Текст книги "Крещатик № 95 (2022)"

Послушник в черном (всегда в черном), лет 22-х, терпеливо и беззвучно покупавший какую-то дешевую куриную мелочь для своих родных 4-х детей у второго прилавка, почему-то явственно напрягся при появлении Адама. Он не повернулся к нему. И так, то что надо, он видел. Эти люди все чувствуют на каком-то другом уровне, неизвестно как, если честно. Они пугаются таких людей, каким им виделся и представлялся Адам. Но при всем при том, они все видят внимательно и подробно, одно другого не касается, потому что Закон выше всего, выше их страха. Адам протянул купюру в 100 шекелей мяснику и тихо сказал ему: «Дайте этому парню всего чего надо, на ваше усмотрение, Павел, хорошо?». Павел был не то, чтобы удивлен, но смущен, конечно. Такие события с Адамом раньше не происходили, но все бывает впервые, правда?! Расслабился человек, бывает с каждым. Адам ушел, звякнув колокольчиком на входных дверях, на прощание. Шаг его был деловит и быстр, так уходят с места преступления, наклонив голову вперед, не оглядываясь и не озираясь, опытные преступники, которых называют рецидивистами. Адам был рецидивистом, конечно.

До дома он добрался без приключений и достаточно быстро, час пик еще не начался. И автобус подошел в самый раз, все сошлось. Был вторник, июнь, дело быстро двигалось к вечеру, собиралась иерусалимская непроходимая тьма, жара медленно расходилась, растекаясь по каменным стенам домов и раскаленной мостовой. Никаких сумерек здесь не бывает, день-день, а потом сразу тьма, луна и ночь, сразу, разом. Нет времени на разгон и на раздумья в Иерусалиме.

Этель посмотрела на него, вернувшегося раньше времени с работы, вопросительно. «Неотложные дела, требуют немедленного вмешательства», – сказал на ходу Адам. За едой Этель сказала ему, что «тут один дядька приходил, спрашивал, интересовался, я сказала, так и так, ничего не знаю, а потом просто спустила с лестницы».

Адам подумал немного, потом что-то решил и мягко сказал: «Молодец, Тель, молодец». Похвалил женщину Адам. Этель могла иногда поступать резко и жестко, выучилась в Москве. Иногда он ее вслух хвалил, помня, что доброе слово всем приятно. «Не пережарено?». – «Нет, чудно все. И суп замечательный, и котлеты, а уж пюре, слов нет, мне надо машину взять, через пару часов вернусь, спасибо большое, побежал». Мясо свое Адам положил в холодильник: «Потом съем, спасибо, девочка моя. Не трогай его, пусть так полежит». Прошло два часа с того момента, как он запер мастерскую и зашел в мясную лавку к Павлу Борисовичу.

На его ботинки по дороге прилипла влажная земля, Адам ее счистил щепкой, найденной им на газоне у парадной. Он оббил ботинки о косяк дверей при входе на лестницу, повернулся и быстрым деловым шагом пошел со своим растревоженным сознанием, мятущейся душой и тормозящей жизнь памятью к машине против свежего порыва вечернего ветра на стоянке у дома. Машина их была с обычной коробкой скоростей. В России во времена их юношества машин с автоматической коробкой скоростей не было, их учили водить, надежно, надо сказать, учили, на обычной коробке скоростей.

Чудесная ГАИшная «Волга» серого цвета служила им в Москве предметом тренировок и неловких движений. «Поехали, братья и сестры, прямо, Ленинские горы наше направление», – говорил капитан-учитель, крепко пахший махрой архангельских сигарет «Прима» и пивом «Балтика» в объеме одного литра, что для него было минимальной дневной дозой.

Этель боялась сесть за автоматическое управление, и потому купили автомобиль с ручным управлением. И ничего, даже машина помощнее получается, и стоимость дешевле, и Этель удобно. А Адаму было все равно. Машина пела в его руках, буквально вальсировала и твистовала, заходилась в хип-хопе. Завидев вдали полицейский автомобиль, Адам переходил со своим горбунком (так он называл свою машинку) на танго, полицию он уважал, вернее, боялся как огня. В Москве один сосед говорил, что как человек с автомобилем, так он и с бабой. Но это все-таки не правило, потому что всяко бывает, правда?!

