Текст книги "Крещатик № 95 (2022)"

Русское слово, сказанное или написанное, было для него кодовым для проникновения в самый главный сейф его души, если можно так сказать. Но и иврит был не менее важен для него, второе его увлечение, почти равное по силе русскому языку. И все-таки, почти, подчеркнем. Детская любовь – это навсегда, разве нет? Даже не совсем четко названная и определенная.

Иногда Адам заходил к ребятам, купив в сгущавшейся столичной темноте у мясника копченую курицу, по дороге прихватив французских батонов в пекарне и банку соленых огурцов из бакалейной лавки за углом. «Нельзя приходить без своей доли», – считал Адам. Перед входом в лавку на тротуаре были аккуратно нарисованы мелом клетки для игры в классы, но Адам ни разу за два года не видел детей, прыгавших по этим клеткам.

Огурцы же были маленькие, острые, сеявшие тревогу и вселявшие надежду одновременно. Как и водка, которую завозили из России умные и ловкие поставщики, поощрявшие и развивавшие у населения алкогольные пристрастия на Святой земле, в Вечном городе Иерусалиме, в религиозной его составляющей. И в других районах тоже, кстати. Была в продаже и своя водка, которую уже лет 150 производили ортодоксальные люди в Хайфе. Называлась она «Голд», что значит «Золото».

Несколько раз подвыпивший, веселый Адам, целеустремленно направляясь (и не оглядываясь назад и по сторонам) к автобусу напротив овощной лавки за углом на другой стороне всегда шумной улицы Бар-Илан, пытался сыграть в классы на этом затертом меловом рисунке. У него получалось неплохо, складно, но на трезвую голову он этого не делал, понимал, что излишество. В этот раз он усугубил свою ситуацию темным «Гиннесом», который повлиял на его состояние положительно.

Автобусы, густо дымя, ползли на подъем к светофору перед спуском, по левую руку через дорогу на пустыре строили за жестяным забором новое религиозное училище. Все торопились, почти бежали не спортивным шагом по своим делам. Никому ничто не мешало, праздных людей на улице не было, это всегда оставалось большим вопросом, на который у Адама не было ответа – отсутствие праздных людей на улицах. Жизнь Адама была насыщенной, интересной, он придумывал себе очень многое, чего на самом деле не было и находилось вдали от действительности. Но ему это не мешало, потому что правда жизни его не интересовала.

На каменной стене у самого перехода было прикреплено траурное бумажное объявление о смерти какого-то доброго человека. Имени Адам разобрать уже не сумел в сгущающейся тьме, хотя очень напрягал зрение. Он ушел, не узнав имени покойного, от этого расстроился. Перейдя улицу, наступая на белые полосы и остановившись на остановке, он увидел, как прихрамывающий на левую ногу фалафельщик Долев сын Авнера Перец, поправив кепчонку на крепкой голове, со стуком закрывает металлический ставень, поздоровался с ним за руку и, повернувшись, облокотился о холодную иерусалимскую стену, стал ждать свой автобус.

Камень стены, добытый в загадочной пещере Хизкиягу, что под Дамасскими воротами Старого города, был темен от возраста. Что для камня 150–170 лет? Не возраст. Камень был мягко-желтого цвета изначально, успел потемнеть за годы служения в столице, ему пришлось нелегко, этому камню. Ехать Адаму до дома было 10 минут с гаком, ждал он дольше, чем ехал. Автобус номер 16 был переполнен, рабочий день закончился, народ гнал домой, машины были у немногих в то время, не так и далекое.

Этим заряженным на многое человеком, Адамом Богоглядом, играли большие страсти, он не мог, не умел и, кажется, не хотел с ними бороться. Адам держался за металлический поручень у потолка, не обвисая над сидящими людьми. Прямо под ним двое мужчин энергично беседовали по-испански. Молодой и грубо бородатый, похожий на знаменитого актера, имя его Адам позабыл, говорил собеседнику в холщовом пиджаке и нитяной с блестками рубахе с высоким воротом, достигавшим кромки волос на затылке: «Не говори мне сразу, подумай, разговаривай без эмоций, я прошу тебя». Ответа не следовало, это молчание как будто подогревало речь бородатого. Адам отвернулся, чтобы не слышать, ему казалось, что он понимает этот диалог. Это было не так, конечно, но, вот ему казалось, и все.

