Текст книги "Сладкий яд Венеции. Рассказы и повести"

В том году под лютеранское Рождество море в Таллинне не успело замерзнуть. Это стало хорошо видно, когда они достигли обзорной площадки с видом на Нижний Город, облюбованной местными художниками. День выдался для здешней зимы на редкость ясный, сияло безоблачное солнце, снег колол глаза, небо сине-голубое через смутную дымную полосу размытого горизонта переходило в другую, нижнюю свою часть, более густую и синюю, в которой дирижаблями висели несколько сухогрузов с тепло-коричневыми боками, и с фантастической легкостью театральной декорации плыл, медленно летел над острыми крышами Старого Города, его стенами и башнями, дымками от редких уже торфяных печей, за шпилями храмов и за силуэтами портовых кранов, огромный, будто вырезанный из белой бумаги, лайнер-паром «EESTLANE», прибывший из Швеции.

Он не стал покупать поделок у художников, предпочитая реальное чудо изображенному для продажи… а главным чудом была Она, которая стояла рядом – с открытой головой, рассыпанным по плечам волосами, глубокими темными глазами на бледном лице и чуть покрасневшим на зимнем ветру носиком, который она прятала в намотанный вокруг шеи черный с красными цветам павловопосадский платок.

Иногда в самые счастливые минуты на глаза ее вдруг набегали слезы.

– Почему ты плачешь? – поражался он. – Ведь нам сейчас так хорошо!

– Оттого и плачу, что слишком хорошо, и все это когда-нибудь кончится, а вырывать придется с сердцем!

– Зачем, зачем ты так говоришь! Что за глупости! – ведь все зависит от нас. Ведь это же какой дар! Какая редкость – наша любовь взаимная, мы любим друг друга! Ведь так?

– Все это майя, – качала головой она. – Все пройдет…

Ах, как было просто не любить раньше, просто встречаться с мужчинами.

– Выходить блядство лучше, чем любовь? – усмехался он, внутренне зверея.

Она замыкалась. Возникал скандал.

– Ты никогда не станешь мой…

– Послушай, даже если нам и предстоит расстаться, зачем портить эти и без того редкие минуты? Ведь потом никогда ничего подобного не будет ни у тебя, ни у меня… Это же глупо, не мудро…

В заоконной дали, из-за кратеров ТЭЦ, где проходила железнодорожная ветка, гудел поезд – с некоторых пор звук не соединяющий, а разводящий их души.

Ей казалось – он не хочет ее понять. Он никогда не уйдет из семьи, не оставит ребенка, а прямо просить она не могла (да и знала неизбежный категорический ответ). Иногда ей казалось, что их любовь настолько хрупка, чиста и высока, что достаточно неловкого движения, чтобы разбить ее на мелкие кусочки. И приступы мутного страха ее мучили, как тогда, в детстве, когда она полезла по пожарной лестнице, поспорив с соседским мальчишкой, что запросто доберется до крыши – такой удобной казалась эта лестница, да и высота небольшой – всего пять этажей! И небо голубое там было в два раза ближе и до облака пальцем достать!… Но где-то уже на уровне второго-третьего этажа с ужасом ощутила, что руки стали дервенеть и она больше не сможет дотянуться до следующей железной перекладины. Рассчитанные на взрослых перекладины были слишком далеки друг от друга и требовали напряжения всего маленького тела всякий раз при переходе с одной на следующую. Но и спускаться вниз, оказалось, тоже требовало усилий, почти не меньших – при движении вниз ей пришлось бы на миг повисать телом, а руки стали помимо воли, совсем слабыми, предательски ватными, и сил хватало лишь на то, чтобы только-только держаться за холодную перекладину, видя перед собой кладку красного кирпича. Она сжалась комком и глянула вниз, и что снизу казалось пустяшным стало невероятно высоким, далеким, в целую жизнь укладывающимся, и в глазах мальчишки внизу она увидела страх и недоумение вместо опоры и дико закричала… И кто-то из взрослых ее тогда снял.

И чем выше они поднимали, то, что они даже называть боялись, как имя Бога, чем больше усилий вкладывали, чтобы нести ее на высоте в целостности, тем оно казалось более хрупким, подверженным ломке, тем больше мучил этот неизжитый былой детский страх высоты. Порой становилось настолько страшно и жутко за эту любовь, что казалось, уж лучше самой ее и уничтожить!… Швырнуть об пол, как дорогую хрустальную вазу – и вдребезги!..

