Текст книги "Крещатик № 92 (2021)"

– Алекс! Даниэль пришел!

Ой, бля! Поплелся в приемную. В голове разговор с девушкой продолжаю. Даниэль не дал опомниться:

– Что это за ночлежка, куда вы меня поселили? Полное безобразие!

– А что такое?

– У меня в комнате полно демонов! Даже в матрасе демоны! Я чувствую, как они на меня по ночам смотрят и сидят на краю кровати.

Мозги медленно, нехотя с разговора с красавицей начали перетекать из фб в приемную. Ну я же не психиатр. Чего я должен иметь с ними дело? Спросить его, какие демоны? Сколько? На каком языке они говорили? Был ли у них региональный акцент? Во что они были одеты? Были ли у них рожки? Можно, конечно, но хотелось скорее назад к девушке. Я посмотрел в компьютере, что только освободилось комната в другой ночлежке, и распечатал ему направление. Но Даниэль так просто не хотел уходить. Он требовал гарантий:

«А откуда вы знаете, что там демонов не будет?»

За что мне это? Я набрал телефонный номер, первый попавший в голову, и спросил:

«Это ночлежка? Хочу послать вам хорошего человека. У вас там демонов нет? Давно изгнали. Отлично!»

Довольный Даниэль прижал направление к сердцу и вышел из приемной.

Директриса вызывает к себе в кабинет. Перепугался. Что я сделал?

– Тут позвонили из офиса мэра. Их все время беспокоит твой клиент Мэфью, который неделю назад официально поменял имя и теперь Аполлон. Говорит, что голодает. Ты чего ему помощь не выписал?

Я вспомнил, что осенью навещал Мэфью-Аполлона, и кроме неизлечимого алкоголизма у него все остальное было в порядке:

– А чего он мне не звонит? Боится? Да все у него есть! Посмотрите в компьютере! Да мы ему недавно только наличку дали и талоны продуктовые на этот месяц дали! Наверное, опять все пропил.

– Я не могу офису мэра так ответить. Иди его сегодня срочно навести и официально все напиши.

Захожу к Аполлону домой. За время, что я его не видел, многое изменилась. На всю стену висит огромная фотография поверхности Луны. У окна большой телескоп. Клиент лежал на матрасе на полу, в доску пьяный. Рядом каталась пустая бутылка виски и лежал открытый альбом фотографий Луны.

– Аполлон? Что случилось? Куда ты дел всю свою наличку и продуктовые карточки, что мы тебе дали? Чего ты опять голодаешь и звонишь мэру? Ты хочешь, чтобы меня с работы уволили? Что это за дурацкий телескоп? Ты на него все деньги выбросил?

Аполлон с трудом оторвал голову от подушки:

– Алекс! Не кричите на меня! Я теперь настоящий хозяин недвижимости. Мне телескоп надо, чтобы на неё смотреть и чтобы ее никто не украл.

– Какая недвижимость? У тебя же нет денег на проезд в метро.

– Хозяин вино-водочного обменял мне немного земли на Луне в кратере Шредингера за всю мою наличку и продуктовые карточки. И он еще накинул бутылку виски. Неплохая сделка? А? В самой впадине Шредингера! Самый престижный район!

– Что????

– Не волнуйтесь! У него там рядом кусочек земли для вас тоже есть. Дайте мне ещё продуктовых карточек, и я вам тоже помогу приобрести. Специально для вас в кратере Гагарина. Мы будем соседями!

Аполлон стал листать альбом и показывать фотографии, где будут наши дома.

Сижу в кафе на ланче. За соседним столиком два бородатых старика-бухгалтера в профессиональных налокотниках. Один хасид, а другой индиец. Вначале они говорят о своих финансовых делах в корпорации, об активах и балансах, но постепенно разговор переходит на религию и выяснения, чей бог добрее и больше прощает. Минут через десять возвращаются к инвентаризации и себестоимости. Устав от цифр, бухгалтеры начали выяснять, кричать и спорить, какой бог жестче и с чьим богом лучше не шутить, индийский или еврейский, даже стали бороться и друг друга за бороды дергать. Тут позвонила начальница, что пришёл мой клиент, который землю купил на Луне, и я убежал.

