Текст книги "Крещатик № 95 (2022)"

Борис ХЕРСОНСКИЙ

/ Одесса /

ЭЛЕГИЯ НА СЕЛЬСКОМ КЛАДБИЩЕ

Наверно, не село, а городок,

где был костел и даже синагога,

и церковь, и усадьба, но поток

событий и несчастий уравнял

религии, Господь нам не подмога,

и вера утекла, что кровь из жил

какой-нибудь зарезанной скотины.

Всем все равно, кто тут когда-то жил.

И вытравлены пасынки чужбины,

кто коз доил, а вечерами шил,

и мелкий шляхтич, и его жена,

и ксендз, и бородатые раввины —

всем все равно. Судьба на всех одна.

Наверно, не село, а городок.

Все вымерли. И заросли надгробья,

и памятники наклонились вбок,

и на живущих смотрят исподлобья,

евреи от поляков вдалеке,

где кладбище спускается к реке.

А тут – кресты, бумажные цветы,

все те, кто тут недавно поселились,

деды, супруги, кумовья, сваты,

подумать только – жили, веселились,

справляли пасху или первомай,

восьмое марта или что еще там?

Могильщик пьяный, не грусти, копай,

не нам, не нам всех награждать почетом.

Всем вольным воля, а спасенным рай,

где все равны – Христос и Адонай.

Костел, усадьба, церковь снесены,

а в синагоге клуб, киносеансы

уже пятнадцать лет прекращены,

виной финансы, что поют романсы,

обилие кровавых клубных сцен,

а сверх того – ряды телеантенн.

Антенны, вы, мне кажется, сродни

крестам на кладбище – не высказать словами

все то, что похоронено под вами,

проклятый ящик – хуже западни.

Сыграем в ящик! Пусть глядят на мир

с телеэкранов или черных дыр,

но я сижу на камне. Вечереет.

И солнце только светит, но не греет.

И слышится мычание коров

из трех ближайших к кладбищу дворов.

* * *

Найди злодея – это отличный квест.

Покажи ему ордер на обыск и на арест

в кожаном переплете, с застежками из серебра,

с корявым росчерком архангельского пера.

Пройди сквозь парадный зал, загляни в расстрельный подвал,

перерой вилами стог – может, там он заночевал?

Не забудь о подземном бункере, сталь, земля и бетон.

Вернись во дворец, загляни под золоченый трон.

Под двуспальным ложем пошевели метлой.

Поищи под прилавком в лабазе, у несуна под полой.

И, вконец отчаявшись, к зеркалу подойди.

Ты и есть злодей. И суд еще впереди.

* * *

Под Солнцем – духовное рабство, под Солнцем – свободный рынок.

Под Солнцем просторы – реки, моря и горы.

Соломон писал – под Солнцем не бывает новинок.

Но над Солнцем бывает, и это – сияние Торы.

Так написал комментатор в одном из томов Талмуда.

Изворотлив ум бородатого старца, изречения – соразмерны.

Вечно движение мысли, и все мы живы, покуда

Солнце Правды и звезды разума выше житейской скверны.

ОЛЬВИЯ

Конечно, море сине, волна игрива,

но страшно это видеть на дне обрыва,

где когда-то был античный полис, нижний этаж.

Мысли о смерти от края тебя отодвинут,

полис две тысячи лет, как людьми покинут.

Из черепков терпеливый может составить коллаж.

Зоркий найдет пару-тройку бусин – предметы

быта, а повезет – так отыщет в песке монеты,

Борисфен, Деметра, или бутылочку в виде стопы,

или мрамор – фрагмент барельефа с мордою бычьей.

Кто ищет добычу – уйдет отсюда с добычей,

вернется в свой город и скроется в гуще толпы.

И город примет его, и антикварный рынок

бусин не отличит от красных икринок,

и то, и это побывало в морской воде,

вместе с креветками и морскими коньками,

вместе со всем, до чего дотянуться руками

можно, забыв о племени и племенной вражде.

Но вражда сохраняется в сердцах остолопов,

ее находят в воде и на дне раскопов

вместе с останками воинов предпоследней войны.

И вот античный орел, когти вонзивший в спину

не менее древнему бронзовому дельфину,

и лик Горгоны, не знавшей ни стыда, ни вины.