Верить в любимую и любящую тебя женщину – счастье. Он верил в нее днем, потому что неверие было трусостью. Но ночью его иногда посещали странные сны. Он терял и искал ее. Он не верил в сны.

Но однажды ему приснилось, как он потерял ее на вокзале. Он искал ее дешевое красное пальтецо с капюшоном среди толпы у касс дальнего следования и не находил. И вдруг понял, что она в этот момент находится на другом вокзале и, не теряя ни мига, бросился туда. Он знал, что она будет искать его там… Вся беда была в том, что он не мог быть одновременно на двух вокзалах, а она обладала непостижимой способностью вмиг перемещаться между ними. Поэтому надо было передвигаться максимально быстро. Он побежал. Но, чтобы бежать быстрее, пришлось сбросить рюкзак, который был на нем, потом – ружье, двухстволку…

…Там ее тоже не было. И в этот миг он подумал, что, не найдя здесь, она уже ищет его на прежнем месте. Он понял, что они все-таки разминулись, и с холодным ужасом почувствовал, что так может продолжаться вечно и они больше никогда не встретятся.

Кинулся обратно… Он уже не мог бежать быстрее, но случилось чудо, и он превратился в птицу. Вмиг очутился над оврагом, разделяющим вокзалы, и тут увидел внизу мужчину, который целился в него из брошенной им двухстволки.

Еще миг и – тот нажмет на курок, прогремит выстрел… Он сосредоточил всю свою волю и направил на него, как луч, и человек исчез вместе с ружьем. Он проснулся…

Сон оказался вещим. Скоро случилось то, во что невозможно было поверить и то, что так легко и обычно: большую любовь убивают минутной, как скольжение с ледяной горки санок, пошлостью.

Конец вечности
(рассказ)

1.

– Может быть не надо? – спросила женщина.

– Как не надо! – взволновался мужчина, – я ведь уже договорился, и билеты они взяли в театр!… На принцессу Турандот!

– Мне ужасно неудобно…

– Что неудобно? – рассердился мужчина, – что мы друг друга любим?… Да они мои друзья и все понимают! я их еще с института знаю, когда они поженились… Я им про тебя все рассказал, и смотреть на тебя будут только как на любимую мою женщину, а не на какую-нибудь…

Они сидели на берегу небольшого городского пруда обложенного бетоном. Большую часть его зеркала покрывала зеленая ряска. Где-то посреди зеленого пятна торчала вверх блестящим на солнце горлышком полузатопленная бутылка – рождая смутные жюльверновские ассоциации о терпящих бедствие мореплавателях. Несмотря на отсутствие лавочек, место для многих вполне привлекательное – смятые коробки, банки, бумажки, усеивали берега водоема. Они сидели на толстом бревне спиленного тополя, пораженного древесной молью. Позади возвышалась довольно мрачная кирпичная стена какой-то фабрики с высокими окнами и уходящими в нее огромными черными хоботами труб, впереди, за неким подобием сквера блестели стеклами бетонные инкубаторы многоэтажек, но в воздухе было разлито счастье.

– Правда, мне неудобно, – повторила женщина.

Лицо мужчины внезапно изменилось, стало жестким, губы сжались:

– Извини, у меня нет отдельной квартиры, – зло сказал он, откупоривая ключом бутылку пива. – Тебе, пожалуй, надо было влюбиться в какого-нибудь нового русского.

– Ну ладно, ладно, – тронула его за плечо женщина примирительно.

Несмотря на экологическое безобразие, которое его обычно так раздражало, мужчина чувствовал сейчас себя счастливым. Он отхлебнул пахнущее рекой «жигулевское» и положил руку на талию женщине, почувствовав сквозь тонкую ткань теплое излучение ее тела. Три года упорной работы на выживание после «либерализации» цен, без отпусков, в этом мегаполисе, где все будто специально подстроено противочеловечески, противодушевно, высосали его, но теперь она возмещала собою все отсутствие природы и прекрасного, даже отсутствие моря, о котором он всегда смутно тосковал в этом городе и к которому прежде стремился, того моря, освежительная лазурь которого придавала ему столько уверенности и сил, в которую он любил врываться раскаленным и стиснутым злой земной жаждой телом, чувствуя в первый миг легкий озноб как перед встречей с чем-то таинственным и непостижимым.

