Текст книги "Сладкий яд Венеции. Рассказы и повести"

Боже мой, какой дурацкой и дикой показалась предыдущая жизнь его страны, вернее, та ее политическая часть, которая считалась главной, сколько времени и сил отнимала она у единственно истинного – науки: все эти партсобрания, парткомы, политинформации, на которых полуграмотный косноязычный отставной генерал учил маститых ученых института «правильному» взгляду на международную обстановку. Зачем мы хотели переделать мир по своему образу и подобию, исковеркать других так же, как и себя? И кому теперь нужна наша несчастная история, думал Вадимыч? Кому нужен наш зловещий «урок», этим веселым итальянцам, кормящим голубей попкорном на площади Святого Марка? Чему полезному она их может научить? – Чужое все это для них, лишнее… Нет, наша несчастная история нужна только нам самим, но именно мы и не собираемся ничему у нее учиться!…

3.

После обеда, погрузившись в уютный диван холла отеля, он приятно расслабился, а она прошла дальше к выходу, где находились телефон-автоматы: она частенько звонила из Италии сыну и родителям и, кстати, слышимость была отличная, лучше чем когда звонишь из Москвы в Подмосковье, будто человек в соседней комнате находится. Дальняя музыка духового оркестра, итальянская и английская речь группы туристов у стойки портье плавно отступили куда-то, и Вадимыч оказался в странном городе. Это была Венеция, но какая-то серая, безликая и совершенно безлюдная, запутанный лабиринт улочек, переходов, мостиков и улиц. Вадимыч одновременно видел город сверху и находился в одном из коленец лабиринта. Странное, тревожное ощущение вдруг охватило его, и в следующий миг он понял причину – ее не было рядом!… Она была совсем недалеко, очевидно, они как-то разминулись в этом хитросплетении, сверху он четко видел сияющую точку – ее местонахождение, куда и пытался добраться, но лабиринт всякий раз уводил в сторону. Страх за нее вдруг сдавил горло, когда он увидел, что в городе они не одни: кто-то, сидящий на каталке, серый, костлявый, с неразличимым лицом, бойко перебирая руками колеса, мчался по лабиринтам к ней, неуклонно приближаясь к светящейся точке, и по ее спокойному свечению он чувствовал, что она ничего не подозревает. Вглядевшись, он увидел его тайное лицо, оно усмехалось, и эту усмешку он узнал сразу – Казанова! Горечь, ненависть и ревность прожгли насквозь, кулаки сжались. Во что бы то ни стало надо было опередить, убить негодяя, задушить, спасти ее, но проклятый лабиринт приближал и снова уводил от заветной цели. Вся Венеция вдруг представилась ему гигантской мышеловкой, ловушкой, в которую они попали, а тот старый самоуверенный распутник спешил, и слышалось его хриплое, жадное дыханье, спешил и Вадимыч, в отчаянном усилии он весь напрягся, крупно вздрогнул и проснулся…

Группа туристов исчезла, и портье беседовал с каким-то не то англичанином, не то американцем, поблескивали люстры, отражая дневной спокойный свет. Четкая реальность быстро выветривала фантасмагорию кошмара, и он подумал, что и вправду, пожалуй, мясо есть вредно. Однако ему вдруг нестерпимо захотелось увидеть ее сейчас, и, встав с дивана, он зашагал к телефонам.

Вадимыч подходил к ней сзади, собираясь положить ей неожиданно и ласково руку на плечо – и все остатки послеобеденной дури, навеянные, очевидно, какими-то смутными и несправедливыми подозрениями, развеются, но то, что услышал, заставило его мгновенно окоченеть, застыть как соляной библейский столб. Она не говорила, она кричала в телефонную трубку так, что не услышать было невозможно: «Да-да-да, сколько мне тебе повторять, я любила тебя, люблю и буду любить!»… потом говорила еще что-то, горячо, неистово… но он уже не слышал что, да это уже и не имело никакого значения.

Он почувствовал, как во рту стало сухо, отдернул протянутую было к ней руку, развернулся и медленно, очень медленно, опустив плечи и постарев лет на десять, прошел в холл, ощущая, что ноги вдруг стали ватными, а в левой половине груди знакомо и нехорошо сжало.