* * *

Ты глядишься в трюмо. Два профиля и анфас.

Расстроенье лица – в этом предназначенье трюмо.

Никто при встрече на улице теперь не узнал бы нас.

Неузнаваемый – неузнаваемой я пишу письмо,

напишу, запечатаю в старый советский конверт —

на марке портрет пилота времен великой войны,

присовокупив два билета на давно прошедший концерт

в одной из филармоний нашей бывшей страны.

Мы никуда не пошли – не оторван контроль.

Симфония Малера в отсутствие нас текла.

Кстати, ты любишь Малера? – это почти пароль.

Отзыв – был майский вечер, погода была тепла,

и какой там Малер, когда каштаны в цвету,

акация на подходе, и море шумит о том,

что нужно выбрать ласточку, которая на лету

находит пищу себе в пространстве почти пустом.

И все же, ты любишь Малера? И любила ли ты меня?

Мы не узнаем друг друга. Но вот, вообрази:

ты идешь, хромая, я бреду, семеня,

увязая в воспоминаниях, как увязают в грязи.

Разве что форма носа не изменилась – такой

шнобель или рубильник, товарищ пятой графы.

Биография стала нелепой, но стихотворной строкой,

слишком длинной, не нашедшей себе строфы.

Я брошу письмо в почтовый ящик, с советским гербом,

которого нет ни у почтамта, ни на углу.

Прочесть его все равно, что биться о стену лбом,

погружаясь мыслью в предвечную обетованную мглу.

* * *

Скажешь собаке «голос!» – она отвечает «гав!»,

ни звука нам не солгав.

Скажешь пшенице: «колос!» и вот уже хлеб готов

для наших голодных ртов.

Скажешь смерти «будь легкой» и наверняка

будет смерть на помине легка.

Скажешь ружью: «огонь!» и вот уже пуля в груди.

Все худшее – впереди.

Скажешь толпе: «топчи!» и слышится топот ног,

на горло давит сапог.

Скажешь Богу: «молчи!» и замолкает Он,

и слышней колокольный звон.

IN MEMORIAM

Он женился несколько раз

и всякий раз на студентке двадцатилетней,

а сам с каждым браком становился все незаметней,

сжимался в точку, пока не скрылся из глаз.

Я помню твою бороду и очки.

Фотолабораторию – красный фонарик,

я помню тебя, грассирующий очкарик.

В печатании самиздата мы были еще новички.

Проявитель и закрепитель, и «Доктор Живаго» готов.

На очереди Зиновьев «Зияющие высоты».

Это после работы, или вместо работы,

на съемной квартире, в окруженье приблудных котов.

С каждым катреном я удлиняю строку,

как будто этим могу обеспечить продление завершенной

жизни, почти бессмысленной, умалишенной,

как все, что случалось на нашем с тобой веку.

* * *

Пришелец среди пришлецов. Скиталец среди скитальцев —

Ни к чему не касайся – останутся отпечатки пальцев.

Работают видеокамеры. Телефонные переговоры

сохраняются в записи. В законе не судьи, а воры.

Честь не в чести. Праведники в загоне.

Портрет диктатора – на золоченой иконе.

Личное дело каждого – в подвале картонные папки.

Почетная мумия отдыхает, поджавши лапки.

* * *

Время в консервной банке – срок годности не ограничен.

На скатерти-самобранке карп лежит обезличен.

Серебряной чешуею поблескивает при свете

керосиновой лампы. Бутылка тускнеет в буфете.

О, наши пиры! Рецепты давно ушедшей эпохи.

Коты доели объедки, птички склевали крохи.

Скатерть в масляных пятнах. Тарелки стоят в сушилке.

Пиры детей неопрятных как в старой сказке-страшилке.

Мысли звучат приглушенно, как голос из радиоточки.

Все в мире несовершенно, и это еще цветочки.

О, наши пиры на кухнях в сталинках и хрущевках!

Те, кто ходили в девках, нынче ходят в дешевках.

Нынче ходят в дешевках, едут в старых трамваях.

Те, кто жил в одиночку, нынче бегают в стаях.

В стаях – оно надежней. Больше воя и лая.

Главная площадь страны – это площадь жилая.

Это площадь жилая, набитая разным хламом.

Это тело, которое было Господним храмом.

