Текст книги "Алые паруса надежды"

– Тебе налить еще, Поля? – спросила одна из медсестер, с интересом поглядывая на коллегу.

– Нет, спасибо, Марина. Не хочется.

– А чего тебе хочется?

– Ничего. Совсем ничего…

Она грустно посмотрела на стол, заставленный грязными чашками, остатками сухого печенья и недоеденных конфет.

«Вот такой у нас сегодня праздник! Это самый ужасный, самый тоскливый Новый год в моей жизни, – подумала Полина. – Ни елки с игрушками, ни праздничного стола с угощением…»

Медсестры попили чай и стали расходиться по своим делам. Марина, маленькая добродушная толстушка, выглянув за дверь, вдруг вернулась и, с веселым удивлением подняв брови на лоб, произнесла:

– Полина, к тебе пришли!

– Кто? – вяло поинтересовалась Полина.

– Дед Мороз!

– Глупая шутка, Марин.

– Это не шутка. Сама смотри! – Марина отодвинулась, пропуская в сестринскую сначала огромный торт в прозрачной коробке, открыто демонстрирующей чудо кондитерского искусства, а потом того самого старшего лейтенанта дорожно-патрульной службы, что несколько часов назад просил присмотреть за дедушкой со сломанной рукой, а заодно Полинин телефончик.

«Этого только не хватало! – недовольно подумала Полина. – И откуда он взялся на мою голову?»

– Это вам… – смущаясь, пробормотал высоченный амбал-лейтенант, ставя на стол торт. – Новый год все-таки, а вы работаете… Вот решил подсластить вам жизнь… Какой же Новый год без угощения и без елки?

Он расстегнул форменную куртку, осторожно достал из внутреннего кармана показавшуюся крохотной в его больших ладонях еловую веточку и протянул ей. Маленький кусочек леса, как ежонок, топорщил зеленые иголки во все стороны, но иголки были мягкие, нежные, совсем не колкие, пахнущие зимней сказкой.

– Игрушек, правда, нет, но зато хвойный запах – запах праздника – будет! Я даже шампанское принес! – И жестом доброго волшебника достал зеленую бутылку шампанского.

– Девочки, какой чудесный у нас Дед Мороз! – откровенно кокетничала и строила глазки гостю Маринка.

И вся компания снова слетелась в сестринскую, щебеча, как стайка птиц, порхая вокруг нежданного угощения.

А Полина, борясь с собой между ворчливым недовольством и искренним удивлением, ела торт и поглядывала на странного лейтенанта. Смущенный румянец заливал его щеки под градом дифирамбов, расточаемых с невиданной щедростью дежурными сестрами, он упрямо отказывался даже от глотка шампанского, твердя: «Я за рулем», и бросал робкие взгляды на Полину, пряча янтарные глаза под густыми, пушистыми и почти белыми ресницами.

«Смешной какой, – подумала Полина, немного оттаяв от выпитого шампанского, – смешной и неправильный».

Ей нравились утонченные интеллектуалы с длинными музыкальными пальцами, умеющие красиво и поэтично говорить, смуглые темноволосые красавцы с оленьими глазами… Этот был совсем не таким. Этакий шкаф с косой саженью в плечах, под метр девяносто ростом.

Не было в нем никакой утонченности, да и признаков особого интеллекта на круглом добродушном лице тоже не наблюдалось. И светлые, с рыжеватым оттенком, волосы как-то не соответствовали карим глазам, с трогательным телячьим восторгом смотревшим на нее.

Слопав весь торт до последней крошки и осушив бутылку шампанского, медсестры одна за другой стали уходить по своим делам. Последней засобиралась Марина.

– Ну ладно, пойду я, – томным голосом ворковала она, глядя на гостя и отступая к двери. – Ох, товарищ лейтенант, если бы у меня не было собственного Деда Мороза, я бы ух!.. – И, многозначительно подмигнув Полине правым глазом, выскочила из сестринской.

Повисло неловкое молчание. И вдруг Полина спохватилась, испытав мгновенный стыд за себя и за своих коллег, за поеданием дармового угощения даже не поинтересовавшихся, как зовут неожиданного дарителя.

– Звать-то вас как, Дедушка Мороз?