У него было врожденное чувство управления автомобилем, владение скоростью и расстоянием, как будто он был таким складным зверьком или зверем, как кто видит. Он и внешне был похож на собранного хищного зверька, как иногда его называла Этель: крепкий, пластичный, собранный, готовый к победам и поражениям среднего роста семит старше тридцати. Давешний гаишник посматривал на него с удивлением и даже опаской. Вишь какой: губы чуть вывернуты, мышцы длинные, узкое гибкое тело, суставы крепкие, взгляд прищуренный, оценивающий, вот-вот бросится и съест. Но он, конечно, никого не ел, потому что, будучи хищником, предположительно был сыт. А водил машину Адам, как поют песню, расслабленно и красиво. И все равно Ломброзо по нему плакал, горько рыдал. И бабы тоже. Рыдали. Ко всему он был ревнив, ревновал свою Этель к первому встречному, мог совершить безобразный поступок в приступе ревности. Но пока бог миловал. Или нет? Никто точно не знает. От Адама можно было ждать всего. Всегда.

Их автомобильчик был припаркован в дальнем углу стоянки, другого места Этель не нашла. Самсон говорил не без удивления про проблемы со стоянкой в столице: «Бедный-бедный еврейский народ, живут сдержанно, скромно, вот только машины поставить негде, места не хватает, с ума сойти просто». Июнь, темно, но не слишком, надо сказать, холодно. Лето в разгаре в этой средиземноморской стране. Это про Иерусалим, а что тут говорить о других местах этой страны, скажите? Что?

Адам доехал до перекрестка довольно быстро, повернул направо и поднялся вверх по Бар-Илан до светофора. На их улочке с одним работающим фонарем у самого поворота все уже было закрыто, народ разошелся по домам. Громко хлопая крыльями, пролетела в сторону поселка Гивон ночная птица. Адам поставил машину у самой лестницы, быстро и упруго, хотя и воровато, проскользнул в темное, пугающее нутро, поднялся на второй этаж, не трогая перила, на ощупь удивительно быстро отомкнул оба замка и мягко зашел в открывшуюся дверь, как леопард на охоте. С собой он принес два черных пластиковых мешка для мусора, моток веревки и бутылку с неизвестной жидкостью.

Адам, не глядя в освещенное нутро, сгреб и изъял его содержимое в сложенные друг в друга пакеты, добавил туда сверху цепь и замок, подумал мгновение, не забыл ли чего, скрутил и начал собираться на выход. Бутылку он оставил на столе возле компьютера. Веревка ему тоже не понадобилась. Можно было подумать, что такие действия он уже совершал в прошлом. И не ош ибиться.

На улице он вдохнул холодный воздух, наполненный живительным, чудно холодным духом столицы мира, рывком открыл дверцу рядом с шофером и положил на пол грохнувшие замком и звеньями цепи мешки подле сиденья. Моток веревки он бросил поверху. Обошел машину, сел за руль, завел двигатель, загудевший всеми своими лошадиными силами, и уехал. И все. Через час он был дома. Пакет Адам выбросил в раскрытый мусорный ящик в Бухарском квартале возле районного рынка, что за турецким хама-мом. Развернулся, выехал боковыми улицами на Шмуэль Анави с группой подростков, одетых в шорты и майки, возле палисадника, доехал до главного перекрестка и, переехав его насквозь по прямой, за 5 минут добрался до дома. Он уже забыл, что именно так долго хранил в холодильнике и так срочно выбросил. Просто приказал себе и все, забыл. Не просто, конечно, приказал и забыл. Потребовалось усилие. Но забыл.

И вы забудьте, если сможете, конечно.