На перекрестке у кладбища в Санхедрии автобус повернул с Бар-Илана налево в сторону Рамота. На бетонном козырьке над всегда закрытыми на замок воротами кладбища было крупно написано: «Место, ожидающее все живое». «На этом кладбище сейчас уже не хоронят, места нет, – сказал ему как-то мясник, – ворота на замке, только для важных раввинов, самых-самых, понял». Со стороны проспекта кладбище закрывал сплошной каменный забор, иногда в решетчатых дверях видны были двигающиеся фигуры рабочих с ковшовыми лопатами, безнадежно проблескивавшими от солнца на плечах. Адам всегда проезжал мимо этого места с некоторым содроганием, опускал глаза, «вот ведь мерзавцы» – непонятно, в отношении кого он так думал.

Еще было две остановки до дома. Свободных мест в салоне не было. Еще чуть-чуть потерпеть – и дом, Этель в атласном румынском халате, дети с азартными горящими лицами, составляющие головокружительный паззл из 3000 фрагментов с перелетными птицами над высушенными на крайнем израильском севере болотами и одиноким рыбаком на берегу искусственного киббуцного пруда. Вся детская игра происходила на плиточном чистом полу в гостиной. Все сопровождал богатый запах ужина…

Ее серо-зеленые шалые малоподвижные глаза – просто атас, спаси господь. Этель замечательно готовила тушеные спагетти болоньез с фаршем, листьями базилика, крошенным сельдереем, чесноком и помидорами, ее сладкая нога выше колена в как бы нечаянно распахивающейся одежде…

На обеденном столе парижское издание в зеленоватой мягкой обложке «Колымских рассказов» невероятного человека ВаШа, тяжелая связка ключей от машины и дома, да-да, машины, на которой обычно ездила шалая любимая королева Этель, а он лишь изредка, потому что больше любил общественный транспорт. «Сейчас вот засну», – расслабленно подумал Адам. Спать Адаму не хотелось, просто немного развезло. Девушка, стоявшая перед ним, лица ее Адам не видел, повернулась при торможении автобуса боком. Автобус был старый, поскрипывал и покачивался при движении. Адам заметил, что длинная джинсовая юбка девушки расстегнулась сбоку. Сказать ей об этом было нельзя, просто нельзя и все, и Адам отодвинулся назад и даже отвернулся, чтобы не вляпаться в неловкую ситуацию. Бедро у нее было длинное, сильное, головокружительно красивое. «Эх, не про мою честь, – подумал он, – все-таки выпил недостаточно».

Адам сразу вспомнил, как и что ему сказал первый его заказчик, приехавший в столицу евреев за 10 лет до него все из той же Москвы: «Здесь девки очень крутые, во всех смыслах, запомни это». Заказчик был ушлый, бывалый малый, с дерзкими светлыми усами, приехавший в Иерусалим из небольшого города под Москвой. В России он назывался Александром, а здесь взял себе имя Авнер. Ну, Авнер и Авнер, а что, красиво, нет?! Он прошел огонь и воду и медные трубы в буквальном смысле, отслужил здесь три года действительной службы в знаменитой 7-й танковой дивизии, много чего повидал и пережил, женщин любил сердечно, предмет разговора знал досконально. Он был убедителен и не слишком болтлив. Адам ему поверил и слова его запомнил. Они выпили немного за успехи Адама на новом месте в новой столице, и на прощание Авнер ему сказал: «Запомни, Адам, бог есть, проверено. Раньше в Наро-Фоминске я в этом сомневался, а вот здесь за эти годы убедился, что есть. Запомни». В нем жило много, в этом Авнере, противоречивых фраз, и все справедливые и правильные. Но Адам и сам и без этого Авнера о многом догадывался, чувствовал правду, касался иногда истины. Вовремя услышать такие слова очень важно, очень. Дорогого стоит.