– Макаром… – промычал лейтенант, теребя в руках мятую салфетку. – А вас Полина зовут, на бейджике написано…

– Вот что, Макар, спасибо, конечно, за угощение, но если вас здесь увидит заведующий приемным покоем, мало никому не покажется! Извините, но вам пора уходить…

Макар вскочил, задев головой полку и смахнув пластиковую упаковочную коробку от торта со стола, щеки его снова полыхнули смущенным румянцем, и Полине стало его, такого неловкого, жалко. Ну в самом деле, благодаря ему хоть какой-то праздник получился в этот Новый год. И пока лейтенант надевал куртку, она достала ручку, листок бумаги и написала свой номер телефона.

– Вот, если вам еще требуется мой телефон, – сказала она, сунув листок в его ладонь.

Он заулыбался, засветился весь, точно у него внутри включили фонарь.

– А во сколько у вас дежурство заканчивается? – спросил он уже в дверях.

– В семь утра.

– Я вас подожду на лавочке в скверике.

– С ума сошли? Еще нет и часа ночи! Больше шести часов в скверике зимой просидите?

– Ага…

– Не вздумайте! Идите домой. В конце концов, мой номер телефона у вас есть. – И решительно вытолкала Макара за дверь.

Он вышел в сквер у приемного покоя, сел на лавочку и поднял глаза вверх: снег перестал, на ясном январском небе чьей-то рукой были щедро рассыпаны звезды. Они то разгорались ярче, то немного притухали, и Макару казалось, что звезды пытаются ему что-то сообщить, посылают ему сигналы вроде азбуки Морзе.

«Да все я уже понял, – мысленно ответил им Макар, – знаю, что это – Судьба, нечего мне подмигивать!»

Разъяснело, и мороз немного усилился, но старший лейтенант дорожно-патрульной службы совсем не чувствовал холода, в глубине его сердца включился и заработал источник таинственной энергии, от которого по всему телу разливались тепло и свет. И этих тепла и света было столько, что хватило бы согреть не одного Макара.

Полина смотрела в окно сестринской на странного человека, усевшегося на лавочку в больничном скверике и мечтательно считавшего звезды, и вдыхала чудесный хвойный запах, прижимая к лицу еловую веточку.

«Вот чудак, глупый и смешной чудак, – думала она, совсем оттаяв душой, – на улице мороз, холодно, замерзнет ведь и простудится, придется лечить потом… Ведь есть же такая примета: как встретишь Новый год, так его и проведешь. Заболеет сегодня, а потом весь год его лечи?!. Спрячу его в сестринской за шкафом или в подсобке между полками с лекарствами, и наплевать на Виктора Андреевича, пусть ругается!» И она, забыв еловую веточку на подоконнике, накинула на плечи полушубок и побежала в больничный сквер, в ночь, в мороз, спасать от холода чудака, вернувшего ей праздник.

* * *

В палате номер двести двенадцать на втором этаже на кровати возле окна сидели двое и смотрели в окно. Пётр Кузьмич чмокнул свою Шурочку в седой висок и неловко приобнял ее загипсованной левой рукой, а она потеснее придвинула к нему загипсованную правую ногу и удовлетворенно вздохнула.

– Надо же, кто-то сидит на лавочке в сквере… – пробормотал старик, щурясь в темноту подслеповатыми глазами. – А ведь это я должен был сегодня там сидеть.

– Почему? – удивилась старушка.

– Я же собирался встретить Новый год пусть не вместе, но как можно ближе к тебе, на лавочке в больничном сквере, а вот поди ж ты, повезло, руку сломал!

Старушка с нежностью посмотрела на него и ласково потрепала по блестящей лысине морщинистой, покрытой старческими коричневыми пятнами ладошкой:

– Какой же ты глупый, Петруша! Думаешь, я не понимаю, что «вместе» вовсе не значит «близко»? Даже если бы ты был в другом городе, в другой стране, на другой планете, все равно мы бы с тобой были вместе. Кто же нас разделить может после стольких лет?

– И правда, Шурочка…

Пётр Кузьмич вздохнул и улыбнулся: теперь он точно знал, что впереди у них с Шурочкой, его драгоценной Александрой Васильевной, есть еще как минимум один долгий счастливый, шестьдесят первый по счету год, который они проведут вместе.