Сергей СМИРНОВ

/ Москва /

ЧАСОВЫЕ РАССКАЗЫ

Дядя Володя. Часы для прокурора

Дядя Володя, мамин брат, одевался всегда элегантно. От него исходил аромат дорогого одеколона, хороших сигарет и коньяка. На пальце красовалась массивная золотая печатка. У него была отдельная квартира в пятиэтажной панельке на Полежаевской. На кухне газовая горелка, а в ванной белые фарфоровые краны… Мои родители, всю жизнь прожившие в коммуналке на Преображенке, в старом деревянном доме с печным отоплением и без ванны, о таком могли только мечтать! Меня же, маленького мальчика, в его квартире интересовали лишь немецкая овчарка Альма, великолепно выдрессированная, понимающая хозяина с одного взгляда, и слесарные инструменты, особенно отполированные пассатижи. Дядя Володя обещал их подарить, когда вырасту.

Дядя Володя был известным мастером часового дела в Москве. Он чинил часы самому Игорю Ильинскому. Народный артист был щедрым человеком и за отличную работу денег не жалел. Вообще у дяди Володи было много интересных заказчиков, а вместе с тем и часовых историй.

Однажды к нему в мастерскую зашел один казенный человек. Из-за его плеча выглядывал перепуганный приемщик заказов.

– Владимир Сергеевич Кольцов? – строго спросил казенный человек и тут же потребовал: – Берите инструменты и пройдемте со мной в машину!

За окном черного ЗИМа проносились улицы, постовые отдавали честь автомобилю… Дядя Володя провожал их тоскливым взглядом и в смутной тревоге терзался: «Ну все! Где-то по пьяни ляпнул в компании…».

Наконец машина остановилась возле одного серьезного учреждения. В сопровождении офицера охраны дядя Володя поднялся по лестнице. В коридоре его подвели к двери, на которой красовалась черная табличка с золотыми буквами.

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ПРОКУРОР СССР

ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СОВЕТНИК ЮСТИЦИИ

РОМАН АНДРЕЕВИЧ РУДЕНКО

Сердце упало. Из приемной сразу в огромный кабинет. Из огня да в полымя. В середине длинный пустой стол, а самого хозяина нет.

– Сможете починить? – спросил офицер, указывая на высокие напольные часы в углу – трофейные германские.

Дядя Володя облегченно вздохнул и принялся за работу. Долго провозился с механизмом. Офицер все это время молча наблюдал за ним.

Наконец ровно в полночь часы мелодично пробили…

Дядя Володя много пил. Через несколько лет он уже не мог работать – пальцы дрожали. Окончательно погубил свой талант, а слесарные инструменты, те самые, о которых я мечтал, он продал.

Эдуард Савельич. Часы товарища Саахова

Фимка, пронырливый приемщик заказов, осторожно внес в цех часы под тяжелым стеклянным колпаком:

– Вот, товарищ Саахов принес.

– Кто-кто? – не понял Савельич.

– Ну, этот, который невесту украл. Он объездил все мастерские Москвы, нигде не могут починить. Они ему дороги как память.

Эдуард Савельич, один из старейших мастеров Москвы, посмотрел на часы и расстроился. Это был годовик – торсионные часы с заводом на четыреста дней! Механизм точный и долговечный, но если струна-пружина, удерживающая баланс-маятник, не родная, то пиши пропало!

Савельич повздыхал-повздыхал, но взялся. Целый год мудрствовал над ними. И сделал. И месячный план их филиал «Мосрембытчаса» выполнил.

Старый дом на Преображенке, в цоколе которого располагалась их небольшая мастерская, готовился под снос. Здесь трудилось еще несколько человек. К своим столам сотрудники буквально протискивались. Летом через приоткрытые форточки всегда было видно, как они в белых халатах, сосредоточенно склонившись за столами, «колдуют»… А тут еще стеллажи с часами и фурнитурой. Для старинного колпака от часов места не было. Временно разместили его на подоконнике. На этом же подоконнике на электроплитке Савельич в секретном растворе «варил» для очистки шестеренки и платы. И кто догадался переставить на раскаленную электроплитку стеклянный колпак? Тут же раздался щелчок! Колпак лопнул.