Он вновь сел на оставленный было диван и, положив под язык таблетку нитроглицерина, закрыл глаза и горько подумал: вот сейчас она вернется с таким видом, будто ничего и не случилось, будет так же улыбаться, что-то говорить… А он-то, старый дурак, поверил, понадеялся – врушка, как и все! Хотя, с другой стороны, ведь и ни разу не говорила, что любит. Значит, формально честная… а по сути вранье высшего пилотажа! Выходит, просто расчет, стать профессорской любовницей или женой даже, использовать его лишь как средство. И в этом нежелании получать подарки лишь нежелание размениваться по пустякам, ей нужен был он весь сразу, с потрохами! Конечно, мысля трезво, он должен был себе сказать, не будь у него того положения и возможностей, которое дает это положение, эта красивая капризная женщина и не взглянула бы в его сторону: в ее глазах, при всех его способностях, он остался бы просто пожилым полубольным человеком.

Он сидел так довольно долго, не желая открывать глаз, как услышал, что она окликает его по имени.

Открыв глаза, поразился: она стояла перед ним, и по ее лицу текли слезы.

– Что случилось?!

– Он умирает, а все потому, что нет денег на плазму!… – она разрыдалась, и он, невольно встав, привлек ее к себе, обнял, ощутив подбородком мягкость ее темных пьянящих волос.

– Что случилось? Успокойся, доча, – гладил он ее, – расскажи, в чем дело, я все пойму…

– Ему форез надо делать, а для этого плазма нужна! Чтобы еще год прожить! – всхлипывала она.

Конечно, это тот, который был… Она как-то вскользь говорила, что они иногда перезваниваются, и у него редкая неизличимая болезнь почек, что-то аутоимунное – модный в современной медицине диагноз. А как-то даже упомянула, что наконец достала ему какое-то очень редкое иностранное лекарство. Но он не слишком обратил на это внимание, посчитав это какими-то остатками, следами… В душе шевельнулось темное подозрение, но ее слезы одолели, растворили его без остатка, оставив единственное желание – чего бы это ни стоило – помочь!

– Послушай! – вдруг пронзила мысль, – да у нас же в институте этой плазмы – залейся! Я сейчас позвоню и все устрою… прямо сейчас!

– Ты!?… – она подняла к нему темные блестящие от слез благодарные глаза (Ну ни дать ни взять – Мадонна!)

– Сейчас… вот, – он нащупал во внутреннем кармане пиджака записную книжку, – телефоны-то все со мною, я Петровичу, завлабу, звякну, ему как себе доверяю, только б на месте был…

Потом они стояли у телефона, и он кричал в трубку, не глядя на табло, стремительно отсчитывающее лиры. Он искал по разным телефонам Петровича, а его не было: в лаборатории просили позвонить в операционную, в операционной сказали, что он в ординаторской, в ординаторской сообщили, что он уже ушел в лабораторию… Наконец, Петрович нашелся.

– Петрович?… Запрягаев говорит… Где тебя носит… обедал?… Кишку зарядил?… Ну да, из Венеции… Ничего погодка, а теперь слушай сюда…

Потом звонила она и говорила, глядя на него:

– Вот, послушай, тебе Вадимыч плазму достал… да, договорился… отсюда… записывай…

– Он спасибо говорит, – сказала, глядя на него, медленно вешая трубку и добавила задумчиво:

– Ты хороший. Большой. Добрый…

– Только вот ты не любишь меня… – грустно и как-то виновато усмехнулся он.

Она вдруг доверчиво прижалась к нему и тихо зашептала в ухо:

– Пожалуйста, не надо так говорить… Я тебя очень, очень уважаю… А это слово я тебе скажу обязательно, обещай только не торопить, я знаю себя, знаю, как это сделать, главное, верь, нужно дать только вызреть, как ребенку в утробе…

– Мы с тобой уже шесть месяцев…

– Вот видишь, даже для доношенного ребенка надо больше, – наконец улыбнулась она, и, не в силах удержаться, он поцеловал ее.

Потом они вернулись в холл, сели на диван и некоторое время молчали, чувствуя покой и необыкновенное внутреннее единение, которое до сих пор не посещало их даже в постели.

