество
Не создало часов —
Ни песочных,
Ни механических,
Ни, тем более, электронных,
То я бы рассчитывал время
Не по солнцу,
А по лицам родных и знакомых,
По лицам соседей.
Возможно, циферблаты их лиц
Не способны показывать
Секунды, минуты, часы,
Но годы и десятилетия
Они показывают
С удивительной точностью
И с жестоким немилосердием.
 

«С годами…»

 
С годами
Я стал значительно хуже
Ориентироваться во времени.
В том смысле,
Что то и дело путаю
Дни недели
И числа месяца.
Я даже как-то подумал:
А может, это предтеча
Старческого маразма?
Но потом решил про себя,
Что это ещё не повод
Для паники и переживаний.
Ведь один знаменитый поэт,
Оказавшись в больничной палате,
Начал путаться в тысячелетиях.
 

«Если незваный гость…»

 
Если незваный гость —
Действительно хуже татарина,
То много незваных гостей —
Татаро-монгольское нашествие.
А если незваные гости
Ко всему прочему
Не торопятся уходить,
То это уже просто-напросто
Татаро-монгольское иго.
 

«Если жизнь…»

 
Если жизнь —
Это год,
То наше младенчество с детством —
Январь и февраль,
Подростковый период и юность —
Март и апрель,
А молодость —
Май.
Зрелость —
Летние месяцы,
А осенние месяцы —
Старость.
 
 
…В мою жизнь тихой сапой
Просочился декабрь…
 

«Люблю наблюдать…»

 
Люблю наблюдать,
Как рождается утренний свет.
Он поначалу бывает
Очень стыдливым и робким.
Он вежливо интересуется:
Можно ли просочиться
Сквозь закрытые окна?
А затем осторожно проходит
В твою комнату
И устраивается поудобнее
На твоих ресницах
И слегка подрагивающих
Закрытых всевидящих веках.
А затем он начинает
Игриво ластиться к тебе,
Обнимает тебя и щекочет
И всем видом своим заверяет,
Что он – очень добрый.
Впрочем, каким ещё может быть
Утренний свет?..
 

«Ветер может гулять где угодно…»

 
Ветер может гулять где угодно.
Ведь он свободен,
Ведь он же – ветер.
Но ему почему-то
Непременно необходимо
Гулять в моих карманах.
 

«Каждый раз…»

 
Каждый раз
Рассвет проникает в меня
Через закрытые веки.
 
 
Каждый раз
Он входит в мою комнату
На цыпочках.
 
 
Каждый раз
Я искренне удивляюсь,
Как это ему удаётся
Застать меня врасплох.
 

Элина Свенцицкая

/ Киев /

Писатель и катер

Валерий Николаевич Приблюдов родился в самой простой семье, такой простой и обыкновенной, что он ее практически не замечал, а если и замечал, то только тогда, когда приходил очередной праздник и надо было находить какие-то слова, чтобы всех поздравлять. Хуже всего были юбилеи, когда зачем-то все собирались вместе и каждый старался напомнить юбиляру, что он делает в этой жизни, при том, что напоминать было, в сущности, не о чем. Все было как у людей: где-то работал, работа была скучная, но привычная, на ком-то женился, тоже без особого энтузиазма, имел какое-то хобби типа коллекционирования стеклянных сов или внештатной корреспонденции в многотиражку, появлялись дети, внуки – человек помнил все это сам, но зачем-то было нужно услышать все это от других. И снова и снова возникали холодные кабинеты и длинные коридоры, и вползала некрасивая, но любящая жена в коричневой кофте, и влетали, звеня и вибрируя, стеклянные совы, переливаясь всеми цветами радуги. «Зачем все это?» – думал Валерий Николаевич Приблюдов.

В этом коловращении рождений и смертей, принудительных суетливых праздников и медленных будней, он и не заметил, как вырос и стал тихим алкоголиком, спокойным человеком, никому не известным писателем в старой малосемейке на окраине.

Он был суров, и больше всего на свете любил шаурму и всякую доступную и демократическую пищу. Каждую свободную минуту он писал – но не как все, не ради щекотания своего тщеславия или денег, а ради постижения тайны жизни, ради того, чтобы ответить на вечные вопросы, над которыми бьется все человечество и о которых забывает в вечной сдавливающей его спешке – о цели, о смысле, о духовности в конце концов. Это его жгло и мучило, и не давало спать. В его душе жила неизменная тревога, в минуты вдохновения его волновала каждая мелочь – вот проплывает облако в форме динозавра, вот жена сморозила очередную глупость, вот пьяный смех слышен издалека и кто-то орет благим матом:

– Да вы понимаете, кто я?! Вы думаете, мне так просто жить?!