Он видел в ней метафору всего прекрасного в мире, хотя со временем начинало казаться наоборот – весь мир был метафорой ее самой. Она и в самом деле была необыкновенная, не походила на современных вульгарных молодых женщин: большие деньги, иномарки, красивые шмотки не производили на нее повреждающего личность впечатления. Их беседы напоминали бесконечное увлекательное путешествие и поэтому за прошедший год все его старые друзья как-то отодвинулись в тень, иные даже вовсе исчезли из его жизни… Он дожил до сорока, уже давно распрощавшись с мечтой найти свою женщину, и вот вдруг привалило счастье! В то время (как это, впрочем, и бывает), когда его совсем не ждали, когда у него уже семья: больная диабетом жена, двое любимых малолетних детей, Анька и Васька, забавные и беспомощные, которых надо кормить, одевать, отдавать им свое внимание, которые без него пропадут в этом жестоком и равнодушном мире… А она молода, свободна, умудрена опытом первой неудачи (недавно развелись) и у нее нет детей… Был бы ребенок, было бы легче, это хоть в какой-то степени могло сгладить огромное несоответствие их личных обстоятельств… Но о будущем, которое для их взаимоотношений скорее всего сложиться неблагополучно он сейчас не думал, главным было настоящее, оно было настолько прекрасным, что подавляло будущее какой-то вневременной сверхреальностью, из которой рождается упрямство пересилить судьбу.

– Знаешь, ты мне сегодня снился, – сказала она, – будто мы с тобой должны ехать на пароходе и я опаздываю… троллейбус сломался, я сажусь в автобус, потом в какую-то машину, шофер не понимает по-русски, везет не в порт, а на вокзал… Я все-таки как-то оказываюсь на причале, а пароход уже отошел, и ты мне машешь платком и улыбаешься… – она поежилась, будто от холода, и он крепче обнял ее.

– Брось… говорят по приметам, если приснилось, то будет наоборот… Никуда мы друг от друга не денемся, если не захотим… Я не хочу! Ну а тебе, конечно, надо будет свою жизнь когда-нибудь устраивать… Ты тогда только скажи и я уйду… Главное, чтобы без пошлости было, тогда все и останется, как бы навечно…

Ощущение ее счастья было более физическим, инстинктивным, чем сознательным. Всеми силами она старалась бороться с ним, но не могла сопротивляться, сладостно млела, испытывая ощущение надежности, которое давало его присутствие. «Но что же дальше, что же дальше!… – кричало в ней что-то настойчиво, но теперь доносилось откуда-то издали, все приглушенней… «Ах, сейчас все равно!» – ответила она себе. Его рука давала ощущение покоя и блаженства.

Два неряшливых подростка расположились неподалеку, на берегу пруда, прямо на земле. В руках у одного блеснула бутылка водки. Они громко возбужденно гоготали и гвоздили нежный теплый воздух матюгами, и мужчине стало особенно неприятно, оттого что сопляки хамски обсуждали именно то, чем он и его любимая женщина собирались заниматься в ближайшие часы. «Все-таки мат убивает Бога» – подумал он. Женщина была внешне совершенно спокойна.

– Пойдем отсюда, – предложил он.

– Зачем? – вздохнула она, – ты еще свое пиво не допил.

– Я на ходу… И к тому же, пора… – мужчина посмотрел на часы.

Они пересекли убогий скверик, дорогу с трамвайными путями, очутились на тротуаре, по которому навстречу им вышагивала роскошная длинноногая блондинка, будто с обложки газеты «Спид-инфо». Золотые сложные висюльки в ушах поблескивая на солнце, покачивались и тренькали в такт ритмичному покачиванию бедер и цоканью тоненьких каблуков, глаза с фарфоровым блеском были слепо неподвижны.

– Секс-танк! – усмехнулся мужчина, когда она прошла.

– Однако тебе она понравилась, – отметила женщина ревниво.

– Мне куклы уже не нравятся, – заметил мужчина, – другое дело в юности, тогда был бы шок!

– Ладно, не притворяйся уж…

– Зачем мне тебе врать? Мне потому с тобой так и легко, что врать не нужно.

– А твоя эстонка?

– Ну, во-первых, это было достаточно давно. Да, она была красавица, но это была не любовь. Комплекс какой-то, начитался в молодости романов Хемингуэя и Ремарка, надо было прожить это в жизни: красивая женщина, красивый европейский город с замком, соборами, бары с пестрыми этикетками бутылок… Прожил все это, как роль отыграл, и вернулся к московскому двору с переполненными мусорными баками, службой, беготней по аптекам за лекарствами для родителей… Да и она к нашему роману относилась также легко. Друг другом мы на самом деле нисколько не обольщались, сохраняли полную трезвость, она сама себя не раз гетерой называла, а я нисколько и не ревновал…

Мужчина снова отхлебнул «жигулевского».