Елена Щербакова

Член Академии российской литературы, МГО Союза писателей России. Награждена 7 медалями (юбилейная медаль им. М. Ю. Лермонтова, юбилейная медаль «60-летие Союза писателей России», медаль за литературный вклад им. Н. П. Огарёва, 3 памятных медали участника Всесоюзного литературного конкурса «Герои Великой Победы», медаль им. М. Басё). Издала более 50 авторских книг, в которые вошли новеллы, очерки, рассказы о Севере, сказы, сказки, лирика и пьесы, а также биографические и литературные дневники. Публиковалась в альманахах, журналах, газетах. Переводилась на английский, японский, польский, болгарский, французский, арабский и греческий языки. Издатель произведений И. С. Тургенева и Ж. Верна.

Судьбоносная гитара

Ни скоротечный внезапный ливень, смывающий дороги и пути, ни адское пекло, расплавляющее даже то задуманное, что залежалось в планах свинцовым грузом, ни рьяно квакающие о фантастических достижениях света, жуя всякую чушь, фанаты пляжей не смогли смутить моего внутреннего состояния. Словно дорогая ювелирная брошка упиралась во все грани света и оберегала меня, чтоб не потеряться в чужой стране. А тем более в арабской, где запросто молодой малознающей девушке попасть в рабство. Отлучись от своей группы туристов или выйди куда-нибудь одна – тебя заковали в цепи, вкололи наркотик, и ты пропала. Беда девушки в том, что она такой цветок, который легко сорвать. Лучше ей не сидеть среди всех красот света, быть в тени, и большое цветение жизни не ошеломит ее, а выйдет красочным цветением в сторону. Притворить за собой дверь и заняться плодотворной жизнью.

«Цветов в Тунисе ошеломительно много: красочные сиреневые бугенвиллеи, жасмин лилового и белого цвета, пышные китайские розы. Но большая красота иногда может заставить засомневаться: в ней может оказаться нечто и ложное. Не то, что нечто незабываемое, чуть замеченное, невыразимо привлекающее, прекрасное и болезненное, как укус комара. Словно моя ювелирная брошка», – думала Зефа.

Зефа приехала отдыхать в Тунис с гитарой. Молодая девушка из Москвы сразу покорила сердца многих отдыхающих отеля. На сцене отеля, где давали концерты разные гастролирующие группы, Зефа также добилась своего участия в выступлениях. Музыкальные группы после концертов разъезжались по своим местам, а Зефа весь отпуск жила в отеле и каждый вечер выступала с гитарой. До того ей это понравилось, что она продлила карту-визу и прожила в Тунисе еще два месяца, продолжая гастролировать со своими песнями. За это администратор отеля разрешил ей бесплатное проживание и питание еще на два месяца. И Зефа думала, что теперь она в раю. Тем более там, на родине, в Москве, – она уже не хотела вспоминать, – один ювелир-еврей из мастерской так замучил ее нещадными грошовыми расценками за работу, что здесь, в Тунисе, мир просто для нее перевернулся, просто поменял полюса.

Летний сезон отдыхающих на пляже тогда уже заканчивался. Только однажды случайная встреча для Зефы повлияла на ее судьбу. Если прежде она латала дырки и утешала себя игрою на гитаре, думая, что родилась за печкой и поэтому оказалась никому не нужна и никому не приметна, то теперь она раскрылась с другой стороны. Как цветок, который долго сидит и зреет, ждет, когда напитается вполне, и только потом набирает рост и цветет. В отеле Зефа познакомилась с одним зажиточным тунисцем. Звали его Саид. Саид сразу предложил ей руку и сердце, а главное, большой красивый дом, где жить. Это был небольшой особняк, но комфортабельный и уютный. И они, Зефа и Саид, когда все было обговорено, поженились после окончательного переезда Зефы в Тунис. Саид уважал Зефу, гордился, что его жена из Москвы. Зефа изучила арабский и стала хорошо разбираться в нравах африканского государства. Саид считался с нею во всем. В свою очередь, и Зефа отвечала взаимностью, получила двойное гражданство: Россия – Тунис.

И казалось, любовь у них была неразлучна.