Адам был собранный, странный человек, что называется, себе на уме. У него многое совпало, многое он подогнал в своей жизни и карьере, благодарил судьбу за отдельные решения. Например, после мехмата Адам решил добавить к своему образованию компьютерный курс и графику, к которой у него лежало сердце и были явные способности. Ну, все он сумел предвидеть, абсолютно. Вот говорят про евреев, так и так, такие сякие. Все верно, почти все. Потому что есть много других, отличающихся, думающих и живущих иначе. Но вот Адам был таковым. И потом отъезд из России. Хватит о нем здесь, позже все скажем, позже. Или нет, неизвестно.

От остановки в Рамоте Адаму нужно было до своей парадной идти минут пять, через стоянку, детскую площадку и до третьего этажа на скрипучем лифте, там справа домашняя дверь под номером 7. Дом тоже номер 7. И там уже в нетерпении ожидают его шелковые тяжелые перси Этель, ее весомые сладчайшие, невыносимо тяжелые чресла, ее прерывистое резкое дыхание, ее выкрикиваемые междометия, похожие на уголовный бандитский слэнг, ее шалые серо-зеленые глаза…

Дом их был сложен из того же иерусалимского желтоватого камня из каменоломни Хизкиягу, из которого сложены многие здания в столице, из которого был сложен и тот потемневший дом на улице Бар-Илан возле фалафельной Дора Перца. Только фасад дома Адама был новее и светлее.

Адам мог наблюдать в движущемся окне автобуса чудные виды палестинской природы, пейзажи столичной окраины. Сейчас вот проезжали хвойный сухой лес, густо заросший иерусалимской сосной, по правую руку шла стройка, которая останавливалась лишь часам к 8–9 вечера. Двигалась стрела башенного крана, светили сверху сине-желтые прожектора, крутился барабан бетономешалки, двое рабочих в касках подходили к штабелям из каменных прямоугольных глыб, без усилий неся на плечах пятиметровую трубу из пластика. Средних лет дядя у окна двигал спиной, поправлял очки, шляпу, был неспокоен, чего-то тревожно ждал, мешал жизни соседей по автобусу и особенно Адаму. Тот подавлял гнев, отворачивался в сторону, а там его прямо напропалую встречало бедро той женщины с отстегнутой пуговицей на юбке. «Ну, некуда глаз положить, ну, куда податься?» – думал Адам. Если бы он был воспитан иначе, то сплюнул бы на пол, но это было невозможно и по причине отсутствия привычки плеваться, и по причине невозможности из-за тесноты.

В общем, Адам выскочил из автобуса с большим облегчением, вдохнул холодный воздух квартала Рамот и пошел достаточно бодро домой, к своей Этели и ее сладким шелковым прелестям, к ее счастливым ночным мучениям под свет, идущий от фонаря во дворе и шелестящий сверест жучков, паучков и другой живности, активно и шумно проживавшей в невысоких, густых и частых кустах розмарина, популярного растения в Иерусалиме и не только в нем.

Соседями Адама в Рамоте были Самсон Данилыч и Оксана Васильевна, «игрушечники», как их называли на рабочей улице. Они были из закарпатского города Мукачево, или, как его называли прежде, Мункач. Такой славный и сложный городок. Жили в Мунка-че на улице Духновича. Был такой русофил в Прикарпатье, поэт и священник, Александр Духнович. Вообще, Самсон и Оксана были не совсем украинцами и не совсем евреями. Так, сложно определенные люди, не акцентирующие внимания на этом вопросе. Самсон Данилыч был венгром, а Оксана состояла из всех понемногу. Бабка у нее была, кажется, еврейкой. Так считалось. На этом основании они и переехали в Иерусалим. Обустроились, обжились, дела пошли ничего себе, дела. Детей у них не было, «бог не дал», говорил Самсон Данилыч. Зато была мама Самсона, которую сын чтил и лелеял.

У них была мастерская игрушек, оба были большие мастера, она шила и вышивала, он – резал по дереву, слесарничал, мял глину и так далее. Они жили в доме номер 9, а Богоглядовы в доме номер 7. Семьями не дружили, но общались. Самсон Данилыч сам обслуживал свой «фольксваген», «да не вопрос» – отмахивался он, «тоже проблема!». Он уважал германскую нацию, их деятельный мозг и организацию. К евреям относился с интересом, однажды не без удивления сказал Адаму, что «не все здесь понимаю, но учусь понемногу», он был очень обстоятелен. А Оксана Васильевна была красавицей, в свои 44 года выглядела безупречно, бокастая, глаза горят, самостоятельная. «Ничего себе», – говорил Павел Борисович о ней без задней мысли, хотя кто его знает. Никто ничего не знает.