Пришел клиент, который утверждает, что он с Венеры, и поэтому не платит за квартиру. Какой смысл, если скоро за ним прилетят и заберут домой. Зачем зря деньги тратить? Не хочет со мной говорить. Утверждает, что я ему не верю. Хочет говорить с моей начальницей. Ну пускай. С Венеры он или не с Венеры, у меня от этого получка не больше и не меньше, и нервные клетки не восстанавливаются. Пошел к начальнице. Она по телефону болтает с подругой про какой-то сериал, который вчера смотрела. Машет мне рукой, что сейчас занята и чтобы я вернулся через 15 минут. Слышу ее возгласы через дверь:

– Представляешь! Она его так любила, а он оказался геем! А какой красивый парень. Кто бы мог подумать? Как закрутили! А потом она влюбилась в другого, а он оказался инопланетянином, да еще и вампиром. Какой неожиданный поворот! Как ей, бедной чернокожей девушке, не везет! Следующую серию точно не пропущу! Я уверена, там ей наконец улыбнется счастье, и она встретит успешного афро-американского доктора или еврея-адвоката – и у нее все будет хорошо!

Давид Шраер-Петров

/ Бостон /

Теплое тело любви

 
Никто никого не может заставить любить.
Не может заставить, уговорить, обязать.
Эта усмешка бедра, эта эротика рта
Могут увлечь, опьянить, вывернуть руль
 
 
В улочку, где кирпич запрещает въезд.
Только тем, кто сюда переселился – пожалуйста!
Только тем, кто махнул рукой на любовь – пожалуйста!
Ты еще можешь успеть сделать крутой разворот,
 
 
Ты еще можешь вернуться в дом, где жила любовь.
Ты еще можешь открыть двери и отключить
Сигнализацию. Ты еще волен былой
Любви пользоваться секретами.
 
 
Ты еще можешь позвать, как домашнюю кошку,
Теплое тело любви, спрятавшееся в углу,
Спрятавшееся от страха, спрятавшееся от стыда,
Спрятавшееся от горя. Теплое тело любви
 
 
Плачет сухими слезами. Где оно? Почему
Не выбегает к тебе? Где оно? Почему?
Прячется от тебя? Или оно ушло
Теплое тело любви? Вылезло через трубу?
 
 
Выплыло через антенну, облаком распластав
Лапы, шею, хвост. Или оно ускользнуло
Рыбой, лягушкой, змеей, сбросив до этого шкуру,
Став, кем угодно, кроме теплого тела любви.
 
 
Ты еще можешь отчаянно перелистать
Платья. Ты еще можешь успеть кожуру
Апельсина отбросить, одеяло сорвав с постели,
Пошарить под простынями, подушками, под матрасом,
 
 
Может быть тело любви съежилось, стало малой
Долей того, что было, но все – равно существует,
Как существуют в жидком азоте замороженные зиготы,
Как существует застывшее в ужасе и надежде
 
 
Теплое тело, тело любви, теплое тело любви,
Теплое тело любви, теплое тело любви,
Теплое тело любви, теплое тело любви,
Теплое тело любви… теп… ло… лю…
 

Художник Юри Аррак в таллинне

 
Неподалеку от Толстой Маргариты
Кафешка художников открыта.
Толстая Маргарита – башня городской крепости,
Необычайной привлекательности и крепости.
Толстая Маргарита – ласковое похлопывание
По заднице барышни-крестьянки,
Пример фольклорной
Самозванки, самоизгнанки, самоизнанки и самобранки.
 
 
Мы сидим в кафешке,
Пьем «Вана Таллинн»,
Грызем орешки.
Послушай, брат, говорит Юри.
Я хочу перейти к раскрашенной скульптуре.
Я буду раскрашивать фигуры,
Красками, взятыми из натуры.
 