У въезда на стоянку Адам чуть не задавил женщину из соседней парадной. Счастье, что сбавил скорость на въезде. Было плохое освещение, фонарь стоял метрах в 50-ти, но все равно вины Адама это не уменьшало. Женщина шла на высоких каблуках, чувствовала себя неуверенно, к счастью, она не пострадала. Она отскочила в сторону и тонким альтовым голосом громко воскликнула: «Вы что?! Вы меня чуть не убили. Ты пьяный, да? Ты выпил алкоголю?». Родители привезли ее в Иудею через Польшу из Литвы в 57 году (прошлый век, жестокий, странный, страшный, неожиданный), был такой краткий промежуток времени, в который некоторые удачливые иудеи сумели выбраться из СССР. Советы дали слабину, чего там. «Полякам» и их наследникам выпал тогда козырный туз, хотя есть и другое мнение на этот счет. Дамочка любила одежду красного цвета. Сейчас она тоже была в красных брюках и красного цвета жакете. «Этот цвет мне очень к лицу, правда, Этель?» – спрашивала она жену Адама. «Правда, очень», – отвечала Этель.

Пострадавшая от испуга говорила по-русски неплохо, со смешными ошибками, она была сентиментальна, но жила все-таки в плену израильских стереотипов. Иначе говоря, все русские – пьяницы, все галицийские – жмоты, все румыны – жулики и воры, и так далее. Перечень не весь, конечно. А так она была вполне чудесной дамой, вполне не оголтелой. Замечательный бюст ее скрашивал многие отдельные недостатки этой женщины. Вожделенный бюст ее был недоступен, заметим. Кроме мужа никто не был допущен к нему. Справедливо. Бюст ее мог стать украшением музея женской красоты. «Только этого мне не хватало», – подумал Адам, вслух он сказал: «Я не пил, уважаемая, извините меня. Вот скоро дойду до дома и выпью за ваше здоровье, с удовольствием».

Женщина, посветив себе дорогу красным светом своего жакета, усиленного цветом брюк, пошла в другую сторону от первоначального направления, она была напугана и расстроена. Могла совершить сейчас все, что угодно, могла, например, с испуга поджечь лес, высаженный напротив домов. Слава богу, что она не могла туда попасть никоим образом на своих каблуках. «Но хотя бы она не задета», – подумал, с облегчением вздохнув, Адам, успокаивая себя. Иногда он слышал голоса знакомых людей во тьме, под посвист ветра иерусалимских предгорий. Сейчас все молчали, не до разговоров.

Дома Адам, успокоенный и голодный, с большим аппетитом съел за столом на кухне свой тартар, к которому добавил соленый огурчик, еще накрошил перчика, еще сбрызнул яблочным уксусом, понюхал и довольно осклабился. Налил тяжелый стакан «Учителя», выпил залпом янтарного цвета зелье, как злобный азиатский варвар, заел мясом вместе с толстой, слепленной вручную пекарем Моизом на иракском рынке хлебной лепешкой, питой по-нашему. Этель, сидевшая за кухонным столом напротив Адама, молча и неодобрительно наблюдала за его поведением. Прическа у нее была модная, молодежная, с подстриженными висками и затылком, очень ей шла, для него старалась, для кого еще? Иногда в такие отдельные вечерние минуты она была внешне похожа на готовую к нападению пантеру, вот и сейчас тоже.

Адам налил себе вторую обильную порцию виски. «Налей и мне тоже», – попросила Этель низким голосом. Адам, приподнявшись со стула, нагнулся, вытянул руку, взял пустой стакан у раковины, всмотрелся в него и аккуратно налил в него жене «Учителя» на донышко, он не любил ее пьяную. Говорит черт-те что, дурно ведет себя, заходится и задыхается, хотя, признаю, полностью сохраняет обаяние, привлекательность, красоту и шелковую стать. А о темпераменте и говорить нечего, тело у него после любви остается в синяках, ссадинах и глубоких царапинах, губы покусаны, перед людьми неудобно. У нее тоже есть следы их любовных схваток, переходящих в баталии, но все-таки, справедливости ради заметим, что она со своими знаками и отметками справляется лучше, чем он со своими.