И Самсон, и Оксана были людьми очень способными к языкам. Они покорили иврит буквально за месяцы, свободно говорили, писали, заполняли бланки Налоговой инспекции, подсчитывали доходы и убытки, все самостоятельно. Фамилия их была Биро, что значило в переводе на русский язык «судья». Самсон и Оксана Судья, а что?! Дела их шли прекрасно, спрос на их чудные игрушки был удивительный, они владели рынком, жизнь обещала им много хорошего. Самое интересное, что они приняли иерусалимскую действительность вполне доброжелательно, без раздражения и даже без удивления. Они были очень хорошо знакомы с бытом иудеев еще по Мункачу. Адам поглядывал на них с большим почтением, а как же, когда люди-герои. Ко всему, они привезли сюда свою мать, родительницу Самсона. Та не говорила, лежала в детской, невестка кормила ее геркулесовой кашей на воде с ложечки, вытирала ей рот тряпочкой и ласково говорила egyél anya, jó egészséget, что значит «кушайте, мама, кушайте, на здоровье».

Самсон иногда говорил про свою мать, не слишком, заметим, охотно: «там бы она умерла одна, наверняка, время там наше жестокое и место тоже. Здесь как-то тянем, слава богу. Она меня с братом и сестрами поднимала одна, отец рано умер, красавица была».

Его преданность маме была безгранична и восхитительна. Изредка он встречался с Адамом на субботних утренних прогулках по своей улице на тротуаре, от которого шла по наклону дорожка к новому бело-желтому зданию синагоги. Самсон сидел на металлической невысокой ограде из крашеных черной краской чугунных труб и вытряхивал труху из своих тяжелых походных башмаков венгерской народной армии, известных под названием «surrano». Где-то он гулял с ночи, знакомился со Святой землей, это было его любимое занятие. В брезентовой сумке на ремне через плечо лежала двухлитровая бутылка с замороженной ночью водой. О брате и сестрах он ничего не сообщал, Адам и не спрашивал. Оксана вызывала у него смешанные чувства. Как и у других мужчин, у знакомых и незнакомых. Адам относил ее к категории «мать в теме», только он сам и господь знал, что он имел в виду под этими словами. Однажды Самсон пожаловался, что жалеет кое о чем. «О чем?» – спросил Адам невинно. Самсон покосился на него и ответил: «В армии здесь не служил по возрасту. Старый – сказали. Я им говорю, да я хоть куда еще. Посмеялись и сказали: ну, будет нужда позовем. Я из любопытства и благодарности, ты, наверное, понимаешь, Адам». Тот кивнул, да, понимаю тебя, Самсон.

Вообще, Адам выучил наизусть географию Иерусалима, говорил об этом городе много и часто. Все, кто был с ним знаком, знали об этой его особенности. Самсон был ему под стать, продумывал все, слышно было, как движутся в его голове педантичные мадьярские мысли. Он прекрасно знал, что находится в его брезентовой сумке, что в каком отделении лежит и ждет его.

Однажды он в назидательном тоне негромко, но внятно сказал Адаму, встретив того на рассветной субботней прогулке: «Гуляешь, да? А ведь молиться надо, Богогляд, грех это, и время уходит, не молиться». «Совсем рехнулся мужик», – подумал Адам. Он разозлился и спросил: «А что это вы мне, Самсон, указываете, что делать и как, а?!». Прямо воздух сгустился и посинел между ними, между их собранными с утра лицами. «Да я ничего, не указываю, а проговариваю то, что вижу и понимаю», – отвел свои черные, красивые, почти азиатские глаза Самсон. Он, кажется, смутился. Сидя на оградке прямо напротив поднимающегося в небо где-то за Иорданией, за красного цвета горами, светила, Самсон выдержал паузу и не моргнув поправился: «Не обижайтесь, молодой мужчина, fiatal férfi. Извините меня, Адам, если можете».