Но с обратной стороны медали Зефа тайно от мужа грустила по своей родине и родителям. Как ни утешал ее Саид, как ни восхищали ее прелести Востока, Зефа надумала с ним разойтись. Она думала, что потеряет все: особняк, цветы, солнце, все райские угощения. И опять вернется к ювелиру-еврею на грошовую зарплату. Терять такое ей никак не хотелось. Но мама, отец и родной дом… Покинуть их она никак не могла. И все-таки она разошлась с Саидом. Саид не хотел, чтобы она была несчастна.

Но самое главное и решающее в ее судьбе было впереди.

На суде по закону в Тунисе женщинам оказывались привилегии в их пользу, и по праву наследницей богатого особнячка после развода пришлась бывшая жена Зефа. Зефа была на пике счастья. Теперь она владелица половины рая, о чем она даже не могла мечтать раньше. И благодаря чему? Да та судьбоносная гитара, что так и висит у нее дома на стене как воспоминание о шумной, веселой молодости.

Тунисская ночь

Непростая эта черная тунисская ночь. Нет ничего обворожительнее и колдовски обманчивее, чем настоящая африканская ночь в Тунисе. Небо такое черное, будто погрузилось в бездны Вселенной. И земных людей накрыла ночь своим большим платком. Звезд полно, как на вышитом полотенце, мелких, частых, сверкающих. Их так много, что не различишь и созвездий. Словно бери лупу и разглядывай их, как крапинки на ткани сафари. Мало кто спит в дивные тунисские ночи, народ бодрствует, сидит в кафе под светлыми апельсинового цвета фонарями, слушает, как разливаются арабские мотивы, как растопленное масло. Вроде стриптизерши играет тень пальмы. Словно такой кинозал – это черное звездное небо, сплошная звездная мозаика.

Мы часто с Сашей ночью отдыхали под арочным сводом на балконе, о чем-то мечтали, строили планы, смеялись, рассказывали анекдоты. И Илюшка сидел в гостях, опасаясь, что утром, после веселой ночи, мы попадем в какую-нибудь грязную проволочку. Она накроет нас неожиданно, как черная волна шторма. Ох уж эта африканская ночь! Как ни была она хороша, но следует остерегаться. Мало ли что. Может, где в кустах пантера или маньяк, преступник, зомби. Об этом настораживает и черный парашют на пляже. Раздувает свой купол, как черный ворон – предвестник беды. Лучше бы такому ворону молчать, как рыбе. Но черная рыба – только камбала. Здесь, в Средиземном море, на этих меридианах ее нет. Разве что скаты – морские дьяволы? Но и их тоже не замечали. Вот и веселись, гуляй по бережку Средиземного моря, как ребенок. Вот африканское счастье. Здесь ты такой маленький человечек.

«Спокойной ночи», – хочется сказать всегда, когда глаза укрывает вечерняя поволока. Как у годовалого малыша, для которого всегда есть место в отеле, – маленьких кроваток в коридорах так много, будто отель специально предназначен для малюток.

Но какая может быть тут грязь, о которой вечно предупреждает Илюшка? От ног ли футболистов, что каждый вечер играют под окном балкона на футбольном поле, от ваксы, что пропитала механические обувные щетки, или от где-то протекшего санузла, или от черного осьминога, будто перчатка шофера? Лучше не представлять этой грязи, и она не будет приставать. Или она от разведенного асфальта? Хотя тротуары вокруг отеля и везде в Тунисе вымощены плитами и белым камнем. Или такая грязь – нечто живое, существо, как кот в мешке, что может легко спрятаться под сафари любого грозного тунисского мужа?

Только опытный остерегающийся человек знает свою козу, на которой можно выехать. Как Вакула проехал на черте к самой царице. Была бы здесь Солоха, она б не стала разбирать, кто стоит за ее дверью. Всех бы распихала в мешок, чтобы не толпились в коридоре, как футболисты с мячом.

Много на жаре здесь не походишь. Жизнь в Африке кажется раскачиванием на лунных качелях. Сама пальма готова до луны достать, так она высока, чтобы приснилось что-нибудь хорошее.

А для ходьбы все-таки хорошая обувь нужна, как у маленького Мука. Это ну прямо царский подарок, как черевички для Оксаны. Нам было стремно ночью выезжать из отеля со всякими перепроверками багажа в автобусе у каждого следующего поста по дороге в аэропорт. Будто коза, на которой можно легко выехать, совсем разбушевалась, как черт. Хорошо, в прошлый раз нас на обратном пути в аэропорт привезли все-таки вовремя. И проверка стоила того. Самолет был полностью загружен.