– А с ним ведь у нас давно ничего – правда – тихо сказала она. – Мне только, знаешь, мысль иногда приходит: а может, его болячка из-за меня…

– Что за глупости говоришь, выкинь из головы! У тебя ведь высшее медицинское образование, ты ведь знаешь, есть различные теории, хотя, конечно, причина не выяснена…

– Вот то-то, – вздохнула она.

– Во всяком случае, никакой взаимосвязи аутоимунных заболеваний с нервной системой не установлено! – решительно подвел он черту. – И нечего тебе, девочка, вешать на себя его личные проблемы! Ты о себе думай, о ребенке!

– Веришь ли ты в меня? – спросила она.

– Верую… – твердо кивнул он.

– Веришь ли ты в меня? – спросил он.

– Еще бы!… Я бы и встречаться с тобой не стала бы…

Ей вдруг во что бы то ни стало захотелось в церковь, но не в раззолоченный собор Святого Марка, где не протолкнуться среди туристов. Руководствуясь картой-схемой, они двинулись через город, по переулкам, порой таким узким, что едва могли разойтись в них двое встречных, по мостикам через каналы… В течение пути она была молчалива и замкнута. Довольно скоро оказались на площади с конной статуей кондотьеру Бартолемео Коллеони перед собором Святого Павла. Пожилой и желчный кондотьер презрительно поглядывал на прохожих с высоты своего делающего шаг коня.

В соборе было тихо прохладно и, как во всех итальянских соборах, роскошно: росписи библейских сцен на потолках и картины на стенах – работы прославленных мастеров… А туристов – лишь группа с ровно вещающим что-то информационно важное на немецком языке гидом, от которой они поспешили отойти подальше. Она вздохнула: «Жалко, здесь свечек не ставят!»… Потом остановилась у картины, изображающей Мадонну с Младенцем, и долго на нее смотрела: думала о чем-то своем, наверное, молилась. А он, тактично поотстав, стоял у колонны. Здешние храмы ему напоминали картинные галереи. Их пересеченные колоннадами пространства казались громадными в сравнении с православными храмами, однако их роскошь была столь вызывающей и земной, что в ней терялся некий дух отрешенности от мира, который он невольно ощущал в любой русской православной церквушке.

Когда они выходили из храма, настроение ее, кажется, улучшилось, и она даже улыбнулась. Оставался еще целый час свободного времени, и они решили просто побродить по городу, заглянуть в магазинчики, купить сувениры. «Да, и твоей Нине Игоревне надо тоже кое-что присмотреть…» – обронила она, зыркнув жестким взглядом, и он согласился: действительно, вот умница, вовремя напомнила, ведь за всю поездку он жене и в самом деле еще так ничего и не купил! (Любовницы не раз в командировках давали ему дельные советы, что привезти жене). К тому же ему так хотелось сделать ей приятное, и на этот раз он собирался вновь попытаться преодолеть это непонятное глупое сопротивление и подарить что-нибудь, несмотря на то, что в Венеции все ужасно дорого, раза в два дороже, чем на материке, ведь это был их последний час в Венеции, потом гулять по магазинам будет некогда: потом гонка на фиате в Рим, аэропорт Леонардо да Винчи, перелет через Альпы, Шереметьево-2, Москва, просторная профессорская квартира с Ниной Игоревной, всегда, в любое время года занимающейся какими-то домашними заготовками, хлопотами (как обычно, к его приезду традиционный пирог с яйцом и капустой), чай, уютный диван, где можно будет расслабиться, положив на голову журнал «Cardiology», приятно холодящий лоб глянцевыми страницами…

Он вдруг почувствовал в ней какую-то перемену, отчуждение: на вопросы отвечала резковато и односложно, диковато смотрела куда-то в сторону… «Ну, ничего, бабье, пройдет!» – подумал, решив не лезть в душу и вести себя как ни в чем не бывало.

После получаса блужданий они оказались в магазинчике, где продавали дамские кожаные сумочки с гравированными видами Венеции. «Вот такая Нине Игоревне подойдет…» – ткнула она на одну. И в самом деле, сумочка была симпатичная, небольшая, с мостом Риальто, и даже цена вполне подходящая! Что значит женский глаз!

– Пожалуй, и вправду, – пробормотал он, нащупывая бумажник, – а то сама понимаешь, как-то неудобно…

– Слушай, а давай я тебе такую же куплю. То есть, конечно не такую же, торопливо поправился он, – а с другим рисунком, гораздо лучше… вон ту, со львом…

– Я не возьму! – неожиданно яростно отрезала она.