Адам Богогляд, если честно, очень обиделся. «Дожил, учит иудаизму, меня?! Здорово. Заслужил, конечно». Вслух он сказал Самсону, который вбивал ногу в вычищенный башмак: «Что мы будем примеривать чужие судьбы, а? Не дело это, верно? Стоит обойтись без уроков и наставлений, пусть будет как есть, Самсон Данилыч». Самсон Биро поднялся, подвигал ногами, поморщился от укола боли, согласно кивнул: «Конечно, ты прав, Адам. Согласен с тобой полностью, вот колено болит, не играй в футбол и детям не разрешай, я у самого Пишты Варги играл в «Говерле». Понял, Богогляд?».

Самсон Биро был ловкий и складный мужичок, чуть поднабравший вес, но по походке заметно было его футбольное скоростное прошлое, на левом фланге незабвенной «Говерлы». «Ты не думай, Адам, я – патриот Мункача, но до Ужгорода полчаса езды, так что я никого не предавал. Вот Пишта всю жизнь извинялся за Киев и Одессу… его в Закарпатье простили… с трудом, это я так, к слову говорю, никакого осуждения, конечно, не было, не будем преувеличивать, Варга у нас человек уважаемый, давай, Богогляд Адам, гут шабес», – Самсон Биро повернулся и пошел по тротуару в рассветном иерусалимском воздухе в гору. По этой обводной улице вдоль свежевыкрашенной оградки высотой сантиметров 60 из тяжеленных восьмисантиметрового диаметра труб, можно было обойти весь Рамот и вернуться к дому номер 7 примерно через часа полтора.

Кажется, Самсон ругал себя за разговорчивость с этим москалем, но тот все-таки не казался ему опасным. «Не сплетник, не болтун, человек надежный». Колено у него болело, он уже и так его лечил и эдак, болело проклятое. «Надо пойти к ортопеду, говорят, есть такой Леня Аплан в «Хадассе», кудесник. Евреи и вообще многое могут, верю в них». Биро надеялся на эту страну и на этих людей. Хотя ему и не все было понятно. «Ну, куда мне, мадьяру?» – такая мысль иногда посещала его после выпитой белой водки, к которой его приучили в Советской армии. Но вино, признаем, он все-таки любил больше. Речь идет здесь о знаменитом марочном вине из села Среднего, что на середине пути из Мункача в Ужгород, которое называлось «Троянда Закарпаття», или «Роза Закарпатья». Вот эту свою «Розу» Самсон Биро обожал.

Да где ее взять, «Розу Закарпатья», здесь, в столичном квартале Рамот, где только бурые скалы, густой, и, кажется, насаженный помешанными на деревьях евреями лес на другой стороне шоссе, милая не стареющая и хорошеющая Оксана, старенькая anyu, «мамочка», с бессмысленными выцветшими от старости глазами. Да вот еще закоренелый безбожник Адам Богогляд с его страшными мыслями о крови и смерти, со своей загадочной Этелью и малыми детьми, на которых Самсон старался не смотреть. «Не поверите, конечно, но зябко в Иерусалиме по утрам, зябко», – бурчал Самсон, неожиданно натужно оступаясь, он в одиночестве вышагивал вверх вдоль мокрой утренней травы газонов, в прохладном бело-голубом воздухе еврейской столицы, о котором говорят, что он целительный. Шаги, сопровождаемые хрустом, в его пострадавших в закарпатском футболе битых когда-то мощных коленях, давались ему тяжело.

Навстречу ему уже шли на утреннюю молитву мужчины из соседних домов, с некоторыми из них, казавшимися ему знакомыми, он степенно здоровался, приподнимая над головой свою серого цвета шляпу с узкими полями и черным перышком за черной лентой. Один из празднично одетых мужчин отделился от группы идущих и осторожно и доверительно пожал Самсону руку. Рукопожатие было медленное, субботнее, так в будний день соблюдающие традицию не здороваются, в будний день жмут руки деловито, быстро, даже резко.

Иногда Самсон думал, что он все еще в родимом Мункаче в выходной день гуляет в центре города, такая же цветущая зелень, пустое шоссе, соседи прогуливаются навстречу, звенящая солнечная тишина и так далее. Но все-таки это не был Мункач, как-то все было тяжелее и значительнее здесь, давило и не успокаивало. Во всяком случае, спокойствия и тишины Самсон в Иерусалиме не обрел. Он не знал почему, только догадывался, делал робкие и не конкретные предположения.