«Значит, и вправду летим, – думала я, – и с “царским” подарком с Востока: чтоб невесте угодить какою-нибудь диковинкой. Пойди угадай, где, когда и что ей нужно.

А ведь бывает такое на свете: не знаю где, не знаю куда и даже не знаю что. Диковинок на Востоке много, только приглядись».

Вот и сижу, словно в темнице, черной тунисской ночью на балконе и не могу заснуть. А ведь на деле все просто.

Город, где проходит время

1. Майские цветы

Хабиб любовался цветущим жасмином, наслаждаясь весенними запахами оливок и кофе. Легкий трепет ветра пробуждал в нем силы к творчеству. Хабиб зачарованно глядел на цветущее покрывало майских растений, улица шумела, как и группа школьников, что играла в футбол у магазина и возле заправочной станции. Это основное развлечение африканских школьников после экзаменов и зачетов. Игра может возникнуть спонтанно: у любых ворот любого дома. Какой-нибудь мальчишка всегда несет в руках мяч. В средних классах группы делятся на самые спортивные и самые умные. Но в футбол должен играть все равно каждый мальчик-школьник в Африке.

Хабиб играл в футбол, но редко. Все свободное время он проводил за альбомом и что-нибудь зарисовывал. Теперь он бродил по окрестностям поселка, возле порта, и искал виды, чтобы перенести на бумагу эту весеннюю, нежно завораживающую стихию. Тут он внезапно остановился и вспомнил свою девушку Бисар, что жила в доме напротив его. Она видела его зарисовки цветов у калитки его дома. Их было много, бесчисленно. Так девушка любила цветы, свой обильный садик. Но одинаковые рисунки со временем стали превращаться в автоматичные этюды и казались неживыми. Хабиб твердо решил отправиться куда-нибудь в путь из порта, может, в горы, в город богов, откуда он увидит высоты мира.

– Нет, – заламывал себе пальцы Хабиб, – я не хочу, чтобы мир замирал на моей бумаге, я хочу сдвинуть его с этой мертвой точки и уйти от навязчивых представлений. И чего мне забивать голову тем, что уже давно проверено и изучено?

Голова у Хабиба даже закружилась, он опустился на ступеньку во дворе маленького домика, поднял взгляд на просторы убегающей улочки, сверкающей ослепительной белизной стен. Хотел втянуть запах цветов и опознать свежий ветер, чтобы почувствовать новые силы, как духа ему явно не хватило, и Хабиб опустил голову.

– И чего я прозябаю в этом поселке, уничтожаю себя, свою молодость? Сегодня дом в цветах, смеются девушки в порту, а завтра от моего дома останутся полуразрушенные стены, и гости разъедутся в другие кварталы. Будто на всей этой улице не было никогда никакого сада. Разве тогда здесь собирается мир? Или он случайно вылез на эти стены и шумит в ярком жасмине. А завтра мир и его время уйдут в другой поселок. Только старый Цивитал знает и хранит ключи от вечного мира и его неопровержимые, перепроверенные законы. Туда и надо пойти – увидеть мировых судей. Но кроме песка и шумихи, что поймешь в городе, похожем на термитник, где все гудит, мечется и парит, как наэлектризованный воздух или электростанция? Город высоко в горах. До него добраться – испытание богов. Город – это вершина, где простому смертному вряд ли захочется осквернить даже почти засохшее дерево, даже отвалившийся камушек от ветхой стены.

2. Город времени

Добираться до древнего города было большим испытанием. Хабиб был утомлен переходом и чувствовал себя опоздавшим навек. Зато вот он здесь, центр миров – вершина горы, где живут боги. Неужели сами боги выйдут из этих стен? Тормозил вопрос страшнее каверзы, тяжелее самого большого валуна на пристани в порту. Стоило пройти за ворота, как Хабиб очутился в ином мире, царстве, где скрыто все, все покрыто тайной. И только можно дать волю мысли и понадеяться на интуицию: на все, чему тебя научили в жизни, на то, что ты только мог на свете, – все высвечивалось, как на ладони было открыто. Ты такой и есть человек, тебя видать всем.