В такие минуты он уходил в парк, долго ходил по дорожкам, обдумывая будущие творения, и видел вдалеке, за грязно-желтыми многоэтажками, за мокрыми и кривыми ветками деревьев серого человека. Он шел медленно, глядя прямо перед собой, печально покачивая головой и чуть запинаясь. Валерию Николаевичу казалось, что этот серый человек идет откуда-то издалека, из глухих дворов и извилистых проулков, куда стекаются сумерки и холодный воздух, где бездомные собаки глядят на луну, тихо поскуливая.

Потом Валерий Николаевич шел домой, подходил к полке, на которой стояла его коллекция стеклянных сов, и заглядывал каждой сове в добрые сонные глаза, и гладил холодные изогнутые головки, и стирал пыль с причудливых хрупких фигурок, и ему становилось как-то спокойнее. Совы смотрели на Валерия Николаевича тихо и мудро, хотя и критически, крючковатые клювы поблескивали, а ушки стояли торчком. Сов было много, они были разные, но очень походили друг на друга и были как-то связаны и с тайной жизни, о которой он думал, и с дождем за окном, и с серыми облаками, и со сгущающейся тьмой.

Он был принципиально неизвестным писателем, располневшим от сидения за компьютером, с маленькой головой на узких плечах, похожим на больного синдромом Дауна. Он писал много и долго, но ни разу не попытался опубликовать свои произведения нигде, доверяя их только ручке и бумаге, помня завет классика о том, что рукописи не горят.

Но он был так занят поисками истины, что просто не имел времени на то, чтобы заниматься всей этой суетой, связанной с публикацией. К тому же, он был не чужд сомнения в себе, и помня слова другого классика, был уверен, что это и есть признак творческого духа. И как можно было представить на суд читателя промежуточные итоги, если тайна жизни еще не разгадана, несмотря на то, что ее разгадывали столько разных писателей, классиков и неклассиков, настоящих и ненастоящих. Он-то, конечно, был настоящий, но просто не был настолько уверен в себе. С этой гремучей смесью самомнения и сомнения, жить, в общем-то, было очень удобно.

Жена считала его гением, потом ушла, ушла далеко за горизонт, и стала беззвучно шевелящейся точкой. Дети тоже забыли о его существовании, толку от него не было никакого, кроме шуршания шариковой ручки по бумаге, скуки и пыли, чего еще ждать от этого человека, по-паучьи согнувшегося над письменным столом. И он не заметил, как пришла старость, почувствовал только потому, что все чаще и чаще возникали эти мечты Золушки – мечты о славе, посмертной, естественно.

Между тем серый человек появлялся все чаще и чаще. Уже не только в парке видел его Валерий Николаевич, но и на лавочке около подъезда, сидящего, ссутулясь, на солнышке, как простой пенсионер, интеллигентный и чуть полоумный. Но серый человек неподвижным взглядом созерцал асфальт, по которому летели лушпайки от семечек и бледные целлофановые кулечки.

И все чаще и чаще Валерий Николаевич подходил к полке с коллекцией стеклянных сов. Их становилось все больше, он расставлял их в одному ему понятном порядке – некоторые в его воображении составляли отдельные семьи, другие гордо стояли в стороне – и все они были в его доме не зря, и все они уже были целым миром, стеклянным миром – сероватым и голубоватым, звенящим и стерильным, не менее таинственным, чем тайна жизни, разгадка которой была уже недалеко.

Нет, ему не нужны были памятники, просто он представлял, что в один прекрасный день его произведения, романы, наполненные утешительными и возвышенными мыслями, извлекут из-под обломков и прочтут наконец, и поймут, что только он один… тут его внутренний голос пресекался, горло перехватывало, а из глаз лились слезы. Он понимал, что это уже старость, так же точно, как и его упорное желание писать ручкой на бумаге, когда все уже давно перешли на компьютер. Ведь писатель – это тот, кто пишет, а не нажимает на клавиши, и так будет всегда, и очень скоро люди все поймут и оставят это заблуждение, как и многие другие, которые он разоблачал в своих романах. Он был уверен, что когда люди прочтут его, они поймут, как жить правильно, и наконец-то вернуться к тому, как жили во времена его молодости, ибо старость тем и отличается, что надеяться остается только на обратный ход времени.

И вот – Валерий Николаевич Приблюдов лелеял эту надежду, и писал. Наконец-то, наконец-то можно было заниматься только любимым делом, не думая ни о чем другом, ни о затхлой работе, ни о неизвестно куда пропадающих деньгах, ни о детях, которые не уважают. Вместо всего этого у него теперь был котенок, случайно подобранный у подъезда. Валерий Николаевич назвал его Катериной, думая, что это кошечка, однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что это кот, так что пришлось назвать его Катером. Это был черный, щуплый зверек, желтоглазый и всего боящийся, он никуда не выходил из квартиры.

