Текст книги "Крещатик № 92 (2021)"

«Вы совершенно, простите меня, неправы, Джеф Моисеевич, кто что помнит, 30 лет прошло, о чем вы говорите, вы профессор, гражданин двух великих государств, знаменитый практик, хозяин клиники, автор ряда выдающихся научных работ, что вы», – Толик уверенно напирал, льстил напропалую, он привык добиваться своего. Отцу понравились его слова.

Джеф Гарц склонен был уступить, он и сам думал, что всегда нужно помогать всем. Он не хотел знать, что никто не забывает ничего в больших странах, да и в малых тоже, конечно, все все помнят. «Вот моя ручка, Джеф Моисеевич», – сказал Толик. «Спасибо, я подписываю документы своей», – старый Гарц черканул свою подпись внизу листа.

Толик аккуратными движениями, тщательно поправив края, вложил листы в книгу, быстро переложил ее в портфель и застегнул ремни. Книга называлась «Архипелаг ГУЛАГ», – так прочитал Нафтали на обложке. Отец тоже успел прочесть это название. Почему Толик торопился убирать листы и книгу, в принципе, было понятно, потому что можно было испачкать, помять, забыть. Он был аккуратен, ничего не забывал, вообще, но все-таки, необходима осторожность, об этом он помнил всегда.

Толик поднял левой рукой портфель с пола, ему явно нравился этот процесс перемен положения его любимого предмета, вытащил из бездонного нутра портфеля две консервные банки и торжественно, с видом непревзойденного фокусника поставил их на стол. «Видали, что у меня еще есть», – громко сказал он. «Балтийская килька», – гласила наклейка на ребре банки. «Из того же источника, что и «Столичная», – объявил Толик. – Принеси открывашку, тезка Толя».

Отец не удивлялся знакомству сына с этим человеком. Все происходит так, как должно происходить, так считал он. Все известно заранее.

Теперь бутерброды очень ловко делал Толик, прямо руки летали. Он щедро мазал хлеб маслом, укладывал две очищенные кильки, хвостами в противоположные стороны, на них половину вареного вкрутую яйца и передавал все сначала отцу, следующий Нафталию и потом уже варганил себе. «Вот так, друзья, и бог за нас, и есть некоторая надежда, несмотря на пугающие новости», – говорил он и, выдохнув, выпивал, точнее, вливал в себя и аккуратно закусывал с выражением счастья на красивом и широком белом лице не простолюдина. Неспокойная душа его, меняющая форму, очень большая, не вмещалась в грудной клетке и находила выход в словах.

– У вас в обращении написано: «Многоуважаемый Леонид Ильич», так надо, да?! – спросил Гарц.

– Обязательно. Стратегический замысел, пусть спасет и отменит. Конечно, все напрасно, у них свои правила. Вот Исаича отпустили в город Кельн к другу Беллю. Но Толика Корфу не отпустят, они его не замечают и в упор не видят, пусть гниет. Ведут себя как бессмертные, границы спутали, старики. Великая страна, и будет еще более великой, на тысячи лет, кто с коммунистами может сравниться, Джеф Моисеевич? Верно, никто. Потому что империя, будущий президент Штатов так скажет, из актеров, но сильный, умный, дальновидный, еще не так скоро, но надо дожить, и потом, он там наверху не фраер, он все видит, они не знают, глупцы, никто не знает, ха-ха, это я не злорадствую, – Толика заносило в политические прогнозы, в которых он был очень силен. Стоило к нему прислушаться.

Отец Гарц слушал его с интересом, изредка с удивлением кивая прозорливости дорогого гостя.

– Не во всем с вами согласен, дорогой Толя, но ваши мысли важны и значительны, – сказал Джеф Грац и откусил от бутерброда с килькой, прикрыв от удовольствия глаза.

– У меня в Москве есть приятель, стихийный русский гений, его тоже звать Толей, кажется, из купцов, учился на маляра, а вот какой получился художник, – он достал из портфеля лист, заложенный между картонками, и показал свой портрет, написанный несколькими решительными мазками туши. «Да, замечательно», – признал отец Гарц, который хорошо понимал и отличал великую живопись от не великой. «Он ташист, да? Русский ташист, Толя».

Гость Джефа Гарца смотрел на хозяина и его сына с непонятной надеждой на чужой восторг, который был если не топливом его жизни, но явно большой вспомогательной добавкой к существованию. Из тех, что на автозаправках предлагают и заливают в баки машин ушлые рабочие в фирменных комбинезонах с доверительными словами: «Это поможет в мощности, очистит двигатель от накипи и даст такой толчок в движении, что только держись. Берите, потому что потом не будет, разберут все, стоит сущие копейки всего». И все берут-хватают эти добавки в жестянках, похожие на пиво очень, и просят еще одну впрок, а иногда и две.