Но город был пустым. Если ты не видишь стоящего перед тобой бога, значит, это обман. Конечно, он не воплотился в жуке, выползшем на осколок смальты, или просто в случайном прохожем или попутчике. Это были обыкновенные люди, как и Хабиб. Хабиб завернул за стену, встал на мозаичный пол, где застыло что-то многострастное, многовечное, что-то будто щелкнуло в мозгу, и Хабиб окунулся в суетливый мир споров, зрелищ, жестокости, красоты и казней. Как трепещущее полотно, пронеслись картины историй, каждую хотелось задержать и остановить, просмотреть. Да не надо уж. Пустите это страстно уходящее, метущееся, сметающее путь, как ветер, а может, это промелькнул мираж. Но его нельзя задержать. Хабиб вдруг подумал, что он идет по воздуху. Но где же остановка? Только какой-то камень никак не могли перенести рабочие, дело будто тормозило, буксовало на месте. Будто получив ожог от солнца, который не замечаешь в холоде горных высот, Хабиб хотел хотя бы присесть.

Город как на ладони, похожий на лабиринт садиков, где за пирамидой стен восседают умы, молча решая дела. Вот это и есть многоярусный город, где время – такое угощение, которое перебивает вкус: то оно приторно-сладкое, то кисленькое, то терпко-горькое или горько-соленое, что заставляет сильно морщиться. Низкорослые оливки опустили свои кроны, словно парики, под многоярусный пантеон. Хабиб хотел присесть под одной оливой и начать свой этюд, как глупый осел, вышедший внезапно из-за угла, чуть не протоптался по ногам Хабиба, громко крича.

– Нет, мне здесь не место. Куда-нибудь бы свернуть или прислониться к какой-нибудь стене.

Хабиб забежал в один блочный тупик, где чинно на двенадцати аналоях сидели мужи. Ну как найти спокойное прибежище рядом с ними? Ни одного свободного места.

А пока вымоет ноги какой-нибудь муж, пройдет много времени. Да и молодому, такому как Хабиб, на аналой не положено. Вдруг на него повеяло невыносимо смердяще от одного зловонного алькова, что прикрывала толстая задница достопочтимого мужлана, тот решил привстать и оправиться. Хабиб отшатнулся в сторону. Заседание было похоже на высиживание птенцов. Хотелось посмотреть наверх, в небо. Но Хабиб только заметил круглые лысины мужланов, крепко прикрытые обручем под легкой кипенно-белой материей. Казалось, мужи спят, что-то гудя себе под нос. Такое бдение, непохожее на храп, напоминало, скорей, гудение ос. Тяжелый альков, казался непополняемой вазой, как скважина через всю гору, может, доходящая в самые глубины земли, дно которой было в основании города, у подножия горы.

В алькове Хабибу задерживаться не хотелось, он сразу отскочил от проходной, но на него вдруг налетел какой-то мужчинка, за которым гнались каратели с дубинками. Вернее, не гнались, они стояли рядом, у окна должников, и сторожили кассу. Не выплативших долг сразу же забирали под арест и сажали в тюрьму. Но бежавший человек, видно, о чем-то поспорил с кассиром или же попросил продлить долг, вызвав тем самым недружелюбный отзыв охраны. А рядом, у кассы, у соседнего окна платежей, стояли веселые мужички с пивом, обмывающие хорошенькую зарплату, что только что выдал кассир. Мужички даже брюзжали и тискали любовниц.

– Нет, рисовать здесь нельзя, сплошные пересуды и смех.

Только Хабиб подумал о смене своей точки наблюдения и даже направился в амфитеатр, откуда можно было понаблюдать представление со стороны, как громкий глас фанфар рядом, на площади, возвестил о казни одного вора. Вору хотели отрубить руки. Народ откуда-то повалил на площадь из каких-то углов, словно подземные жители вышли на свет.

Да и Хабиб за всеми остановился у плиты возле нимфы на вазоне. Рядом на мозаику вылез большой черный жук.

«Его бы и нарисовать, – подумал Хабиб, – но вазу с цветами будет все же интереснее, хотя она сильно обветрена, и крошится эротичный носик нимфы на ней».

Вдруг поднялся ветер и понес песок, просыпая острые песчинки прямо в глаза людям. Хабиб отвернулся, и его осенила мысль: «Богиня Афина! Она-то и нужна для освящения художником. Художник должен дерзать».