Картина мира по Самсону Биро была расплывчатая и непонятная. Здесь был совсем не рай, хотя местами и было похоже на рай. Но не рай точно. Дома его ожидало лучшее блюдо Оксановой кухни, любимый алый огненный дисно-перкельт, очень много помогавший Самсону в понимании жизни, места в ней, и вообще. У входа в их парадную, густо поросшую плющом, росло гранатовое дерево, увешанное крупными плодами как игрушками. Саженец его посадил Самсон Биро, когда 9 лет назад они въезжали в этот дом с небольшим скарбом. Они приехали с небольшим багажом, даже грузовик не понадобился. Им дали-подарили две кровати с пружинной сеткой, стол, тумбочку с одним отделением и три вешалки для одежды из погнутой проволоки. Еще что-то, что именно, Самсон уже позабыл. Спасибо тем и за то, что подарили, так он считал. Соседи по парадной и из соседних домов принесли кастрюли и ложки, Адам занес им столовые тарелки, ножи, вилки, завернутые в стираную скатерть с желтыми цветами вдоль каймы, в глубокой картонной коробке из-под сигарет, дама с румянцем во всю щеку, с незажженной коричневой сигаретой в мундштуке из квартиры напротив, вечером принесла сервиз на шесть персон, без одной глубокой тарелки. «Вот разбилась, не обессудьте, но он, вообще, ничего, красивый», – запинаясь и не смущаясь, стоя в дверях, пояснила она Оксане. Самсон благодарил всех от всего сердца, виду не показывал, Оксана держалась за сердце: «не заслужили мы».

Самсон удивлялся происходящему на новом месте, ну, кто что кому дарит в этом мире? Пан Самсон был такой крепкий мужчина, ничего от людей, наций, стран не ждал. А уж от этих? Что сказать? Нечего сказать.

Голос у него был звучный и гулкий, вязался с его оплывшей от лишнего мяса фигурой, очень подходил. Но голос этот был все-таки лишен наглой средиземноморской уверенности и напористой убежденности туземцев. На чем основывалось их высокомерие, было неясно. Средиземноморье?! Тяжелейший жизненный процесс, низкий процент национальной выживаемости. Возможно. Посчитаем, что просто они такие, другие, мы им не судьи. Ведь так? Несомненно.

Адам был равнодушен к судьбе. Все-таки почти равнодушен, с оговорками, потому что все же он уехал из России и увез Этель с годовалым сыном в средиземноморский и необъяснимый Израиль. Значит, возможно, в тайне от самого себя он на что-то надеялся в этой жизни. Почему он был так настроен, отдельный разговор. Надеялся на что-то, какие-то струны в нем звучали помимо привычных страстей. Он ждал прихода Мессии, да-да, этот жестокий грешник и апикейрос истово ждал прихода Спасителя. Вот и разбирайся с ним теперь после этого, вот и понимай. И все это, вся их отдельная жизнь, сопровождается сложными наслоениями, видениями, опасными снами и уже полным отсутствием ошибок и смешного акцента в русском языке, успешно изжитых ими за последнее столетие. И ко всему прочему, он, конечно, не язычник, ни в коем случае. Это очевидно.

Очень все сложно с этими запятнанными чужой привлекательной жизнью людьми Моисеевой веры. Понять их невозможно, совершенно никак. Как не посмотрим на все это.

Самсон всегда во время субботней прогулки доходил тяжелым шагом до вершины холма, который, собственно, и являлся их районом, улицы шли окружными террасами. Он обходил по плавному кругу огороженный сплошным забором участок, затем недостроенный дом с высокой кучей обработанного камня во дворе, непонятную одинокую телефонную будку с чистыми стеклами и прочной крышей, затем шла площадка, которую можно было назвать смотровой. Иногда Адам, также доходивший до сюда во время своих одиноких прогулок, заходил внутрь и аккуратно прикрыв за собой дверь, подолгу негромко говорил с кем-то, вставив пластиковую карточку в аппарат и слушая далекий голос. В будке было неожиданно просторно, свежий воздух, эхо.