Дети сами пошли спать, чего не бывало никогда, вот сегодня произошло. Старший попрощался, младший позабыл. Из включенного в гостиной телевизора звучали «Времена года», что почти никогда не случалось здесь, в смысле, не играют здесь просто так Вивальди. Ну, не до Антонио Вивальди здесь людям. Хотя, как сказать, как сказать. Все так закручено, так запутано, так сложно. Ну, какой еще Вивальди, скажите. 21 век, 2002 год, июнь, лето, жара, столица на нерве, круглосуточные молитвы и реклама, начальник иудеев, из великих командармов, топает как дикий буйвол. Так его назвал один из журналистов оппозиции, «топочущий буйвол или носорог», кому что больше нравится. Несправедливо, конечно, но довольно точно. Его поклонники называют этого начальника отцом, поклонение ему абсолютное. 30 лет назад он, еще не нынешних физических объемов, опасный и бесстрашный генерал резерва, спас Израиль вместе с тысячами других людей от, не будем произносить этого слова вслух, вы знаете и без меня его, оно с нами это слово всегда. Вы говорите, Вивальди? Ну, хорошо.

– Пошли спать, Адамчик, пошли-пошли, дорогой. Утро вечера мудренее, – Этель поднялась, потянулась, прогнувшись, она была в ночной рубашке, у Адама в глазах потемнело. «Ты не лютуй очень, хорошо?», – попросила она нежным голосом, пытаясь обернуться к нему. «Хорошо, конечно, о чем ты говоришь, идем уже», – он хватанул на посошок еще пару глотков, как суетливый хулиганистый подросток, съел кусочек старой булки и с озорной мордой пошел за ней. Что там нас ждет, а? Она его вела, заметим, ведомым он никогда не был, так Адам считал всегда.

Вообще, Этель догадывалась, что во многих драматических событиях его, Адама, жизни, да и своей тоже, виновна она сама. Даже во внезапном отъезде за два дня из России в Израиль. Все произошло очень быстро, Адам ничего не объяснял, благо время позволяло сорваться вот так на раз. Утром пришел с заграничными паспортами, глаза горят, ничего толком не говорит, только бормочет: «Уезжаем, девочка, уезжаем, и чем быстрее, тем лучше, ты поняла?! Никаких звонков никому. Встаешь, собираешься, мы уезжаем. Все потом. Берешь самое необходимое, ты поняла?!». Никто их не провожал и ни с кем они не простились, потому что Адам не разрешил. Отвез их на аэродром случайный человек на дребезжавшем «москвиче». Адам заплатил ему 50 долларов со словами «должно хватить». Водитель кивнул и подтвердил: «вполне». Через три часа они улетели в Будапешт с тремя чемоданами буквально. И из Будапешта той же ночью замотанные, заботливые люди, говорившие по-русски с акцентом и ошибками, но все-таки понятно, а что надо еще беглецам и почти беженцам, отправили их в Израиль. Был месяц май. Их поселили в поселке под Иерусалимом. После этой ужасной, необъяснимой нервотрепки переезда все неожиданно оказалось чудесно, ново, свежо. Цвет вокруг был потрясающий, неожиданный. Другой запах жизни. Тревога осталась где-то далеко, не исчезла совсем, но отошла на второй план.

Через три дня она позвонила родителям из Израиля и сказала, что с ними все в порядке. «Еще увидимся, мамуля», – сказала Этель. Адам нажал на рычаг телефона.

Друг семьи, с которым Адам вырос и учился вместе в школе, не появился на горизонте ни тогда, ни потом. 14 лет, как корова языком слизала. Как в воду он канул со своими сильными руками, высокой шеей, светлыми глазами, которыми он как бы ощупывал ее. Этель заикнулась о нем однажды, из любопытства и вообще, но Адам отреагировал очень нервно, болезненно. Никакого внятного ответа на свой вопрос «а где Виктор, Адам?» она не получила. Несколько дней муж с ней после этого не разговаривал. Больше она о Викторе не спрашивала, не заикалась даже. Что говорить впустую.

Ночь была очень темная, с яркой круглой луной, висевшей в окне, со слабой полосой света на потолке спальни от лампы, которую Адам переставил в угол за тумбочку. Он поленился встать и закрыть окно, чтобы не открывать тайны ночной жизни перед жильцами. Этель же не могла переключаться из одного ночного состояния в другое и бормотала что-то не по делу. Так и оставили окно открытым. «Да, плевать», – подумал Адам. Проснулся он необычно поздно. Этель сидела в гостиной, за низким столиком на диване, пила кофе из чашки, дымилась сигарета в мраморной пепельнице. Она смотрела в громко тараторящий телевизор со своим странным завороженным, прекрасным, отстраненным от происходящего, осунувшимся утренним лицом.