Заменить нечем. Таких колпаков нигде больше нет. А заказ отдавать надо – время подошло. Народный артист, узнав по телефону о производственном несчастье, помолчал, затем, понизив голос, мрачно и внятно произнес:

– Я часы назад не принимаю. Доставайте где хотите.

Чтобы смыть профессиональный позор, скинулись коллективом и заказали дорогую копию в Гусь-Хрустальном.

Народный артист Владимир Этуш был счастлив. Сердечно бла года рил.

Часы чинят, и время идет. В перестройку количество заказов резко сократилось. Людям стало не до часов. Уникальные мастера разбрелись кто куда. Оборудование растащили. Мастерскую закрыли. Дом сломали.

Палыч. Знак качества

Мои напольные часы германской фирмы «Kohler» замолчали. Тяжелый маятник с орнаментом-рунами висел без движения. Не слышно их мелодичного боя. Часовщики, один за другим приходили, смотрели, что-то подкручивали, но часы не запуска-л ись.

Я с грустью вспоминал о Савельиче, часовом мастере из детства, но он, к сожалению, уже не работал. Однажды, прогуливаясь в летние выходные по опустевшим старым улицам Преображенки, случайно наткнулся на полуподвальную мастерскую с вывеской. Над дверью звякнул колокольчик. За барьером загорелый человек со скучающим видом, но не в накрахмаленном белом халате, как было принято у советских часовщиков, а запросто – в майке и мятых шортах.

– Вам что?

– Часы стоят.

– Приносите.

– Они большие напольные.

И мы договорились, что он приедет на следующий день и заберет их. Еще через неделю часы вернулись ко мне. С хорошей выкачкой забилось их германское сердце.

С Володей мы подружились. Все его называли Палычем. Оказалось, он ученик Эдуарда Савельича. Ну, правильно, тот плохих учеников при себе не держал. Мы с Палычем часто его вспоминали.

Я как-то рассказал ему о часах «Победа», которые очень долго носил мой отец. Надежный механизм, умели раньше делать. И Палыча снова повело на воспоминания. После окончания техникума он получил специальность «Мастер-технолог часового производства» и был направлен по распределению на часовой завод. Сначала на конвейер сборщиком.

Через год вызвал его начальник цеха:

– Хорошо работаете. Направляем вас в цех по сборке спец-часов.

Авиационные часы, морские хронометры, часы для космонавтов… Вход на производство по спецпропускам. Обязательное посещение душевой кабины. Обязательное ношение х/б комбинезона. Чистое производство.

Спецчасы испытывали в различных условиях. Поливали водой. Подвергали вибрации. Морозили и нагревали до высоких температур. И только после многодневных испытаний, после одобрения военпреда эти механизмы уходили к заказчику – Министерству обороны.

Как-то после смены коллега Палыча признался, что вынес часы на себе. На радостях зашли в магазин, взяли портвейн. Но когда переходили дорогу, приятель Палыча вдруг бросил часы прямо под двойные колеса проезжавшего грузовика. Захмелевший дурень решил проверить, насколько они крепкие. Корпус часов был довольно крупным, размером с хоккейную шайбу, и его тут же вмяло в резину меж колес. Грузовик преспокойно поехал дальше. Ребята успели запрыгнуть в автобус. Так и ехали: ЗИЛ впереди, автобус – следом. На одном из светофоров выскочили и кое-как сбивчиво объяснили шоферу про «шайбу»…

Они и не надеялись, что после такого испытания механизм выдержит. Но стекло циферблата даже не треснуло. Только прочный корпус был слегка поцарапан. Часы работали, как ни в чем не бывало.

Все тот же Палыч. Монастырские ходики

В один из декабрьских дней я забежал к Палычу. Нужно было почистить отцовскую «Ракету». В мастерской щелкали старые чугунные батареи, и было тепло. Палыч, как всегда, «колдовал» за верста ком.

Со мной на приемке еще один человек.

– Я же охотник, – рассказывал он, – осенью забрел с ружьем в какую-то глухомань. Кругом ни души. Жилья нет на десятки верст. Дорог тоже. Одни болота. За кустами какие-то руины. Пробрался по тропе ближе. Купол на земле лежит. Это ж покинутая обитель! Кто и когда основал в тех непроходимых лесах монастырь? Туда только звериными тропами. Монахи-староверы таились от людей. Смотрю, на одной из сохранившихся стен рядом с чугунными крестами висят ходики… Завернул их в пленку – и в рюкзак. Сможете запустить?