 
Юри иногда вставляет в русский язык слова,
Заимствованные из латыни,
Он рычит громче льва,
Хохочущего в пустыне.
 
 
Итак, продолжает мой друг-художник,
Берем железный треножник,
Вставляем в него бревно,
Из бревна вырезаем лицо Мадонны
И статуя готова для хулы и поклонов.
Приглашаем публику.
Покупаем водку и вино.
Так в мире художников заведено.
 
 
А лев, пустыня и Толстая Маргарита?
Юри смотрит на меня, скорее насмешливо, чем сердито:
Куррат со всеми этими промежуточными предметами!
Запасемся метлами, петардами и кометами,
Полетаем вокруг Толстой Маргариты и Старого Томаса
На метлах, петардах и кометах без карты и компаса,
Пока не свалимся под стеной городской крепости без чувств
Во славу искусства ради искусств!
 

Анна Ахматова и молодой поэт

 
Слава приходит утром
Солнце проходит утром через лапы сосен.
Дачники проходят мимо:
К берегу Финского залива,
К Щучьему озеру,
На станцию Комарово.
 
 
Слава приходит внезапно, говорит Анна,
Вы просыпаетесь в комнате абсолютной безызвестности,
Вы и не предполагаете,
Что на Литейном проспекте,
На Фонтанке,
На Аничковом мосту,
Всюду – газетчики,
Везде – почитатели таланта,
На каждом углу – книжные палатки,
Над которыми летают воздушные шарики,
Красные, желтые, зеленые и голубые.
А над Домом Книги летает (оторвался!)
Знаменитый (стал разноцветным!)
Шар – реклама швейных машинок компании Зингера.
Стал воздушным!!!
 
 
О такой славе вы мечтаете, молодой человек?
 
 
Нет!
 
 
Тогда послушайте, приготовьтесь к таинственной славе:
Несколько друзей, кое-кто из них становится летописцем,
Несколько недругов, которым тоже хотелось таинственной славы,
Но даже такой славы они не получили,
Словом, несколько друзей и недругов,
И многочисленные толпы безразличных.
Многочисленные толпы равнодушных к вашим стихам и стихам вообще,
Хотя, стихов вообще не существует.
Есть Пушкин.
 
 
Слава, это когда вы просыпаетесь
В комнате абсолютной изоляции.
Нет, нет, не в камере!
До этого…
Вы просыпаетесь в комнате.
На вашем столе рукопись никому неизвестных стихотворений,
Вы открываете форточку.
В комнату вашей абсолютной изоляции
Врывается рев толпы, которая вовсе неравнодушна,
Которая требует вас,
Хочет вас видеть и слышать,
Хотя есть Пушкин.
 
 
Или это рев возмущенной толпы?
Толпы, которая вас ненавидит?
Ведь вы всю жизнь презирали толпу.
Вам хотят отплатить с лихвой.
Ненависть, разве это не слава?
Разве это не слава, когда есть Пушкин.
 

Американский студент

 
Он пересекает улицу, примыкающую к Университету.
Пересекает по кривой.
С голубым рюкзаком, в бежевой вязаной шапочке,
Он пересекает университетскую улицу.
 
 
Пересекает по кривой,
Пинает пустую банку из-под кока-колы,
И она летит – красный самолет,
Описывая дугу,
 
 
И звеня/громыхая, как мерзлый конский навоз
Из раннего стихотворения Шкляревского,
Опускается на асфальт, подпрыгивает,
Ползет на брюхе, переворачивается,
 
 
Пока не утихнет около бордюра.
Этот студент – мой сын, Он несет в голубом рюкзаке
Романы Набокова и Хокса (по-английски)
И стихи Сапгира (по-русски).
 
 
Улицу пересекает длинноногий студент с красным рюкзаком
Это друг моего сына. Он несет в рюкзаке
Романы Набокова и Хокса (по-английски)
И стихи Петефи по-венгерски.
 