«Не знаю, ташист не ташист, но гений, точно. Палец макал в тушь и написал меня, поверите, минут 6–7 заняло, – сказал с восторгом Толик, колеблющаяся густая тень его беспокойно лежала возле него на полу, потом вдруг исчезла в никуда. – Работы Толи в Нью-Йорке, в Третьяковке, в Германии, в Афинах хранятся, да мало ли где. Ну, потом они будут там, через несколько лет, а сейчас, как он, мой дорогой безумец, живет, я не знаю. Живу слухами. Все ждет и надеется, что из Иерусалима приедет его друг Мишка Гр-ан и заберет к себе. Не приедет, не заберет».

Можно было на мгновение подумать, что сам Толик не в той же графе, что его великий друг, не в том же, так сказать, отделении. Но все они, все эти замечательные, невероятные уроженцы безумной великой страны жили в одной палате, уживались, переживали, отражали, как умели, действительность, и запоминали все, что происходило вокруг них. Соучастники? Ну, неизвестно. Наблюдатели? Бесспорно.

– Вот я вам прочту, без спроса, Толя, ты тоже должен почувствовать, понять не сможешь, люблю его, рыжего, хоть он из Питера, а теперь уже вообще из-за океана. Очень могучий, значительный. Выгружу вам, так сказать, посторонним землякам, личные сокровища.

И он немедленно начал читать, как бы безжалостно вбивая слова и ритм чужих стихов в холодеющий от необъяснимого восторга мозг слушателей:

 
Потому что искусство поэзии требует слов,
я – один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой, —
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф – победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
 

Толик завершил декламацию словами «и так далее», как будто потерял внезапно силы. Поддернул рукава своего пиджачка и налил всем по еще одной. Он опять отстегнул ремни портфеля, извлек из него велюровую зеленую шляпу, сплющенную до состояния пышного блина, расправил ее на коленке, надел на голову, как новую, надвинул на лоб и согнул поля на глаза. Застегнул портфель и приставил его к ноге. Глаза его блестели, как они блестят у людей, выходящих из рюмочной в середине дня и жмурящихся на яркое солнце, где-нибудь рядом с кинотеатром документального фильма. Он стал абсолютно похож на американского киногероя, скажем, того, который играл в «Римских каникулах» с Одри Хепберн. Как его звали, не помните? Конечно, помним. Грегори Пек, великолепный.

– Ну, раз уж на то пошло, то прочту вам еще одного Толика, я называю его Абэдэ, он большой врач, красавец, соблазнитель, спас меня в Москве, настоящий поэт, простите меня за такую ужасную прелюдию. Это стихотворение он напишет через 35 лет после этого дня, уже здесь, но я, как человек, который знает все наперед, непременно зачту вам его.

 
Еще колокола не зазвонили в Лукке.
Никто и никого не дернул за язык.
Строения глядят гравюрами из книг.
На одного меня накатывают звуки
рифмованных стихов. Спросонья не секу
старинный механизм оконного засова.
А всё плачу оброк родному языку.
Приманиваю слово.
 
 
Пойми же, говорю, придуман этот лад
в чужой тебе среде – дворяне, разночинцы.
Ты выбыл из Руси, пора и разлучиться.
Тем временем, рассвет, колокола звонят.
Латинское литье, неторопливый бой.
На россыпи монет чеканят профиль Данте.
Мне внятен их язык, я радуюсь, но дайте
перевести на свой.
 

(Анатолий Добрович, 2009 год)

– Ты выбыл из Руси, пора и разлучиться, попал ваш Толик в суть, – сказал отец Гарц. Он уже был сильно пьян, но держался, как гвардеец (какой, интересно, гвардии?), все понимал. Стихи его вернули в сознание, можно сказать и так. – А что у вас, Анатолий, все Толики друзьях, что такое? Или иных имен уже не осталось в вечной империи?

– И Нафталий ваш, тоже ведь из Толика вышел, – восхитился своей находке Толик. Он поддернул рукава пиджака, сдвинул шляпу на затылок, водка кончилась, жизнь прошла мимо, все впереди. «Империя эта не вечна, дорогой Джеф Моисеевич, какие тысячи лет, о чем вы говорите? Еще придут там всякие начальники, которые все изменят, верьте мне, может, вы и застанете это, кто знает», – он посмотрел на Нафталия. Тревожный вопрос жил в его взгляде.