– Ну, что там? – поинтересовался Адам. Он сел рядом с нею на диван и не глядя взял стакан с остывшим чаем. Сделал большой глоток. Ставя стакан на место, он разобрался в том, что показывал телевизор. Славное, прозрачное утро Иерусалима. Под восходящим светилом. Еще не жарко, свежо. На экране видны были небо, дома, дорога, тротуар. На этот спускающийся вниз тротуар передним колесом заехал автобус с развороченными дверьми и выбитыми окнами. В разбитом ветровом стекле автобуса повис обрывок скомканной, грязной ткани. Под ранним иерусалимским солнцем деловито бродили молодые мужчины в белых комбинезонах и перчатках, с пакетами в руках. Они настойчиво демонстрировали свою причастность к происшедшему. Девушка-корреспондент с микрофоном в руке вела репортаж громким, взволнованным голосом, увеличивая тональность в конце фраз.

– Пока ничего точно неизвестно. В 7 часов 32 минуты автобус номер 32а, следовавший из района Гило, был, по всей вероятности, взорван террористом-смертником. Это первая информация, которая на данный момент уточняется, – сказала девушка. Она была симпатична и обаятельна, сильно волновалась. Не могла с собой никак справиться.

– Только что приехал глава правительства. Он осматривает место происшествия. Господин премьер, несколько слов для нашего телеканала об этой трагедии, – попросила девушка.

Премьер-министр метнул в нее свой знаменитый гневный взгляд, от которого, по слухам, бледнели и замолкали боевые генералы. И закипала холодная вода в граненых стаканах. Бедная девушка осеклась и отступила в тень за спину оператора.

Огромный грузный премьер, одетый в костюм, белую рубаху, галстук, широко шагая, переступал через черные пакеты, аккуратно разложенные в ряд на тротуаре. Охранников он отбросил рукой по сторонам, «прочь, я сам». Они следовали за ним на расстоянии, боязно, но служить надо, нет? Премьер выглядел встревоженным. Он явно пребывал в возбужденном состоянии. Видно было, как шевелятся его губы, он вслух считал черные пакеты, произнося: «…три, четыре, пять, шесть, семь…». Он дошел до 14-ти, остановился размышляя, подошел к пятнадцатому небольшому пакету… и камера стала показывать толпу, сгрудившуюся вокруг и свежий зеленый пейзаж за спинами и головами этих людей. Можно было вдогонку движения камеры услышать, как премьер выругался двойным матом по-русски. Горечь и злоба звучали в его словах. Можно было пожалеть тех, кому они адресовались. Только детишек из квартала Гило из автобуса 32а никто не пожалел, никто.

Видны были и жилые двухэтажные дома метрах в ста от камеры, с козами и овцами, пасущимися на пустыре с высокой травой. За животными посматривал пастушок с оструганной веткой в руке. Рядом с ним мягко носилась по свежему, изумрудного цвета пустырю собака неизвестной породы, неловко лая на овец, шарахавшихся от нее, как от голодного тигра.

– Вот ведь какой напиток, благородный градус, ни головной боли, ни тошноты, ни раздражения. Хоть пей его всю жизнь, никаких последствий, – сказал Адам, потому что молчать было нельзя, нужно было что-то говорить. – Правда, Этель?!

Женой Адама играли серьезные страсти, с которыми она плохо справлялась. Женщина уткнулась ему в спину и всхлипнула. Белье, развешанное на балконе этажом выше, громко хлопало, надуваясь от дерзких рывков ветра из пустыни и сдуваясь после его улета обратно. Звук был похож на взрывы аплодисментов в зале. «Нельзя это пережить, мне Нинка звонила, ее соседка каждый день возила внука в школу на этом автобусе, всегда в этот час, мать отца, они очень волновались за мальчика, и бабка его, «в Израиле так беспокойно сегодня, а так я с ним, закрою», мальчика за руку держала крепко, не отпускала, везла в город, ждала у школы, и после уроков возвращалась с ним домой, за руку держала, чтобы защитить ребенка, отец с матерью работали, как сумасшедшие, все было на старухе, единственный внук, отец помчался сейчас выяснять, Нинка говорит, что плохие у нее предчувствия, очень плохие, вот какое у нас с тобой Адамчик утро после ночи, награда нашла своих героев, мой мальчик». Она зарыдала в голос, Адаму все это не нравилось. Ему мешали слезы, волнение, трагедии. Ему и без этого всего было о чем переживать и волноваться.