 
Еще один студент, смуглый и белозубый, со стаканчиком кофе
Пересекает улицу. В его зеленом рюкзаке
Романы Набокова и Хокса (по-английски)
И рубаи Омара Хайяма (по-арабски).
 

Толстой, Достоевский, Чехов

 
В Туле или Петербурге,
В Крыму или Сибири,
В сублимированном подобии земного рая
Они беседовали о смысле литературы.
 
 
Толстой сказал:
Поведать о патологических ситуациях в нормальном обществе.
 
 
Достоевский сказал:
Изучить нормальные характеры в патологическом обществе.
 
 
Чехов сказал:
Написать про жизнь моих современников.
 
 
К примеру,
Анна Аркадьевна,
сказал Толстой.
 
 
К примеру,
Настасья Филипповна,
сказал Достоевский.
 
 
К примеру,
Ольга Ивановна,
сказал Чехов.
 
 
Толстой оглянулся:
Тсс! Софья Андреевна!
 
 
Достоевский крикнул:
Обожди, Анна Григорьевна!
 
 
Чехов кашлянул:
Как ты там, Ольга Леонардовна?
 
 
Ангелы летали вокруг писателей.
Ангелы с одинаковыми лицами.
 
 
Стоило таиться?
Сказал Толстой.
 
 
Стоило проигрываться!
Сказал Достоевской.
 
 
Стоило ждать,
Сказал Чехов.
 

Подготовка текста Максима Д. Шраера

Оксана Чернобривая

/ Калининград /

Жемчужины

Целую вечность не была в Москве – так мне теперь кажется, когда иду зимним морозным вечером от станции метро Семеновская. Точно такая же зима стояла десять лет назад. Я жила на Щербаковской в сталинской коммуналке, и ничто в моей маленькой комнате меня не огорчало: ни отставшие по стыкам обои, ни скрипучий шифоньер и пожелтевший холодильник, который я не включала, выставляя недопитую бутылку молока за окно. Всё это было не важно. Мысли витали далеко от бытовых мелочей, их занимал кое-кто другой.

Герой моих грёз по имени Фёдор жил за стенкой. Комната ему досталась в наследство от бабушки, а хозяйка моей приходилась ему дальней родственницей. Кроме наших двух здесь имелась еще комната-зал, где проживала немолодая пара с двумя сыновьями-школьниками. Неразговорчивая московская семья, ожидающая расселения. Они нам почти никогда не мешали, надеюсь, мы им тоже.

Федя был музыкантом, в поисках вдохновения он периодически улетал то в Париж, то в Непал. А бывало, что месяцами сидел без денег и никуда не летал. Когда-то давно мы познакомились в Питере в ночном экскурсионном автобусе. Соседние кресла, слово за слово… к концу экскурсии мы знали друг о друге всё. Его тёмные завитки кудрей, итальянский профиль и жаркая сбивчивая речь совершенно меня очаровали. В четыре утра автобус высадил нас на Лиговском, и Федя пошёл меня провожать. Он довёл меня до парадной, где мы сонно попрощались (ни на что другое сил у обоих не было) и больше не виделись, пока спустя два года я не переехала в Москву.

Узнав, что я ищу жильё, он уговорил хозяйку соседней комнаты сдать мне её по цене «для своих», и с тех пор я слышала за стеной его гитару. Он зарабатывал, выступая в этнических кафе. Летом не чурался поиграть для народа на набережной Москвы-реки с коробочкой для пожертвований. Федя не гнался за деньгами, он просто играл, даже когда не было слушателей. А по вечерам его постоянным слушателем стала я.

Живя со мной по соседству, Федя всегда держал дистанцию. Иногда он приглашал меня на чай. Сидя на подушках за низким столом, мы пили настоящую японскую сенчу из крохотных пиал, после чего, иногда, мы эту дистанцию нарушали. Но спать я всегда уходила к себе. Формально мы не были парой, эти вечера нанизывались на нитку моих серых дней, не суля ничего конкретного. Увы, к чему-то большему Фёдор был не готов. Его порог оставался непреступной линией, и без приглашения я её перейти не могла.