– Скорее, наоборот, сначала Нафталий, а потом уже Толик, нет? Что мы будем разбираться во всем этом, незачем, – примирительно сказал Джеф Моисеевич. Он отклонялся к спинке дивана и выпрямлялся обратно, как тяжелый маятник.

– А и правда, дорогой. Не будем. Друг того рыжего, который сейчас живет в Нью-Йорке, или где там еще, не знаю… Так вот, друг его написал вот так: «Под северным небом яснее всего, что нету совсем ничего. Ничего». Учитель этого рыжего, кстати. Безумец. Ну, пора и честь знать, я пойду. Спасибо за хлеб-соль и за компанию. Можно тебя, Нафталик, на минуту, – Толик легко поднялся, энергии его можно было позавидовать, проверил на себе пуговицы легким движением разминающего пальцы аккордеониста. Время уже было 13 часов 28 минут, по часам на стене, которые шли секунда в секунду, швейцарское качество. – Джеф Моисеевич, я вам очень благодарен, все демократическое движение СССР перед вами в долгу.

Старый Гарц, крепкий воспитанный мужчина с надежной подготовительной школой, уже был совсем хорош, сидел прямо с закрытыми глазами, опираясь кулаками о диван рядом с собой, все-таки его лучшие годы остались в прошлом. Нафталий тоже держался с большим трудом, хотя все понимал. Но реакции на слова у него уже были не те, что прежде. – Сколько же мы выпили сегодня? – рассеянно думал он, начав считать. В принципе, привычное занятие. – Так. Две бутылки от друга Толика, бутылка виски отца, початая бутылка спирта из аптечки в спальне и две бутылки сухого вина «Беньямина». Немало, – мысль у Нафталия была ясна, хотя и неточна. Он запутался в бутылках и их количестве, что было немудрено.

– Проводи меня, Толян, до автобуса, – попросил Толик. На улице уже за низкой калиткой из витого железа посередине тротуара, он резко повернулся Нафталию навстречу, лицом к лицу, и сказал: «А я ведь съездил к этому Брустверу, Елизавета меня достала. «Мужчина ты или нет, или все кончилось, осталось в Москве, так себя мужчины не ведут. Пугани его, нос отверни и уйди, неужели слабо?» Неукротимая старуха».

Нафталий понял, что речь идет о том самом следователе, который мучил Елизавету Залмановну почти 40 лет назад. Он вопросительно посмотрел на Толика, который громко говорил, как будто вещал на митинге. В нем много было от общественного деятеля, лидера толпы. Но, предположим, что призывать вешать коммунистов или жечь книги, скажем, он не мог. Он был совсем не тот человек. И потом, он дважды сказал Нафталию, правда, не совсем трезвый, но доверительно, что «ты запомни, юноша, я все знаю наперед, все что будет, запомни это», и сверкнул глазами. Не как бес. Нафталий понял, что он говорит правду.

– Ну, посмотрел я на него. Довольно противный старик, жесткий взгляд хищника, не жирный, еще крепкий, но бить его было невозможно, ну, не мог я, понимаешь, злости нет, посторонний, хотя и не дряхлый дядька, ну, не могу и все… Лизка, – так Толик называл тещу, – вообще перестала на меня смотреть, не здоровается, отворачивается… Можешь мне помочь… ну просто поехать и руку сломать злодею, а?! Ради моего семейного благополучия. Она меня отравит, клянусь. А?!

Их обошла по широкому кругу, сойдя на мостовую, недовольная дама, по виду фрау из Франкфурта, которая прикрывала голову раскрытым очень красивым зонтиком с нарисованными на нем маками. Можно было рассмотреть ее возмущенный подбородок на высокой шее, расслышать ее недовольное горловое шуршание, но слова разобрать было невозможно. Нафтали услышал только обрывок фразы «verdammte russische alkoholiker». – Это значит по-русски: «проклятые русские алкоголики», – объяснил Толик с серьезным видом. И добавил, как бы между прочим вздохнув: – А она ничего себе, наша ругательница, вообще. Ножки без чулок, низкий грудной голос, подвижна, темпераментна, и все такое прочее… М-да, х-м.

Я в школе учил немецкий, учился хорошо, поверишь?!