– Ну почему? Я тебя прошу…

– Думай о своей Нине Игоревне!

– Господи, какая ерунда, да при чем здесь Нина Игоревна, ты знаешь кто ты для меня!

– Знаю: любовница, девочка по вызову…

Голова вдруг загудела так, будто по ней ударил палкой самурай, в груди сдавило.

– Что ты несешь! Ты никогда для меня не была любовницей, ты – любимая женщина!…

– Спасибо… – она быстро зашагала к выходу.

– Куда?

– В отель…

– Но ты же не найдешь сама.

– Найду…

Он выскочил вслед за ней на улицу… Ну, ладно, – подумал, останавливаясь, – черт с тобой, я не мальчик, чтобы за тобою бегать! Боже мой, и к кому приревновать – к несчастной Нине Игоревне!…

Ее удаляющаяся фигура мелькала среди прохожих. «Только бы в правильном направлении пошла, а то ведь заблудится, дура! Ну не дура ли? Ох, дура!… Вот тебе и тонкие чувства!» – в том, что она ориентируется отвратительно, он уже убеждался не раз, и в Риме, и здесь… Ну так и есть, черт дери! – Свернула в противоположную сторону и исчезла в переулке, и уже одни чужие лица и фигуры… так они и в аэропорт опоздают!

То ли легкий ветерок прошел по редким волосам, то ли ужас послеобеденного кошмара услужливо всплыл: ему вдруг показалось, что он ее больше никогда не увидит, а старый Казанова, заманивающий ее неизведанными сладостными пороками, захихикал над ухом… Он рванулся вперед, отбрасывая бред (догнать бы и просто надавать по попке!), сначала быстрым шагом, но явно недостаточным, чтобы настичь, и, ненавидя себя и ее, бросился бегом: она успела уйти уже далеко. Десятки, сотни счастливых людей с удивлением оглядывались на тяжело бегущего немолодого мужчину с мечущимися несчастными глазами. В переулке он ее не увидел: лишь чужие улыбающиеся счастливые лица, он бросился вперед и стал громко звать ее по имени…

Наконец выскочил на небольшую площадь с каменным человеком на постаменте, и тут в грудь ударила острая раскалывающая боль. Остановившись, он зашатался, сделав несколько шагов, ухватился за постамент, тупо, непонятно зачем вчитываясь в латинские буквы: «G O L D O N I», и стал оседать, а через комнаты, распахивая двери, спешит к нему Нина Игоревна в домашнем халате, протягивая чашку чая на блюдечке…

Откуда-то издали доносились голоса встревоженных итальянцев: «Il medico!… Il medico!…», а он уже чувствовал, что ему становиться все покойней и веселее.

……………………………………………….

– Милый, милый, что с тобой! – пыталась она докричаться, но лицо его было мраморно-белым, и глаза закрыты. Она приподняла веко: черный зрачок расползался, разливался, истончая радужный окоем.

Она рванула на груди рубашку, приложив ухо к груди с седыми волосками, но не услышала ничего, кроме шума собственной крови в ушах. Она знала как это делать: их тренировали на муляжах, и она видела на практике в реанимации: непрямой массаж сердца, искусственное дыхание рот в рот… -Раз!.. Два!… Три!… Четыре!… – резко нажимала она на грудь, затем кинулась к голове и, запрокинув ее, вдохнула в него воздух, жизнь, почувствовав языком знакомый холодок золотой коронки. Неожиданно появился некто рыжий светлоглазый с рюкзачком и в панаме. Он стал энергично помогать: вдавливать ладони ему в грудь, и делал это весьма четко и профессионально, а она дышала. One… Two… Three… Four… Breath! – деловито командовал рыжий (очевидно коллега – врач или студент медик), и затем она делала очередной выдох, от которого грудь профессора приподнималась. От частых вдохов и выдохов в голове помутилось и зашумело. -Change? – весело спросил рыжий, описав в воздухе круг пальцем. Она кивнула, и они поменялись местами. В руках у рыжего появился носовой платок, которым он накрыл рот лежащего. Теперь она нажимала, а он аккуратно дышал через свой платок.