Но он вносил беспорядок в давно уже отлаженную жизнь – с утра он вил гнездо среди тетрадей и листов бессмертных творений Валерия Николаевича, и потом спал там, мурлыкая, как паровоз. Катер так и жил в этом гнезде, и еще он время от времени гулял по квартире. При этом он навещал коллекцию стеклянных сов, обнюхивал и трогал каждую. Естественно, это очень напрягало Валерия Николаевича, который тут же вылезал из-за стола, хватал котенка и запирал его на кухне. Но Катер скреб когтями дверь и так жалобно мяукал, что он его выпускал, но потом все повторялось сначала, пока он не разбил одну фигурку – самую маленькую и самую любимую.

Так был разрушен этот стеклянный мир, который так любил Валерий Николаевич. И если вдуматься, не Катер, а он сам был в этом виноват – ведь сам подобрал этого черного котенка, сам его выходил, а котенок… разве он понимает?

И Валерий Николаевич уже сжился с потерей и простил, но однажды, разбирая очередное гнездо Катера, Валерий Николаевич обнаружил, что его творческое наследие нуждается в обновлении. Он вдруг увидел, что на многих листах чернила выцвели и расплылись, так что, если не начать немедленно восстанавливать текст, он будет непоправимо утрачен и не дойдет до потомков. Предстояла огромная работа – надо было собрать старые произведения, отобрать выцветшие страницы и переписать их заново. И он взялся за эту работу с той суровой методичностью, с которой писал.

Теперь его утро начиналось с чашки растворимого кофе, после чего он шел за письменный стол к вороху исписанных мышиным почерком бумаг. Бумаги шевелились и шуршали, от малейшего ветерка вспархивали и кружились по комнате. Валерий Николаевич знал, что будет трудно, и не роптал на судьбу, ведь все это сделал он сам – и значит, самому надо и все переписывать, когда-нибудь это поймут и оценят. Но сколько он ни переписывал – количество листов не убывало, казалось, они размножаются, и буквы, растрепанные и кривые, скакали со страницы на страницу, и не хотели складываться в слова, а слова не хотели складываться в предложения. Валерий Николаевич понял, что написал слишком много, но самое главное – он вдруг осознал, что все это можно было сказать и по-другому, а можно было и совсем не говорить, потому что, сколько он ни постигал тайну жизни – а жизнь продолжалась, и продолжалась уже давно без него, потому что свою жизнь он потратил на то, чтобы постигнуть эту тайну, и вся жизнь ушла в эти мышиные буквы.

Устав, он уходил в сквер, и снова видел своего серого человека, который, казалось, ждал его.

– Ну что ж, – бормотал Валерий Николаевич, – у Моцарта черный человек, а у меня серый… Я же не Моцарт, я другой…

Однажды серый человек посмотрел на него и сказал:

– А вы хоть знаете, что все это значит?

Вопрос был странен… Но Валерий Николаевич был начитанным и знал, что иначе и быть не может. И потому он промолчал, ожидая, что же будет дальше.

– Пишете? – продолжал серый человек. – Истину ищите? Поглядите-ка вокруг, а не слишком ли вас много?

Валерий Николаевич оглянулся. Странное зрелище представилось ему. Почти в каждом доме в освещенном окне сидел согбенный, как богомол, унылый человек, и шуршал ручкой по бумаге. Потом он вставал, перечитывал написанное, самодовольно улыбался и вытирал пот и гладил испещренный мышином почерком лист бумаги, а буквы извивались в ответ.

– Неужели же нас много?! – воскликнул Валерий Николаевич, но никто не ответил, только медленно гасли окна и слышался собачий лай.

Он пошел домой. В голове был хаос, мысли, как мухи, носились в голове, жужжали, роились, будоражили.

Он посмотрел вокруг себя. Листы, которые он переписал, устилали весь пол и выползали на кухню и снова сыпались со стола с шуршанием и свистом, и он уже не пытался разобрать, что там было написано, просто следил, как ветер из форточки их колышет и в комнате уже наступает зима.

Он поднял листочек, разорвал на мелкие-мелкие кусочки и высыпал себе на голову:

– Вот и до снега дожили, Валерий Николаевич, приблудная твоя душа… – прошептал он и подошел к полке со стеклянными совами.

Совы не стояли, как прежде, в причудливом порядке, семьями и поодиночке. Они толпились, как беженцы на вокзале, они смотрели на него навсегда испуганными и печальными глазами. И вдруг они сгрудились в стаю и полетели, тоскливо ухая и хлопая крыльями, и вылетели в окно, глядя, не мигая в темноту и тихонько позванивая в вечерней тьме.

А ветер носился по пустынной комнате, поднимая к потолку пуль и мусор, и бумажные листы, с запечатленной на них непостижимой тайной жизни.

– Господи, как же теперь жить! – воскликнул Валерий Николаевич. – Котик, котик, помоги мне!

– Но как я тебе помогу? – ответил котик. – Я же котик маленький, черный, у меня копыта! А рукописи не горят, они просто так валяются, никому не нужные. Серый ты, однако, человек.