Конечно, Нафталий поверил. Как можно не поверить? Но все-таки он собрался с силами и сказал другу, что ехать в Мевасерет Цион и бить старика, ломать ему нос и так далее, он сейчас не будет. «Ну, давай отложим, ну, куда мне воевать с этими засранцами, сам упадет и разобьет себе нос… Ну, я же не судья, пойми меня, Толик, ну, куда мне? Я законопослушный гражданин», – из последних сил сказал Нафталий. О том, что он сделал вчера с другим законопослушным гражданином, он не помнил сейчас. Хоть его не тошнило наружу, на чистейший тротуар улицы Бен Маймон, и то слава Богу. «Она меня отравит, эта чумовая баба, точно отравит, я видел у нее два пакета крысиного яда, такие кристаллики, из Союза привезла, как их пропустила таможня, они все дебилы в темно-синей форме на пуговицах, они только «Хроникой» занимаются, служивые наши, ну, ладно, пока, сам загнется, сидор гнойный, забудь мои просьбы», – сказал Толик и поспешил за той женщиной с зонтом в алых маках. «Может быть, хотя бы она ему уступит», – подумал Нафталий.

Уже зайдя в калитку, он посмотрел и увидел, что Толик упругой молодой походкой идет рядом с той дамой, в одной руке портфель, в другой зонтик с маками над ними. Он что-то ей горячо втолковывает, Толик был лют с женщинами и любим ими. Это было очевидно. «Проклятые русские алкоголики» были явно забыты, судя по тому, как дама нежно склоняла голову, чтобы слушать речи без точек, запятых и пауз преподавателя Еврейского Университета Иерусалима, чемпиона Москвы по боксу в среднем весе по юношам, правозащитника и истово любящего поэзию импозантного мужчину в пиджаке с несколько короткими рукавами.

Отец, простой умный человек, сладко спал в той же позе, сидя на диване, не облокачиваясь о спинку. Он ежедневно брился по утрам, сейчас на лице его явственно выступила черная щетина, вот что делает с людьми водка проклятая, тьфу, как говорила соседка Толика Яна по лестничной площадке в Москве. Но Толик здесь был не при чем, ну, не напрямую. Здесь была при чем жена Бетти, но она все еще была на смене в больнице и должна была прийти домой только к вечеру. «Батька твой всех переживет, ты не переживай о нем, он – кремень», – сказал про отца Толик Нафтали, который порадовался, что сестренка, его насмешливая Лори, не встретилась с этим Толиком с портфелем. Потому что кто знает, что может получиться из наших встреч. «Хорошо, что они не встретились», – еще раз решил Нафтали. И правда, наверное, хорошо. Бог сберег.

Он прибрал, вымыл посуду в кухне, выпил кипятка с лимоном и лег навзничь у себя. Спать. Машину он отложил на трезвую голову, на потом. Ну, куда. Скажите? Какая машина может быть куплена сейчас? Хотя есть умные люди, утверждающие, что лучшие покупки совершаются только в таком состоянии. У этого мнения есть оппоненты, но они не слишком многочисленны по понятным причинам. В общем, Нафтали заснул, повернувшись к стене и накрывшись пикейным одеялом, на улице было 32 градуса тепла, но в их доме было прохладно. Сатана не присутствовал в снах отца и сына Джефа и Нафтали Гарца ни в каком виде.

Нафтали все-таки купил себе ту самую машину, о которой мечтал. Оформил страховку. Он заплатил наличными и поехал в Иерусалим с так называемым ветерком. Мама Бетти все время теперь повторяла ему, чтобы он не гонял как безумный на своей «таратайке», как она называла его любимое альфа-ромео, «не испытывай судьбу, мой мальчик». Она вытряхнула из барабана его револьвера, спрятанного в книге, все патроны, чтобы ее мальчик не наделал глупостей. Ее мальчик, рисковавший жизнью на постоянной основе, тихо говорил ей: «Ну, какие гонки, мама, я езжу по краю дороги, съезжаю на обочину, чтобы не мешать другим обгонять меня». – «Ну, смотри, сынок, смотри». Патроны она спрятала в банке с фасолью на верхней полке.

Через пять лет, насыщенных событиями, о которых здесь не место говорить, Нафтали погиб на Первом шоссе. Он, подполковник, ехал с обожаемой подругой на велосипеде (очень увлекся велопрогулками по наводке будущей жены), они были оба очень счастливы друг с другом, находясь в двухнедельном отпуске перед демобилизацией, по краю шоссе. Сзади наехал грузовик и скинул их обоих в канаву, не оставив им обоим шанса на жизнь. Всю службу Нафтали прошел без царапины на теле. Про душу ничего неизвестно.

Аварию признали трагической, неизбежной и ненужной. Кто так решил? Тот полицейский, который расследовал обстоятельства происшедшего, полицейские знают все.