Так они работали, иногда менялись местами. Казалось, время затормозилось, исчезло – у него не было права двигаться!… То и дело она кидалась смотреть глаз: зрачок не суживался. Откуда-то вдруг появились носилки, и какой-то человек с прозрачным маской-мешком для искусственного дыхания вдруг оттеснил ее от него, а рыжий, нажимая, все так же бодро, будто наслаждаясь своим умением, считал: -One… Two… Three… Four… Breath! -Милый, не уходи! – крикнула она, ударив его по щеке, ударив еще и еще, но холодная и тяжелая голова оставалась неподвижна. – Не уходи, милый, я тебя люблю!…

Девятый вал

Море встретило их батальным громом. Такого шторма Максим еще не видел, хотя проводил каникулы на побережье не первое лето. К берегу мчались крутые, в полтора этажа высотой волны – малахитово-зеленые, длинные, до километра, они гнали перед собой глубокие овраги, вставая над ними стенами, которые то тут то там обрушивались и разрушение, начавшись, с грозовым раскатом ширилось вдоль всей волны. Максим невольно вспомнил прочитанное где-то: всего кубометр воды весит тонну! – и похолодел, лишь попытавшись представить себя на миг т а м, под падающим гребнем и почувствовал себя комаром, который пришибают ладонью

Море, сколько хватало глаз, ходило ходуном, но странен был этот шторм небом, безоблачно-синим, с зеленцой по краям. С юга дул непрерывный, упругий ветер, но ветер теплый, и тут и там на узенькой полоске пляжа, которую не заливало, расположились загорающие.

Взбаламученная желто-коричневая вода у берега пенилась как после стирки, прибойную волну подмывали мчащиеся назад потоки, она становилась все круче и выше, изгибалась вогнутой гладкой лопастью и с залпом, от которого вздрагивал воздух, обрушивала свои кубические тонны, мчалась вперед на несколько десятков метров крутящимся белым вихрем, вначале опасная, выше человека, но с каждым мгновением теряя силу, становясь все меньше, исходя на нет ядовито шипящим пенистым языком и дети с восторженным визгом, смачивая в нем ноги, бежали прочь.

Отец Максима опустив сумку расстелил полотенце, прижав по углам камешками. Лазуткин расположился рядом. Сняли обувь, и разделись до плавок. Лазуткин вытащил из сумки брякнувшие шахматы.

– Играете? – оценивающе прищурился он на доктора.

– Да, как сказать… – неохотно пожал плечами и смущенно улыбнулся доктор: в последний раз он держал в руках шахматы много лет назад во время турниров на лавочках в городском парке имени Талалихина.

– Ну, я тоже не гроссмейстер, – скромно заметил Лазуткин, высыпал фигуры на полотенце и, раскрыв доску, принялся не спеша расставлять.

Шальная волна замочила край полотенца и доктор с Лазуткиным переместились чуть дальше от воды. Лазуткин осторожно перенес шахматную доску на новое место и вопросительно взглянул на доктора. Доктор скептически посмотрел на стоящую перед ним шахматную доску, вздохнул.

– Ваши белые, – подбодрил Лазуткин, – ваш ход!

Доктор взглянул на море: оно не обещало купания. Заставив себя сосредоточиться и отвлечься от шума волн, он двинул пешку вперед – банальное Е-2, Е-4. Игра началась.

Максим смотрел на море. Два здоровенных мужика кокетничали с прибоем, соревнуясь кто зайдет дальше. Вот одному, что повыше, катящийся бурун достиг пояса. Хохоча он плюхнулся в пену и его понесло на берег. Другой, поменьше и поотчаянней, забежал туда, где вал оказался выше плеч, невольно съежился, подставив бок и в следующий миг удар свалил шутника. Он исчез среди мчащейся на берег пены, замелькали – рука, нога, голова и, наконец, проступила отчаянно барахтающаяся фигура. Вскочив, человек попытался удержаться в обратном потоке, клокочущем вокруг колен, сделал шаг к берегу, упал, снова вскочил. Мелькнуло глупо изумленное лицо, рука натягивала сползшие на бедра плавки, но не успел он распрямиться, как следующая волна сокрушила его, перевернула пару раз и он оказался распластанным на камнях. Не дожидаясь очередного удара, мужичок подпрыгнул, стремительно как насекомое, заскакал прочь от воды, держась за ушибленные бока. Его товарищ, наблюдавший эту сцену, хохотал от души.