Когда Самсон видел Адама в будке, о чем-то разговаривающим в утренний час, он всегда завидовал этому парню. «Вот ему есть куда и кому позвонить. А я тут хожу, звонить некому, да и сказать нечего, вот ведь жизнь моя какая? Прямо завидки берут. Чем я провинился, а? Скажи мне, isten, скажи», – бормотал Самсон, глядя в бурую землю, смешанную здесь с песком, перед собой. К этому часу солнце уже набрало силу и било между домами в полную силу по глазам, выжигая всякую надежду на оптимизм. Isten – это Бог по-венгерски, для тех, кто не знает.

Если с вершины холма посмотреть вниз на тупиковую пустую улицу, можно было в этот час, с уже рассеявшимся туманом, увидеть, как двое подростков в полосатых футболках из соседней с Рамотом деревни Дир-Набалла, один острижен наголо, второй с чуть отросшими волосами, гордо носились, стуча в одном ритме копытами о разбитый асфальт, вперед-назад на двух гнедых конях с блестящими от силы и молодости крупами. Они, с суровыми детскими непримиримыми семитскими лицами, с торжественным видом восседали в седлах, и, подняв сжатые в крепкие кулаки правые руки, подгоняли, гикая, животных с развевающимися гривами мчать все быстрее и быстрее, хотя, казалось, быстрее было уже невозможно. Вообще, объективно говоря, все это выглядело довольно красиво. Только кто же объективен в мире, особенно в Иерусалиме, скажите.

Самсон наблюдал за ними сверху без одобрения, надо сказать. «У себя, небось, там не скачете, не озоруете, не гуляете, в деревне-то своей, нехорошо, парни», – бормотал он себе под нос, красиво державшийся на крепчайшей мадьярской переносице. Оксана иногда, не часто, пекла им на субботу еврейский хлеб, как это делали ее религиозные соседи в Мункаче. Речь идет о плетеной хале, называемой «берхес», иначе говоря, «плетеная косица». Фамилия соседей была Фаркаш, что значит «волк». Она думала о них часто, о своих волках. Они с Самсоном оказались в Иерусалиме, а Фаркаши всем упрямым и напористым скопом, со всеми меховыми праздничными шапками и атласными черными отворотами на халатах переселились в Нью-Йорк, ну, скажите? Что происходит?

Павел Борисович зашел к Адаму в мастерскую в середине дня, как был, в фартуке, в застегнутой до последней пуговицы теплой рубахе с длинным рукавом (холодильник в лавке был жестокий, кусачий), только металлическую рукавицу снял, нечего. На плече рубахи у него было бурое пятно, совершенно не мешавшее образу. Никто никогда к Адаму не приходил, он и не приглашал, даже убирался сам. «Мне этого не надо», – бурчал он на все предложения Этель приехать и прибраться, «сам прекрасно справляюсь, занимайся детьми лучше». – «Ну, как знаешь», – пожимала роскошными плечами женщина и обижалась на этого дурака подмосковного, ну, точно обижалась. Даже хищно сверкала глазами сбоку, но помалкивала, боялась вызвать его гнев, он был ей не по зубам, она это знала.

Так вот, Павел Борисович. Адам отпер дверь и после паузы, впустил гостя, зря, тот бы в середине рабочего дня не пришел бы. «Я на минуту, Адам, – сказал мясник. – Зайду, в комнате лучше там скажу». Адам нехотя посторонился, и Павел Борисович, двинув плечом, шагнул во внутрь. Он был напряжен, не оглядывался по сторонам, не присаживался, стоял как незваный гость, которым на самом деле и был. Адам плотно прикрыл за ним легко скрипнувшую дверь.

– Слушай, Адам. Тут один сегодня ходил, интересовался о тебе, небольшой, юркий, осторожный, хитрый, по виду сексот. Спрашивал, что ты и как ты, не представлялся, ко мне заходил, к Самсону и Оксане, с ними беседовал. Вопросы у него были, какой ты человек, какой характер, с кем общаешься. В общем, имей в виду. Я сказал, что плохо тебя знаю, ничего сказать не могу, он был настойчив. Потом он ушел, будто его и не было здесь, незаметный такой. Чай не буду, спасибо, времени нет. Я все тебе сказал, пойду теперь, Адам, – он пожал руку хозяину и быстро вышел, будто бы ему было неловко. Ему и было неловко, если честно.