Однажды он привёл в гости девушку, француженку, которой по просьбе друга показывал город. Девушка по имени Софи олицетворяла всю Францию: изящная, хрупкая, с глазищами Одри Хэпберн и волнующим акцентом. Мы посидели втроём, потом я ушла к себе спать, а она не ушла. За стеной я еще долго слышала, как Федя играл для неё, потом гитара умолкла. Я проплакала до утра. Той ночью я поняла, что хочу вернуться домой.

Вскоре я действительно вернулась в Калининград, хотя и не сразу. Еще три месяца сталкивалась с Федей то на кухне, то в коридоре, но в его комнату с тех пор ни разу не заходила. Он не пытался ничего объяснять, да этого и не требовалось. Наша условная дистанция превратилась в бетонную стену.

Помню, как он провожал меня на вокзал, волок мою неподъёмную сумку со сломанным колесом до самого поезда. На перроне мы обнялись, нелепо и робко. Потом обменялись взглядами в которых читалось: «Извини, если что не так», – и я уехала.

А сегодня снова иду по сияющей Щербаковской. Кажется, с тех времён ничего не изменилось кроме названий магазинов, но взгляд не хочет их замечать. Десять лет потерялись, их унесло московским ветром вместе с крупными снежинками куда-то за МКАД. Их больше не существует, по крайней мере сегодня.

А вот и дом. Сталинская высотка величаво поглядывает на залитый оранжевым светом двор. Снег повалил крупный, рыхлые снежинки размером с жемчужину лепятся к дубленке, превращая меня в снеговика. Закрываясь от снега, взбегаю на высокое крыльцо. Здесь под козырьком можно отряхнуться и передохнуть. Во дворе поставили новую детскую площадку, в остальном – всё по-прежнему. Тут из подъезда выходят двое смеющихся подростков, а дверь замирает полуоткрытой, приглашая войти…

В доме кафельная плитка, открытый лифт с дверями на разные стороны. Свет с неисправным датчиком то загорается, то гаснет, точно в конвульсиях. На четвертом этаже у обитой черным козжамом двери замираю. Стою и смотрю на неё, будто к полу приросла. Конечно, он там уже не живёт. А может, и живёт, мы давно потеряли связь. Последнее, что я о нём слышала, – он застрял в Непале и не мог (а может быть, не хотел) вернуться домой. Устроился в благотворительную школу и учил детей музыке. Было это года четыре назад.

Стоило представить его комнату, я почувствовала странную вибрацию в животе. Такое бывает от сильного волнения, но в тот момент я была на удивление спокойна. За дверью что-то стукнуло, после чего из квартиры вышел высоченный парень, с невнятным «Здрасьте» меня обогнул и понёсся вниз через две ступени. Затем вышла женщина, чтобы закрыть за ним дверь, она меня не узнала.

– Вам кого? – недовольно спросила она.

– Мне?… – я не могла сообразить, что ей ответить. Соседка ждала, лицо её выражало нетерпение.

– А… Фёдор здесь живёт? – пролепетала я.

– Здесь, где же ещё. Федя, к тебе! – крикнула она через плечо и скрылась во тьме коридора.

Когда в прихожей послышались шаги, я готова была убежать. Вибрация в животе стала такой мощной, будто внутри работал мотор. Господи, зачем я это делаю…

В дверях показался Федя. Он мало изменился, всё такой же худой и подвижный, чёрные кудри, потеряв былой лоск, теперь казались пегими. Лицо осунулось, но несмотря на это, я бы легко узнала его на улице. В глаза бросилась неопрятность, которой он прежде себе не позволял: растянутая футболка, щетина, к тому же он сильно сутулился.

– Здравствуйте, вы ко мне? – спросил он, потирая переносицу, и вдруг выпрямился в струну. – Окс?!!!

Я невольно усмехнулась, а потом прыснула со смеху, тронутая его ошарашенным видом.