Я с завистью глядел на это чудо! Небольшие ходики с простой палкой вместо маятника. На жестяном циферблате еле различимые цифры. Вместо диска прибита какая-то ржавая жестянка. Зато все шестеренки, даже оси, выточены из дуба… Наверно, какой-то монах-самоучка долгими скучными вечерами после молитв и трудов в своей келье при свече старательно вытачивал, подгонял детали…

Долго Палыч с ними мучился. Хотел уже выбросить. Но так хотел оживить редкий механизм, что даже во сне приснилось решение задачи! Утром встал, вспомнил подсказку и собрал. Часы пошли, сначала нехотя, маятник скрипит, раз-два и встали. Но куда ж они денутся, если Палыч за них взялся. Пошли часы.

Илья ИОСЛОВИЧ

/ Нешер /

* * *

Эти бедные дети великой страны,

Где фанфары, плакаты и бредни,

Надо что-нибудь есть, и конечно должны

Вытирать свои ноги в передней.

Мы должны были вместе, но это же бред

Во дворе, в подворотне, в подвале,

Нам уже не успеть, и под марши побед

Не узнать и увидеть едва ли.

Это странное солнце великой страны

Освещает плотины, каналы,

Нас не видно с трибуны, но мы не должны

Перестать выползать из канавы.

Это было наверное лет шестьдесят,

Та улыбка, автобус и давка,

Если хочешь, мы выйдем, нам не запретят,

Здесь уже начинается травка…

* * *

Какое-то посольство

устроило прием,

какое удовольствие,

и мы туда придем.

Устроим там харассмент

на местный персонал,

шампанское на завтрак,

раз уж туда попал.

Там негр официантом,

там женщина – министр,

ходи примерным франтом,

не повреди мениск.

Снаружи мрак и слякоть,

а тут тепло и свет,

по-ихнему калякать,

им мудрый дать совет.

А в сущности посольство —

бессмысленный притон,

приют самодовольства,

задрипанный при том.

* * *

Тебя подцепит аниматор

Среди своих забавных кукол,

Осталось выразиться матом,

Пока небес открылся купол…

Ты рыба, и тебе, где глубже,

Приоткрывать удобней жабры,

Хотя наверно твой попутчик

Иметь желает фам де шамбр.

Привет, мадам, прикрой гляделки,

Не выходи из протокола,

Расставь стаканы и тарелки

И скромно сядь возле прохода.

* * *

В белом венчике из роз…

А. Блок

Мы приближались к назначению,

Пересеченному оврагом,

Какое нам предназначение

Известно дуракам и вракам.

Когда весь путь засыпан вьюгою,

И лошадь не везет повозку,

Спешите проводить с подругою

Вдвоем гадание по воску.

Не все приводится к анализу

Филологической модели,

А если приглядеться, за лесом

Крутятся те еще фортели…

Вздымаясь злобой всенародною,

Вскипая прямо как волна

Зубами клацая голодными,

В снегу мне видится она…

* * *

Когда я говорю, мой друг,

Внимай, не напрягая слух,

Под шум сквозь ливни,

Ты из семьи таких основ,

Внимание не стоит слов,

К стеклу прилипни…

* * *

Вы помните, вы все конечно помните,

Как я висел у лампы на крюке,

Взволнованно ходили вы по комнате,

И это было абсолютно мне

Не интересно.

МАРСЕЛЬЕЗА

Вперед анфан, глаза протри,

День славы настает,

За нами раз-два-три патри

И добрый патриот!

Мы хороши и без штанов,

Когда Руже де Лиль

Той ночью накарябал што,

Потом глаза залил.

Неси свинячьи потроха,

Маршон, маршон, кошон,

Кто с голым задом на врага,

Тот всем вооружен.

Марат валяет дурака,

Дантон трясет постель,

Людская сыплется труха

Оттуда и досель.