Лазуткин вывел вперед коня. Первые ходы он делал, почти не думая. Стратегия была обычной: сосредоточить удар на одной клетке, создав угрозу пешке, притянуть к ней силы противника для ее защиты и, опережая с самого начала на ход, провести размен так, чтобы создать перевес на фигуру, а затем, не теряя инициативу, путем ряда простых разменов, после каждого из которых значение лишней фигуры будет лишь математически возрастать, прийти к победе. Конечно, доктор был дилетант, натренированный же и дисциплинированный математическими операциями мозг Лазуткина всю игру мог держать в неослабном внимании каждую клетку доски. Однако, доктор действовал чрезвычайно осторожно, после четвертого хода довольно ловко избежал провокации и Лазуткин задумался.

Максим прошелся вдоль берега и остановился. Море страшило и притягивало одновременно. Ни одного пловца! Ветер дул в лицо, вода заливала ноги по щиколотки. При таком волнении невозможно было бы даже спустить на воду спасательную лодку: такой накат вышвырнет ее не берег при первой же попытке, да и окажись лодка в море, ее сразу перевернет и зальет, настолько волны крутые и частые… А ведь волны среди которых плавали герои прочитанного рассказа были не меньше!… Вот одна, всем волнам волна, неумолимо надвигается, вспухая и темнея, перекрывает горизонт рваными краями вот она уже почти с двухэтажный дом, вот отвесный гребень с громом обрушивается и тяжело, протяжно рушится вдоль всего вала… Максим представил себя там в яме и ощутил собственную незванность, незначительность. Горожанин, он и не знал, что стихия может пронять до озноба… А вот те пловцы просо ныряли под такой гребень и появлялись с другой стороны целые и невредимые, перехитрив эту слепую силу!

Мало помалу игра захватывала доктора. После удачного отражения атаки он приободрился. По-прежнему тревожила загадочная фигура коня, держащая под боем центр доски. Но непосредственная угроза миновала. Однако пассивная оборона требовала слишком большого напряжения, приходилось просчитывать в уме последствия каждого хода Лазуткина, который уже предпринял новую атаку, двигая пешку на правом фланге. Лазуткин играл сосредоточенно и методично, теперь он понял. что победа не придет слишком просто, хотя в том, что она придет был уверен – доктор играл слишком осторожно и надо было дождаться от него единственной, неизбежной для дилетантов ошибки.

Максим зашел в воду так, что прилив коснулся колен. Пожалуй это была особенно крупная волна. Значит седьмая или восьмая тоже будет крупнее других, а вслед пойдет относительно невысокая… Главное – преодолеть полосу прибоя, не попасть в его зев, где в лучшем случае оглушит рухнувшей массой… Пожалуй, это и в самом деле возможно в момент, когда вода прилива только начинает стекать в море, а следующая волна наиболее полога с едва наметившимся гребнем. Если поймать именно этот момент, то стекающая с берега вода сама понесет в море, а если еще как следует помочь руками и ногами, можно успеть пройти полосу прибоя… Он принялся считать волны – одна… вторая…

Для каждой волны миг наивысшего могущества был мигом начала гибели, но в гибели каждой – в ее изгибающем зев откате, уже зрел удар последующей… И вот, наконец, рухнула взмахнув гривой, восьмая, следующая за ней была не столь высока. Вода, поднявшись выше колен, начала стягиваться как невод к морю, мальчик рванулся вперед и когда вода достигла пояса, бросился в поток, поплыл быстрыми саженками, помогая все ускоряющемуся течению и, стремительно, как на салазках, заскользил, полетел к взбухающей волне наката.