В окне гостиной видна была ядовито-зеленая гроздь мелкого винограда, свисавшая с балкона этажом выше. Виноград опутал балкон, создав некое подобие сплошной зеленой крыши и стен, с одинокими вальяжными, царской повадки махаонами и порхающими стайками легкомысленных голубянок и белянок, и дремлющими в наливающихся гроздьях толстыми цикадами. В особо жаркие летние дни можно было увидеть охоту за этой мелкой жужжащей живностью бирюзовой расцветки колибри, которые хищно щелкали длинными клювами, зависали, высматривая добычу, и суетными рывками налетали в гуще зелени в сонном воздухе под солнцем за пропита нием.

Адам всегда в прошлом и настоящем мечтал и надеялся на гармонию, если, конечно, это определение подходит к его мыслям. Он не любил обман, если говорить проще. Через два года после приезда в Иерусалим, в это трудно поверить, этот далекий от религии и от национальной идеи советский (бесспорно) человек, с еврейскими, как говорят, корнями, пошел и сделал себе обрезание. Ему было 25 лет, взрослый семейный мужчина, без иудейского прошлого, без соответствующих знаний, муж, воспитанный в СССР… Он сам нашел религиозного врача, который жил совсем недалеко от него (Иерусалим город небольшой), длительно поговорил с раввином из Казани, который после войны оттянул свой срок в лагере у Сталина, не перешагнув ни разу через запреты о еде, «жулики ко мне относились терпимо», говорил он без самодовольства, скудно рассказывая своим обожателям о своей жизни. Адам самостоятельно подготовился к процессу, он очень боялся операции, перешагнул через испуг, голодал двое суток, получил местный наркоз (три укола) и лег под нож, под благословение счастливой(?), да-да, молитвы раввина и его учеников…

Он пережил, конечно, все без особых страданий. Ведь всяко в жизни бывает, приходится терпеть, это Адам знал с малых лет твердо. Но все это твое личное дело и ничье кроме. Самсон, который не знал о том, что сделал Адам с собой и своей жизнью, подвыпивший и серьезный, расслабившийся и разговорившийся, вдруг рассказал, что его родственник из соседнего городка Берегово, отслуживший в Афганистане во время сложной советской интервенции, которая называлась «интернациональным долгом», попал в плен к местным партизанам. Почему он все это вдруг вспомнил, непонятно. Просто в воздухе все носится: мысли, слова, поступки – это известно.

«Кум мой сидел в яме вместе с другими бедолагами, никто точно не знал, сколько прошло времени, понимаешь?! Потому что счастливые часов не наблюдают, понимаешь? Счастье весьма относительное было у них, как ты понимаешь, Адам», – рассказал Самсон. Адам понимал его не очень хорошо. «Так вот, ребята там, пленные, чтобы спастись, делали себе в яме этой обрезание, понимаешь, Адам? Переходили в ислам, понимаешь?». Адам внимательно посмотрел на Самсона. Он ничего про него не знал точно. «Мне не все понятно, ты же трезвый. В яме, в плену, обрезание. А чем они это обрезание делали?». – «А щепкой. Поверишь?! Обыкновенной щепкой», – бодро сказал Самсон. Адам почему-то верил Самсону безоговорочно. Самсон пропускал важные эпизоды в своем рассказе, Адам не мог допустить этого. «И что? Потом что было с ними, с обрезанными?», – спросил Адам. «А ничего. Потом война кончилась, и они домой пошли, договорились с моджахедами большевики, понимаешь. Ужасная была война, Адам, ужасная. Кум говорит, что и представить нельзя весь этот ужас». – «И что с ним стало потом, с кумом твоим?». – «Ничего, в Ужгород переехал, живет там до сих пор». – «А сам-то кум твой, что? Совершил это с собой?», – попытался узнать Адам. «Неизвестно, я не смотрел, мне нет интереса, понимаешь, Богогляд. Я не любопытен», – сказал Самсон как мог равнодушно. «Ну, хорошо, неизвестно и не любопытен, я верю тебе, Самсон», – кивнул ему Адам.