Марк ЗАЙЧИК

/ Тель-Авив /

АНГЕЛ СМЕРТИ БОГОГЛЯДА

Худощавый нерусский человек, лет 32, возможно, старше, сутуловатый плечистый мужчина, сидел на неудобном, так называемом, венском стуле напротив открытой балконной двери и, двигая мышцами бритого лица, не без удивления читал, как король в изгнании, толстую книгу в мягком переплете. На мужчине была удобная, расстегнутая на сильной плоской груди рубаха с аккуратно подвернутыми до локтей рукавами, застиранные широченные короткие брюки, обнажавшие ноги выше щиколотки, очки без оправы, очень украшавшие его подвижное лицо с подсохшей ссадиной у носа.

В углу этой рабочей комнаты с широким письменным столом, на котором был установлен компьютер с большим экраном, покоился огромный новенький холодильник, который, кажется, вообще, никогда не открывался хозяином, что было неправдой, открывался. Но то, что этот человек не утруждал себя изучением содержимого этого электроприбора, было чистой правдой. Он как будто боялся подходить к холодильнику, открывать его и заглядывать вовнутрь. Это всего лишь предположение, у которого нет никаких реальных оснований, только догадка. Рядом на прочной полке, изготовленной по заказу «русским» столяром, который виртуозно работал в мастерской на первом этаже, лежала аккуратно свернутая, похожая на сильную сытую гремучую змею стальная цепь, украшенная жутким амбарным замком, вместо головы с ядовитой железой в желто-розовой пасти. Увидев эту цепь, можно было и испугаться, но никто не видел, потому что к хозяину никто сюда не заходил, не был приглашен. Там еще была сбоку велюровая темно-синяя не смятая шляпа возле никелированного замка, но она не доминировала в этом сюжете. Не хватало художника Фалька, его позднего московского периода, но Фальк был не здесь и не с нами, уже давно.

Хозяина звали Адам, он зарабатывал на жизнь компьютерной графикой, профессией, сравнительно недавно вошедшей в большую жизнь и набравшей силу вместе с приближающимся новым нечетным веком. Он любил читать книги на досуге, удивлялся их содержанию и совершенно не сожалел, что не может ничего подобного написать. Его жизненная установка была простой, верной: есть люди, которые и умнее, и сильнее и, что главное, талантливее его. Это надо принимать как доказанную теорему, как данность. Так Адама научили в месте его рождения и бывшего проживания, которое было удалено от Иерусалима, где он теперь жил, на 3697 км, если на машине. Если по воздушной прямой – 3154 км, то есть много быстрее. Но это как кто любит, разные есть любители. Адам всегда предпочитал автомобиль, но получалось добираться на нем не так часто.

Он был женат, и у него уже было двое маленьких детей. У него был так называемый взрывной характер, который он учился контролировать. Продвинулся в этом деле после некоторых событий, но не слишком далеко. Сейчас Адам находился в своей рабочей студии, которая была расположена в религиозном квартале в двух автобусных остановках от его дома. В этом доме жена пыталась управиться с его детьми, которые постоянно норовили выйти из-под ее контроля, требовали неотлучного внимания матери. Студия была расположена на втором этаже длинного трехэтажного здания, построенного из бело-бежевого иерусалимского мягкого камня в религиозном квартале по левую руку от улицы Бар-Илан, если ехать от уродливого осыпающегося здания телевидения в сторону Рамат Эшколя. Дальше располагался зал торжеств, с несущимися из него с утра роскошными запахами приготовляемого мяса, рыбы и шныряющими возле дверей быстроногими рабочими кухни. Напротив зала находился овощной и фруктовый развал, в который можно было войти и с боковой стороны, и со стороны улицы Бар-Илан. Хозяева снесли стены и вынесли лотки с горами наваленных продуктов прямо к тротуару. Здесь не принято воровать. Но продавец и два его помощника, все они братья и племянники из одной семьи, все видят и все замечают. На поведение некоторых клиентов они внимания не обращают: три помидора, пять огурцов и три банана не стоят даже замечания. «На здоровье», – хмуро роняет старший, отворачивая заросшее до глаз смоляной бородой лицо в сторону от средних лет женщины. Вообще, этот человек не святой, совсем нет, но есть в нем, как и в любом другом, чувствительные струны в душе и в сердце.