– Мне вообще кажется, что все мои женщины были как бы подготовкой к тебе. Я, пожалуй, медленно созревал как мужчина (не физически, конечно) и только теперь понял, что такое любить женщину… с тобой… – Ему нравилось говорить ей о своей любви: слова были началом ласки, изощренной воздушной лаской.

Они вступили на широкую эстакаду через железнодорожные пути, выбухающую впереди асфальтовым горбом, над которым стояли необыкновенно громадные башенные облака.

– Куклы меня теперь не интересуют, – продолжил он, взяв ее за талию свободной рукой. – Ты соответствуешь трем условиям, за которые достаточно полюбить: доброта, ум, привлекательность…

– Я вовсе не такая как ты думаешь, – покачала головой женщина, стараясь вырваться из сладкого транса, в который погружалась, теряя волю, и что-то темное, бунтующее, готовое разразиться слезами, кипящей смолой подкатило к горлу.

– Ты такая, – решительно махнул рукой мужчина. – Как-то так получилось, что в моих женщинах всегда что-то отсутствовало… Если красивая, значит эгоистка или стерва, если добрая – не хватало ума… Или, странное дело, если женщина была умна, она меня не привлекала, а привлекали безмозглые куклы… Вообще, в любимой женщине даже маленькие физические недостатки придают любви только больше трогательности… А мне интересно с тобой и мне нравятся и твои волосы, и твои глаза, и попа!… – мужчина шутливо тряхнул ее за талию. – Для меня ты как храм, а то что делаю с тобой в постели – молитва, причащение…

Женщина неожиданно остановилась, отвернувшись взялась за невысокую сетчатую металлическую ограду эстакады, по которой они поднимались, под которой убегали вдаль в кубическую городскую перспективу железнодорожные пути и громко разрыдалась.

– Да ты что? – пораженно вскричал мужчина, крепко и мягко охватив ее. Он гладил ее волосы, чувствуя, сотрясение хрупких плеч.

Глаза и веки ее покраснели, она осторожно, чтобы не размазать тушь, утирала слезы.

– Ну что ты, что ты, малыш, – успокаивал он ее, – нам ведь радоваться надо, что мы нашли друг друга, представляешь, сколько людей всю жизнь прожили, а взаимной любви так и не встретили!… – И кто-то посторонний, вспомнив башенные облака подумал в нем: «Будет дождь!».

– Ты и не представляешь, как мне одиноко! – прорвалось сквозь рыдания, – когда ты уходишь…

– Да как ты можешь так говорить, я ведь с тобой! – вскричал мужчина, еще крепче прижав ее к себе.

– Да, пока ты со мной, – всхлипывала женщина, а потом ты вернешься домой, к семье, жене, детям, а я останусь… в пустой комнате…

– Я буду… я всегда с тобой, знай это!

– …а я хочу тоже семью, детей… мое будущее… – она залилась еще сильнее.

– У тебя все будет, – сказал он очень серьезно, – и муж, и дети… ты только скажи, когда мне уйти, только слово, и я уйду, так я тебя люблю… Я ведь понимаю… Успокойся, это глупо, ну зачем портить настоящее из-за того, что еще не наступило… Я тебя люблю…

– Говори, говори мне это чаще! – она обхватила его шею руками и прижалась к груди, всхлипывания ее стали реже, появились долгие облегченные вздохи, а он обнимал ее, чувствуя, что превращается в уютный, надежный кокон, твердую раковину, хранящую жемчужину… – Господи, как я люблю тебя!

Они не слышали прогремевшего мимо по эстакаде трамвая, из которого на них смотрели десятки скучающих чужих и усталых глаз.

2

Дым уходил от заводских труб вверх, тянулся над крышами города наклонными столбами и конусами, сливаясь с потемневшими облаками.

На шиферной крыше одной из пятиэтажек-хрущевок, давно подлежащей под снос, возник из копоти черный черт и присел, нетерпеливо постукивая копытом. Почти одновременно с ним, о другую сторону широкой трубы возник высоколобый ангел в эфирно светящейся ризе, усыпанной мелкими звездами. Он стряхнул полосу копоти с крыла и оно снова засияло белизной.

Черт покашлял, однако ангел молчал и смотрел вдаль, сложив руки.

– По-моему мы по одному делу с вами, коллега… – наконец начал первым черт.

– Вряд ли мы с вами коллеги, – ответил ангел, вздохнув, – но дело у нас, увы, одно… Говорите…

– Ну да, ну да, по поводу этой парочки меня и послал сюда Хозяин… той, которая сейчас в этом доме, под нами.