Он очень хотел сказать Самсону, что вот личные обстоятельства и приезд сюда изменили его жизнь категорически. «Все началось с мгновенного необратимого бегства от почти верно заработанной колонии в Соликамске лет на 20, а завершилось внезапно и счастливо обретенной новой родиной, вот ведь как в жизни бывает», – Адам хотел это сказать, но не сказал, потому что не добрал и не расслабился. Он был вообще человеком закрытым, скованным, закомплексованным, как уже можно было заметить. Вообще же, Адам имел в виду среди прочего и знаменитую книгу «Альтнойланд» («Старая новая земля»), которую написал сто лет назад венгерский еврей Герцль, родившийся, между прочим, и умерший точно в те же годы, что и русский писатель Чехов А.П.

Самсон же в свою очередь подумал, что вот совершенно ясно с этим человеком – он настоящий ангел смерти, и не так уж и скрывает свою сущность и привязанность. «Но и я же не такой простой человек, меня на мякине не проведешь, – подумал он тревожно, – ну, не проведешь и все». Уверенности в нем не было.

Они с Самсоном немного выпивали в этот вечер, все получилось почти случайно. Не сказать, чтобы пили с размахом, были зыбкие ограничения в смысле объемов. Вечер, пустая детская площадка, темнеет, хвойный лес за шоссе, на двойных листах ежедневной газетки домашние сэндвичи Самсона в булочках (тушеное мясо, острый соус, ломтики соленого огурца – он все сделал сам по-быстрому), бутылка водки «Нарым» (1 л.), бумажные стаканчики, пучок зеленого лука со стручками перца невыносимого оттенка. Возле столика бутыль газировки. Просто, асоциально, понятно. Очень тихо. Слышен голос невидимой женщины, ворчащей на балконе на ребенка. Дворовая кошка Диана, циничное терпеливое животное тигровой масти в продольных полосах ждет на пластиковой приступке у детской красной горки, приткнулась, поджала лапки. Ждет. Вне конкуренции, как и всегда.

Адам отнесся к рассказу Самсона без волнения. Глаза у С. Биро были очень темные, Адам считал, что глаза у Самсона цыганские, этого он не произносил вслух, потому что обижать зря людей нельзя, никаких, это он выучил еще в России в своем Клину. Оба они чувствовали себя не слишком хорошо, они недобрали, градус выветривался, настроение не улучшилось. В общем, история, изложенная Самсоном, про кума и Афганистан была так себе, потому что Адаму она показалась несколько экзальтированной. Беседа зашла в тупик, водка кончилась. Щепки, обрезание в яме, ужасы войны – все это не вызывало у Адама доверия. Как услышал, так и услышал, пора по домам.

Но, вообще, откуда этот зверский интерес к страданиям, боли и крови у людей? А?!

Однажды Адам задержался на работе, был срочный заказ, который необходимо было закончить. Он позвонил жене по мобильному телефону, которые уже вошли в жизнь и прижились здесь. За окном мастерской шел декабрьский сильнейший дождь такой силы, что слышны были неуправляемые потоки воды, бешено несущейся по улице от Бар-Илана в сторону Санхэдрии не разбирая дороги. Около двух часов ночи в дверь мастерской Адама постучали. Адам открыл не спрашивая. Кто там может быть в такой час? Никого он не боялся, Адам, бывший полуночником от рождения. Это был патрульный полицейский в черной от воды униформе, в расстегнутой куртке до середины бедра и с мокрым от дождя смуглым лицом. Адам его мельком знал, его звали Альберт, он был греческий парень из Салоник, часто патрулировал этот район по ночам.