Адам никогда не был беспечным человеком. Он продумывал свои действия, хотя внешне все выглядело очень легко и даже небрежно. «Ну, мало ли что? Переживем и забудем», – часто говорил его внешний вид. Некоторые его знакомые наблюдали за принятием им решений с удивлением. «Ну, ты посмотри, но он же просто недалек и не умен, совершенно ничего не понимает в жизни, ни-чего», – повторяли многие его знакомые.

Жена его в хорошие минуты, глядя на него с нежностью, иногда негромко говорила своим альтовым голосом: «А помнишь, еще когда ты подбивал ко мне клинья, то обещал, что будешь моим рабом всю жизнь, помнишь?». Адам, не поднимая своих притушенных глаз, которые все равно выдавали его страсти напропалую, отвечал ей: «Ну, какие клинья? Ты просто поймала меня тогда, а сейчас все неправильно рассказываешь». Но она знала его слишком хорошо, чтобы не различать самые интимные интонации. «Ты мой раб, запомни», – говорила женщина с легкой надеждой. Ее звали Этель. И в России ее тоже звали Этель, «шелковистая моя девочка», иногда говорил ей Адам. Когда она называла свое имя, то брови у собеседника, скажем, в Москве, непроизвольно взлетали в знак легкого удивления. Да и в Иерусалиме многие персонажи удивлялись, кстати, более откровенно.

– Смотрите-ка, такая скуластенькая, веснушчатая – и нате вам, Этель, – удивленно качали головами, вскидывая брови, ее питерские и московские собеседники. Из лучших чувств, конечно. Но, если честно, ей была совершенно не важна ничья реакция. Ее интересовал только ненаглядный Адамчик, как она называла своего необъяснимого и не всегда понятного Адама Богогляда, человека со многими недостатками.

Под студией Адама находилась пекарня. Там четыре молодых парня, всегда обсыпанные мукой с ног до головы, 18 часов в сутки занимались изготовлением хлеба. Снизу поднимался головокружительный запах. У них было несколько его видов: иерусалимский, итальянский, шхемский, французский и почему-то рижский. Один другого краше и вкуснее. Рижский и итальянский прельщали Адама больше других, они были вне конкуренции. Бублики он мог есть все время, без всего. На фигуре его эта страсть не отражалась, мог себе позволить.

Сохранявшие оптимизм рабочие пекли тонкие, будто лакированные в печи, бублики, обсыпанные кунжутным зерном. Два-три раза за день Адам, нарушая собственную клятву о сдержанности в еде, спускался вниз и в дверях пекарни приобретал три горячих коричнево-лаковых испеченных изделия, которые ему закладывали в пакет из оберточной бумаги, немедленно пропитываемой невесть откуда взявшимся жиром. Он не мог преодолеть себя, это было выше его сил. Перепрыгивая через три или даже четыре ступеньки, всего двадцать две, Адам взлетал к себе в студию, заваривал чай с лимоном, сорванным без прыжка с места с гнувшегося от плодов дерева на выезде в Санхэдрию. К работе он возвращался минут через 6–7, о фигуре он не заботился, это было совершенно не время мыслей о фигуре, не время. Ну, какая фигура, скажите.

За пекарней находилась столярная мастерская с открытым всегда широким окном и железной дверью, покрашенной зеленой крепкой краской, создававшей иллюзию еще одного пласта металла. Затем шел гараж, в котором вдумчиво шуровали хозяин с уродливым шрамом на белоснежном лбу и два его работника. А дальше муж и жена откуда-то из Западной Украины в забитом помещении с антресолью делали яркие украшения и детские игрушки, на которые был большой спрос. С ними у Адама были особые отношения, они были соседями не только по работе, но и по месту проживания. Дома номер 7 и 9 в Рамоте. Однажды Адам долго говорил с Самсон Данилычем, так звали кукольника, по душам, и понял его, как ему показалось. После двух бутылок хайфского «Голда», свежайших баранок и запеченного по-еврейски мяса с перцем можно понять человека, нет? Или хотя бы попытаться понять, да?

Вообще-то, так называемых «русских» трудилось в этом промышленном здании довольно много. В гараже было двое, краснодеревщик из Липецка, его рабочий, кажется, из Перми, один из пекарей был из Москвы, у мясника работали двое свердловчан, тот, что постарше, был выпускником ИТК (номер у этого учреждения был правильно утерян хозяином по прибытии в Израиль), расположенной в 70 километрах от города.