Статуя Афины стояла в нише правительственных бань величественно и непобедимо. Хабиб увидел ее издалека, стройный плотный стан. Она была красива. К богине была приближена только знать, что принимала бани рядом с нею. Хабиб запомнил ее с высоты, где заканчивался город. Афина была как тень, несмотря на свою величественность, как легкое очертание. Подобно шелестит платье, воздушно и порывисто. Рисовать напрямую саму богиню было невозможно, но передать изображение издалека благодаря силе своего воображения и таланту, приблизить ее изображение через альбомный лист – на это он еще был способен. Хабиб принялся моментально зарисовывать богиню. Но снова звуки фанфар прогремели в городе.

И закричали голоса из народа:

– Афину уносят! Афину уносят!

Несколько крепких мужланов подняли статую и вынесли ее из ниши. Принимающие рядом ванну судьи и местная аристократия даже не смутились. А решили, что это суета рабочих. Ведь их дело здесь – поправлять здоровье. И банщиков только и заботило, как следить за бассейном с горячей и отдельно с холодной водой.

«Кто же будет вместо Афины?» – думал Хабиб.

Аристократы смотрели на шумные перестановки, как ленивые котики, перемены казались им простой перестановкой вещей.

«Это же сумасшествие! – терзали Хабиба тревожные мысли. – Афину вынесли! А кто же будет теперь вместо нее в нише или ниша будет пустовать? Это же событие века! Это же перевод времен, переворот!»

Но мраморный цилиндр на площади, который хотели передвинуть, где буксовал какой-то обоз, вряд ли шелохнется от этого. На углу, как мелкая сошка, упавшая с сухого листика, выдвинулся неказистый старичок, закатил глаза:

– Пройдут миллионы, миллиарды лет, а у храма Воды всегда качают воду журавли-колодцы. И в нишах стоят аполлоны. Нет, там, у арки, на краю амфитеатра, плита. Может, кто там молится? Но с нее разбилась скинутая вниз девушка.

Хабиб задумался. Почему-то вспомнил Бисар. Но мысль об унесенной Афине не давала покоя: «А если в нишу поставят Геру? Или Зевса? Зря тогда моя Афина в альбоме. И значит, время упущено. И нужно теперь рисовать Геру. Но сейчас ниша пустая, и нужно уже возвращаться домой. Какая жалость! Я оказался последним в цепочке всей этой истории. И мой номер посчитают за неудавшийся. Сидеть в алькове я не могу, и нет прав. Я очень молод».

Хабиб заламывал пальцы. Ему было досадно.

А ведь столько сил ему стоило прийти сюда, в древний город, и увидеть его жизнь. Хабиб сложил альбом и поспешал теперь домой, в порт на берегу моря. Теперь не нужно ему ни садов, ни вазонов, ни красивых одежд и граций. Лучше увидать Бисар и отоспаться в тихом уголке своей комнаты после всего увиденного.

Поздно ночью, когда масляно-желтый свет фонарей на улицах погас и звонкая музыка утихла в порту, Хабиб добрался к себе в поселок. Бисар почему-то не было дома. Ведь у нее всегда ночью горела в комнате лампа. А калитка, что всегда закрывалась с вечера, была распахнута.

«Что-то здесь не так», – подумал Хабиб, и холодный ветер от двери недружелюбно подул на него.

Всю ночь Хабиб не спал, думал об Афине, ленивых аристократах в бане, вспоминал мужичка-должника, казнь вора и весть о разбившейся девушке у храма Воды. Все осталось в памяти как большое шоу-фарс.

Только на заре Хабиб заснул на несколько минут. Как вдруг пронзительный крик женщины на улице разбудил его. Он вышел во двор и увидел у калитки тележку с покрытым телом. Над ним рыдала мать Бисар. Ее дочь вчера внезапно погибла. Хабиба сильно кольнуло в сердце. Он вспомнил вчерашнего старичка, пророчившего смерть девушки. А вдруг эта девушка – его Бисар? От такой мысли у Хабиба чуть не помутилось в голове. Он не мог ни пошевелить языком, ни что-либо подумать, будто остолбенел. И долго стоял напротив калитки Бисар, слыша горькие рыдания ее матери.