Добавим ко всему, приученные к таким цитатам незабвенным Толиком:

 
Не изменяйся, будь самим собой.
Ты можешь быть собой, пока живешь.
Когда же смерть разрушит образ твой,
Пусть будет кто-то на тебя похож.
 

Похороны были огромными, насквозь светило солнце. Вся его часть из прошлого и настоящего состава пришла, весь подъем к Гиват Шауль (там захотели похоронить сына родители) был заставлен «суситами» и «ситроенами» с черными номерами и буквой צ, что значит ЦАХАЛ, кто не знает. Но вы, конечно, знаете. Пришли все знакомые, друзья, Лори с мужем, похожим на памятник Магеллану, пришла Мири из банка, пришли Хези, Йойо, Муса. Пришел тот математик и писатель, когда-то отдавший Толику на благое дело «Столичную» и бесценные банки балтийской кильки. Джеф Моисеевич держал за руку свою Бетти, не все понимая из того, что говорят и что вообще происходит.

У могилы, держась за сердце, Бетти неожиданно все переносила стойко, держалась хорошо, женщины, и вообще, очень крепкие люди, Джеф Моисеевич прошептал, что не может понять поступки Всевышнего. «Почему? Зачем? За что? Готеню, скажи?! Я не понимаю тебя».

Сын непонятно и внятно прошептал ему на ухо из своего неизвестного и непонятного настоящего: «Ты, папа, не говори никому, что я умер, хорошо?».

Рядом с Джефом Гарцем оказался Толик, никто его не отравил, не родился такой человек еще. Он был совершенно трезв, черного цвета, очень переживал, губы его тряслись. Он прошептал на ухо старшему Гарцу: «Ребе из Коцка сказал так: «Всевышний, которого может понять всякий комок слизи, не стоит служения»». И исчез. Джеф Моисеевич Гарц оглянулся: Толика нигде не было.

2020

Андрей Баранов

/ Яромаска /

Вне течений

 
Без сожалений-угрызений
я понял про себя давно,
что я из тех, кто вне течений,
из созерцающих в окно.
 
 
Бурлит река песком и мутью,
весною поднятой со дна —
а я опять встречаю утро
по эту сторону окна.
 
 
Скворцы залетные: долой, мол,
мороз и зиму, и застой!..
А с горки шквал на них ОМОНом,
чтоб клюв не разевали свой!
 
 
Вороны каркают на рее:
Всё просто каррр!.. В моей тиши
есть кофе, греет батарея…
грезь, лицедействуй и пиши!
 
 
Но слабым ветром в щель сомненья
сквозит предчувствие одно:
не вне и над, а – по теченью,
как это, как там?..
Да, оно.
 

 
Я ничего о них не знаю —
их назначенье и мотив.
Они как нитка шерстяная —
то мостик в небо, то обрыв…
 
 
И возвратишься в мир домашний,
такой уютный и родной —
но крутишь, бормоча, вчерашний
обрывок в две строки длиной…
 

 
То пыль столбом, то вдрызг проселок,
а по ночам в туман и тьму…
Обычный заводской поселок —
у моря только и в Крыму.
 
 
Завод торпедный (или что там?..),
но как Союз распался – кряк! —
ни бабок нету, ни работы…
Пришла Россия – да, ништяк,
 
 
но только летом.
Солнце – даром,
рапан с лучком под шум волны.
А в зиму снова с «Солнцедаром»…
Да, хорошо, что нет войны.
 

 
Отсвет моря дальний, нежный,
краешек один,
незадернутых промежду
тюлевых гардин.
 
 
Или в вое злом шакальем
различает слух
не сдающееся, в скалы
бьющееся: «У-хх!»
 
 
А вот днем не вспомнишь даже!
Вайбер, интернет,
всё покупки да продажи…
Будто моря нет.
 
 
А оно пускает зайчик
вскачь да по лицу,
как в углу забытый мальчик
шлет привет отцу.
 

 
Жить в маленькой, пустой стране,
где все уехали,
и спальники – стена к стене —
черны прорехами
по вечерам.
 
 
По вечерам
еще пустыннее…
Прими пустырника сто грамм,
прими пустырника.
 
 
Здесь очень медленный вайфай,
такой же медленный,
как этот ё. ный трамвай
по бывшей Ленина.
 
 
Здесь вам не там, парам-парам!
Поля простынные…
Прими пустырника сто грамм,
прими пустырника…
 
 
Здесь всё не так и все не так.
Здесь всё по графику
и чисто: ни дерьма собак,
ни букв, ни граффити.
 
 
А чтобы здесь, как было там,
нет мочи – хочется!!!
Прими пустырника сто грамм.
Пустырник кончился…