Нож мясника, сварганенный вручную, по мнению Адама, и известно где, выглядел завораживающе и, если честно, очень страшно. «По приезде сразу откашировал ножичек у одного в Геуле, подержал в кипятке», – сообщил он, нежно кивая на «ножик» Адаму, который и не спрашивал его ни о чем. Блистала сталь, правая рука двигалась легко и воздушно, на левой кисти была надета кольчужная перчатка, мужчина разделывал тушу, абсолютно неважно какого размера, с такой быстротой и легкостью, что у наблюдателя голова кружилась от этих жутких мгновенных бликов и отделяемых конечностей. А также от непонятного и вполне объяснимого восторженного страха. «Где научился этому, Павел, где так набил руку?», – задавал себе риторический вопрос Адам. Ответ у него был готов, вполне определенный, но он предпочитал его не слушать.

Чуть сладковатый запах мяса, крови, сукровицы забитых утром животных, запах отнятой жизни, в этой всегда чисто отмытой сверкающей белым кафелем лавке был неизгладим и неистребим, кажется. Микробов здесь не было, все блистало безупречной чистотой, но мясо и его дух были сильнее. Довольно, если честно, жуткое место для неожиданного и независимого наблюдателя. Смириться со всем этим ало-кровавым месивом, аккуратно классифицированным и выложенным на никелированных подносах по прилавку поверх холодильника некоторых ошарашивало. Но изменить этот мясной натюрморт диковатого цвета и запаха, с подвешенными освежеванными и расчлененными тушками птиц, ягнят, телят, никто не смел, не хотел и не желал, конечно. Вы что?! Посмотрите на Павла мельком и представьте только, что он сделает с вами и вашими веганскими планами, а? … Бррр.

Липецкий краснодеревщик терпеливо и по-русски почтительно наблюдал за работой Павла Борисовича. В день зарплаты он всегда покупал двух куриц, кило говяжьего фарша на котлеты и кило печенки. Другое привычное мясо украинские любители, а также краснодеревщик и пекарь, не связанные ни с чем в этом краю, кроме проживания, что много, но недостаточно, называли, посмеиваясь, «белым». Они покупали это мясо совсем в другом месте, в большой лавке в пассаже между кинотеатрами в центре, и за другие деньги, много меньшие.

Украинская пара часто просила оставить им бычьи хвосты «на суп», Самсон Данилыч очень уважал его. «Порубите, пожалуйста, крупно, Павел Борисович», – просила Оксана Васильевна. Для рубки тяжело поддающихся частей животных у Павла был прямоугольной формы стальной палаш, который мог разрубить бедренную кость взрослой коровы без особого усилия. Все рабочие в округе, особенно русские труженики, числом семь, затоваривались продуктами на месте, не отходя, так сказать, от кассы.

Это были только те, о которых Адам знал наверняка, которые распознавали в нем земляка по неистребимому акценту в иврите, и с которыми он беседовал на досуге. Краснодеревщик косил на левый глаз, но все видел, все замечал. «Ну, что, как жизнь, компьютер? Как твое ничего, компьютер? Зайди к нам после смены, примем порцию жидкого счастья, закусим чем бог послал», – говорил ему степенный автослесарь, золотые руки, честное сердце, вечная ветошь в руках, два золотых клыка, слева и справа в верхней челюсти. После третьей порции любимые строки из песни «Прощай, любимый город, уходим завтра в море, и ранней порой мелькнет за кормой». Двигатели машин он слушал, как знаменитый специалист, как столичное светило по болезням легких, внимательно, аккуратно, с чувством ответственности за здоровье и жизнь.

Как они все здесь очутились, было Адаму неясно. Но его, ярого и давнего сторонника независимого еврейского государства, это почему-то не интересовало. Совершенно не интересовало. Таков был его объективный взгляд на жизнь и политику. Услышав русское слово, неважно какое, с акцентом, с ошибками, все неважно, он забывал все принципы и взгляды, обиды и постулаты. До такой степени забывал, что не мог вспомнить, кто такой этот самый смельчак и национальный мыслитель В.Е. Жаботинский, чьими статьями и книгами он зачитывался еще в своем Клину, а потом в Москве. Так-то он был из Клина, а в Питере был на курсах усовершенствования.