В его комнате мало что изменилось. Низкий стол для чайных церемоний был основательно пошарпан. Гитара стояла на прежнем месте, правда уже другая, остальное было в точности таким, как я помнила – шкафы, холодильник, два не зашторенных окна. Пока он заваривал чай, я осматривала комнату, в которую мысленно возвращалась столько раз! Я улетала сюда, когда меня обижали, когда от нервного истощения на работе хотелось удавиться, когда не складывалось с мужчинами, или наоборот – складывалось слишком гладко, и я не могла найти повода, чтобы сбежать. Все эти годы я уходила сюда как в святая святых, единственное место, где когда-то была безусловно счастлива. Теперь же я видела вокруг обычную комнату с запахом старой мебели и рассохшимся дверным косяком.

Федя, вначале немногословный, после чая разговорился и стал расспрашивать обо всём. Я вежливо отвечала, ища в его лице итальянские нотки, которые пленили меня в Петербурге. И не находила. А он всё рассказывал о своих приключениях. Как пытался получить французское гражданство (не без помощи Софи) и потерпел фиаско, как застрял в Непале с просроченной визой, как знакомый обещал ему контракт с известным московским рестораном, который сейчас на реконструкции. Я слушала не перебивая, но не испытывала интереса к его историям. Передо мной сидел чужой человек, хотя звуки его голоса до сих пор наполняли сердце тёплым нектаром. Я даже обрадовалась, когда у него зазвонил телефон и он вышел поговорить на кухню.

Переводя дух, я скользнула глазами по книжной полке и обнаружила кучу литературы по буддизму, йоге и прочему саморазвитию. Взяв одну наугад, я открыла на середине и стала читать выделенный курсивом абзац.

«Ваша жизнь состоит из жемчужин. Они выглядят по-разному: встреча с учителем, покупка нового телевизора, взгляд незнакомки в кафе, смерть близкого человека. Вы нанизываете их одну за другой на нить своей жизни. Нет более важных и менее важных жемчужин. Ваше сознание запоминает только самые яркие моменты, а серые однообразные дни – лишь склейка между ними.

Позвольте им быть! Черным жемчужинам – горьким моментам, и белым – моментам счастья. Вы считаете, что любовь к вещам недопустима для духовного человека? Не корите себя за неё, просто примите эту жемчужину и нанижите на нить. Живёте в фантазиях вместо реального мира? Примите это как данность и не тяготитесь. Пока вы что-то любите – вы живы. Не можете проститься с прошлым? Но воспоминания – такие же точно жемчужины. Они бесценны! Храните их в своём сердце с благодарностью, пока Вселенная настолько щедра, что каждый день одаривает вас новыми драгоценностями…»

В комнату вошёл Федя, и мне пришлось закрыть книгу.

– Что читаешь? – спросил он. – А, вон кого. Хороший автор. Но на мой взгляд – пустословия много. Вроде всё по теме, а книгу отложишь – никакого остатка.

– Федя…

– Мне сейчас знакомый звонил, – продолжал он будто не слышал меня. – Приглашает на джазовый вечер. Один я точно не пойду, но с тобой бы сходил. Можно тебя пригласить?

– Федь…

– Что?

– Спасибо тебе.

– Мне-то за что? – не понял он.

– За жемчужину.

Брови его удивленно поднялись, и я не удержалась от смеха. Он, конечно, не понял, но в данный момент это не имело значения. Он наскоро собрался, и мы отправились на концерт в уютный подвальчик на Чистых прудах. Я танцевала, дав себе волю и отпустив тормоза, а Федя просидел целый вечер за столиком. Он никогда не любил танцевать, но музыку слушал самозабвенно, прикрывая глаза и постукивая в такт каблуком. Ближе к полуночи мы спустились в метро, легкие и весёлые. В центре зала остановились, Федя попытался что-то сказать, но я приложила палец к его губам. От неожиданности он вздрогнул, а потом, кажется, понял и улыбнулся. Обнявшись на прощанье, мы разошлись по разным платформам и сели в поезда в разных направлениях.