– Слушай, Адам, мы там нашли твоего соседа из лавки внизу. Лежит у фонаря, свернулся, дышит, не хотим его везти в участок, может быть, ты разберешься, жалко человека, – сказал он неуверенно. Он назвал Адама по имени потому еще, что никак не мог произнести его фамилию, известная и большая неразрешимая проблема столичных патрульных – проблемы в произношении непонятных фамилий. Не только, кстати, у патрульных. У Альберта один раз получилось что-то вроде Пококляк, больше он не пытался повторить. Так Адам и остался Адамом.

Самсон лежал возле фонарного столба, свернувшись в клубок, в неудобной для его широкого тела позе. Он был в одной рубахе, возле головы, уткнутой лицом в землю, в луже валялась его шапка. В шесть рук они смогли развернуть его и поставить на ноги. Он был в грязи, в невменяемом состоянии, но все-таки держался, опираясь на плечи Адама. Альберт держал его, обхватив за талию, второй патрульный пытался напялить на голову Самсона шерстяную шапочку с белой надписью Jerusalem на лбу. Адам изо всех сил сжимал его левый локоть.

«Пошли Самсон, пошли от греха», – сказал Адам. Что-то на мгновение проснулось в большой голове человека из Мункача. Он утвердительно замычал и внезапно сделал два шага прямыми ногами, внушив всем надежду. Короче, минут за 10 они дошли и поднялись до дверей мастерской Адама. Альберт простился с ними душевно, попросив Адама доставить Самсона здоровым и красивым домой. «Постараюсь, – сказал Адам, – делать нечего. Заезжайте завтра, господа, вас ждет сердечная благодарность». Усадил Самсона на свой стул с ручками по бокам, стянул башмаки и носки, включил чайник, обогреватель переключил на полную мощность, в кружку положил два чайных пакетика, выдавил половинку лимона и поискал сахар на полке. Сахара не было.

К четырем утра, простившись с полицейскими как мог сердечно, Адам привез Самсон Данилыча домой. Дождь не прекращался ни на минуту. Оксана не спала, переживала на кухне за жизнь мужа. Она пыталась пить цветочный чай с медом из киббуца Яд-Мордехай. Мед был в глубокой миске, она глубоко зачерпывала ложкой мед и глотала содержимое, не чувствуя вкуса. Лицо у нее было белоснежное от волнения. Мед был налит в миску, которую они с мужем расписали красными и синими цветками. Самсон был, как говорят в другой реальности люди, никакой. Но живой. Смотрел в пол и стоял на ногах неуверенно. Но стоял. В грязной подсыхающей одежде.

«Как же не плакать-то, Адам, вон какие страсти на улице, рвут злодеи без передыху честных людей, а Самсон ведь наивный, как дитя малое, его обмануть и заманить – это как я не знаю что», – быстро причитала она, вытирая слезы ладонью с широкого лица. Если честно, то с ее Самсоном лучше всего не связываться, он мог совершить любой поступок, это было написано на его дерзком лице. Но Оксана совершенно не была объективна, не могла быть объективна. Она принесла из ванной таз, налила в него кипятку из чайника, насыпала в воду горчичного порошка из пакета и поставила в таз босые ноги Самсона. Он смотрел на нее без интереса, свет в глазах не появлялся. Самсон даже не заболел после этой истории, только расстраивался из-за полиции и забот Адама. Детей у них не было, «бог не дал», говорил Самсон Данилыч.

Через день к семи утра Самсон съездил в главный полицейский участок напротив православной церкви на Русской площади, нырнул под шлагбаум, затем была проходная с не слишком любопытным постовым, даже не кивнувшем гостю. Полицейский смотрел в сторону, Самсон прошел дальше. Под аркой в комнате для жалоб со стенами, заклеенными портретами разыскиваемых нарушителей закона (все они издалека производили впечатление одного и того же злодея), он передал дежурному для старшего сержанта Альберта Константина в нарядном цветном прочном пакете две бутылки коньяка 777 и коробку шоколада «Элит». Альберта на службе не было, он отсыпался дома после дежурства, и Самсон отдал после некоторых раздумий посылку дежурному по городу, тучному иракскому мужчине. Дежурный забрал пакет с подарками широким жестом. «Иди, человек, здесь нельзя», – раздраженно сказал он Самсону. Тот постоял-постоял, повернулся и ушел, чего стоять, чего ждать и искать у хамов?