Павел Борисович, не зыркавший по сторонам, державший марку солидного мужчины с серьезной денежной профессией, и не одной, много переживший, много битый и очень многому наученный жизнью там и тут, например, не сплевывать и вообще не плевать, за короткий визит к Адаму успел по-птичьи заметить тяжелую цепь с амбарным замком на фанерной ветхой тумбочке возле двухметрового холодильника, ошкуренный хозяином от ржавчины арматурный прут, бережно прислоненный к стене у дверей, переполненную окурками каменную пепельницу возле включенного экрана компьютера, черную пачку дорогих сигарет «Davidoff», стальную кремниевую зажигалку «ZIPPO» и ежедневную тель-авивскую газету «Гаарец», которую гость прочитать не мог. Не знал грамоты.

После ухода мясника Адам присел за рабочий стол. Собрался, подумал. Напившись чаю, выкурив пару сигарет из нарядной коробки, подумав кое о чем, о чем он не говорил ни с кем и никогда, Адам засобирался домой. Осмотрелся вокруг себя с озабоченным видом, как делают пожилые люди. «Надо походить по тропе в гору, помогает жить, возможно», – пробормотал он себе под нос. Он не был озабочен, но некая мысль занимала его очень.

Адам проверил все второй раз, он знал за собой некоторую забывчивость, запер дверь на два замка, сосредоточенно спустился вниз, вышел на улицу и пошел на автобус. По дороге он зашел к Павлу Борисовичу, дверь звякнула колокольчиком вслед за ним. Только что вымыли пол, после жары на улице в лавке царил холод, разница температур была разительной. На улице плюс 30, внутри 22, вот и считайте. Люди в белых фартуках, глаз рад. И колокольчик на дверях. Парной, дурманящий голову запах крови.

Адам прошел к прилавку и попросил себе 700 грамм вырезки: «Нарежьте мне своей рукой вместе с луком и перцем, пожалуйста», – сказал он Павлу Борисовичу. Тот понял его сразу, видно, этот заказ Адам делал здесь не впервой. «Не очень мелко, пожалуйста», – пояснил Адам. Мясник слегка склонил голову, что, мол, понимаю и помню. Он взял с полки за спиной кусок мяса, осторожно положил перед собой на разделочную доску со словами «750 грамм ровно», и, выбрав в металлическом стакане перебором пальцев нож, о который можно было порезаться случайным взглядом, примерился и начал полосовать вырезку легким движением кисти против направления волокон.

За головой Павла Борисовича в один с нею уровень на стене висела скромная застекленная табличка в стандартной рамке. Хорошим крупным почерком на ней было черной тушью выведено, что данное место находится под контролем и разрешением значительной группы богобоязненных ортодоксальных иудеев, во главе которых находится великий раввин Рубин. Павел Борисович вел себя здесь, как подобает вести себя человеку, находящемуся под прикрытием могущественной группы непреклонных и не уступающих никому ни пяди Закона.

Поведение Павла Борисовича можно было назвать безупречно точным. Во всех смыслах. Он не отступал от предписаний ни на миллиметр. Ни в чем. Порезав мясо, он перевернул результат своих действий к себе поближе и стал его резать кубиками все также математически совершенно. Затем взял небольшую фиолетовую луковицу в руку и посмотрел на Адама. Тот кивнул ему, что «да». Павел Борисович не без щегольства настучал ножом по доске обеденный ритм. Половина луковицы была покрошена не слишком мелко, не крупно, а именно как надо для этого блюда, Адам его очень любил. Мясник все смешал вместе, оглядел свое произведение, оценивающе прикрыв глаза. Затем подвинул к себе по столу стручок алого перца, поднял глаза на Адама, который развел руками и с прикрытыми глазами не без восторга кивнул ему на это. Павел Борисович порубил перец кружками, оставил желтенькие семечки внутри, и все смел в мясной фарш, легко помял его, бросил в него кубик льда, запихнул в кулек из пергаментной бумаги, вложил кулек в пакет и назвал его стоимость. Немалую. Адам безропотно заплатил.