– Знаю, знаю – третий этаж, квартира тридцать один. С номером, кстати, неостроумно…

Черт хихикнул. – Кстати, а не хотите ли глянуть, коллега, чем они сейчас занимаются? – в его когтистой лапе появилось кругленькое зеркальце, которое он услужливо протянул ангелу.

– Я и без твоего телевизора все знаю, – усмехнулся ангел, отводя зеркальце, – они спешат и каждый думает, что хозяева вернуться слишком скоро… Но к делу…

– Во-во-во, – засуетился черт. – Дошло до моего Хозяина известие, что опять счастливый человек на Земле появился. Я имею в виду мужчину, о женщине того не скажешь – она страдает и это хорошо… – В общем счастливый человек… это непорядок! Этого мы в преисподней допустить не можем… наслаждение – пожалуйста, но не счастье! За счастье надо казнить, пытать, бить, рвать, кусать, чтобы человек потом десять, нет, сто раз его проклял! Такова наша позиция и таково наше назначение. В жизни человека счастья быть не должно, а если есть, ежели где-то мы и проглядели, то все равно пожалеет…

– Счастье быть может, – вздохнул ангел, – но наказать этого человека, к сожалению, надо примерно. По нашему мнению, однако, по иной причине: самое священное место в его душе заняла смертная женщина, он сотворил кумира, возвел ее на пьедестал, посмел назвать ее именем Его!… Это грех, за который положено наказание. Таков Закон!

– Великолепно! – ударил в ладоши черт, – значит в данном случае мы заодно!

– Цели разные, – поправил ангел.

– Ну ладно, ладно, – примирительно сказал черт, – главное, вы же не собираетесь нам мешать?…

– Нет, – усмехнулся ангел, – я даже рад, что эту работенку мне не придется исполнять самому, хотя мне и известны ваши методы…

– Да-да! – воскликнул черт, – мы тоже кое-что понимаем, у них видите ли то, что люди называют «Большая любовь», такая видите ли бывает у одной пары на тысячу, так вот это и прихлопнет их, точнее его!… Никаких дуэлей, наездов машин, никакой патетики, крови, всяких романтических приемчиков – маленькая пошлость сильнее всего! – черт захихикал… – Мы будем действовать через женщину, она в нашем случае наиболее подверженное влияниям звено. Мужчина монолитен, но его монолитность – фикция, оно основано на вере в нее, с мужчиной после… – черт весело засмеялся: – А ведь как все просто! Не даром Хозяин учит: «Упрощайте, упрощайте и еще раз упрощайте! И войдете в царствие мое!» И мудрецы нам помогают: один низвел все до классовой борьбы, другой до полового сношения, – упрощайте все до предела, до мертвого булыжника, которому уже молится полмира! – Надо лишь усилить ее сомнения, тревогу, подсунуть ситуацию – всего лишь! – черт весело захохотал, – у меня, кстати, есть и разработочка, не желаете ли взглянуть?…

Перед чертом возник телевизор, в лапе появился пульт дистанционного управления, и сидел теперь черт не голым задом на шифере, а в широком комфортабельном кресле.

– Я уже все знаю, – поморщился ангел, – в автомобиле с новым русским… смакуйте детальки сами, – зашелестел крыльями и исчез.

– А я вот не откажусь! – оскалил сабельные зубы черт и нажал на кнопку.

3

……………..

4

Она вышла из машины с ощущением, что все пропало. «Но ведь ничего не изменилось, – пыталась убедить она себя, – и я прежняя, и вот сирень и лавочка у моего подъезда, и дом…» – и понимала, что врет: во всем окружающем, раньше таком милом и радостном проступало теперь вызывающее тошноту гниение и ее мутило от какого-то резинового запаха. Так радовавшее раньше разнообразие предметов и ощущений теперь лишь раздражало: сирень увядала и засыхала, лавочка разрушалась, дом осыпался от времени…

Войдя в квартиру, она кинулась в ванну, раздевшись стала под душ и долго намыливала и оттирала тело, смывая и смывая пену, но ощущение вездесущей грязи не проходило. Она вытерлась, чувствуя в себе звенящую пустоту, будто все что составляло ее раньше, самые дорогие, теплые и радостные чувства, мысли, ощущения, богатство их оттенков было выскоблено и выброшено в мусорный бак. Глянув на себя в зеркало, она увидела бледное застывшее лицо, сквозь которое особенно явно проступили кости черепа.

1999 г.