Доктор будто вновь обрел некое шахматное зрение, как бывало когда-то давным-давно во время турниров на лавочках в городском парке имени: фигуры ожили. Каждая имела свою судьбу, исход которой терялся в бесконечном числе вариантов. И тут, неожиданно, увидел комбинацию: блестящая импровизация разрушающая методический алгоритм противника! А что если двинуть офицера? Он сразу почувствовал – ход авантюрный, но уж очень красиво и заманчиво выглядела задумка – лишь перевести слона на другую линию и взять под контроль правый фланг. Доктор заколебался. Позиционная война или риск?… Передвижка вызывала цепную реакцию ветвящихся, непредсказуемых последствий, но среди них была та, что очаровывала своим совершенством, красотой и остроумием. Доктор просчитал несколько вариантов и не обнаружил ошибки, однако предчувствие было такое, будто что-то упустил. «Надо держать оборону, вперед пешкой» – подумал он и… протянув руку, двинул в атаку слона… Уставший ждать Лазуткин вздохнул: грудь у него была крепкая безволосая, широкое жреческое лицо с маленьким подбородком во время игры хранило бесстрастность, лишь прицельно поблескивали окуляры очков. Ход был неожиданный и Лазуткин задумался…

Изо всех сил работая руками и ногами Максим успел пройти волну и краем глаза, делая очередной гребок, увидел, как позади вспухла и изогнулась желтая стеклянная спина в параллельных убегающих прожилках пены и услышал, как там тяжело ухнуло, заработал еще сильнее —стремясь уйти из опасной полосы прибоя, а навстречу двигалась уже новая волна. Она была еще не настолько крута, чтобы образовать бурун – лишь прошипел змейкой на верхушке гребешок. Максим почувствовал, как одним махом его подняло и, будто на качелях, метнуло вниз, в темную могильно холодную яму с желто-коричневым дном и стена перед ним, по мере того, как он скользил в нее, поднималась все выше и выше. Пловцу волны всегда кажутся много выше, чем с берега, а эта волна, с крутящимся как тракторное колесо буруном и вправду была немалой, а отсюда, со дна ямы казалась просто огромной, самой большой в жизни. Качели вознесли тело и, когда бурун оказался совсем близко, Максим набрал воздух, нырнул. Тело сдавили холодные нелюбезные объятья. Темнота и звон…

Когда раскрыл глаза, по которым струилась шипучая искривляющая мир вода, обнаружил себя уже летящим в новую яму и, не успел перевести дух, как пришлось нырять под следующий гребень… Все делалось им правильно, как в книжке, но он не учел лишь одного, как оказалось самого главного: волны, под гребни которых ныряли его герои были редкие и пловцы успевали восстановить силы и дыхание, а здесь волны если и не столь высоки, но очень круты и шли одна за одной непрерывно.

Вынырнув, Максим почувствовал, что неожиданно быстро выдыхается и грудь начинает сдавливать, на миг перестал грести, но море бездушное, беспощадное не давало передышки. Снова полет в провал и снова неумолимое наступление волны… Вот желто-коричневый гребешок вспенился и пена побежала по краю гребня, расширяющейся полосой, вот верх волны изогнулся и обрушился в стороне с таким слепым громом, что Максим почувствовал себя легкой мошкой, которую лишь случайно не пришибла ладонь великана.

Ход доктора был неожиданной импровизацией и Лазуткин из нескольких вариантов его развития быстро вычленил тот, который грозит неминуемым поражением. Тонкие губы сжались. Его мозг получил наконец-то достойную задачу. Проигрывая последствия он наконец увидел, что к этому варианту ведут два хода: или доктор переставит на одну клетку слона или передвинет пешку. Передвинь доктор пешку, можно было бы ударить конем и переломить ход сражения в свою пользу, если же доктор пойдет слоном, то в этом случае, к неприятному удивлению Лазуткина его собственное поражение представлялось бы более чем вероятным! Но хватит ли цепкости у доктора осознать этот нюанс? Лазуткин выжидательно передвинул пешку – в этом узком месте игры лучшего не оставалось.

– Так, та-ак… – протянул доктор с трудом сдерживая глупую преждевременную радость. Хотя он и понимал, что в шахматах как в жизни любая мелочь может оказаться решающей, внимание в большей степени обольщала заключительная часть возникшей импровизации, общая идея и, особенно, ее блестящий финал. Наконец, когда затянувшаяся пауза могла бы уже показаться признаком слабости, доктор взял слона, но тут же отпустил. А что если все же… в его воображении возникла совсем новая обольстительная, как распускающийся цветок комбинация, открывающая совсем новые, невероятные возможности. Она блеснула как гениальное озарение и не успел он подумать, как пальцы сами передвинули пешку. Лишь отпустив ее, он сразу увидел прямой и очевидный удар, под который себя до боли глупо подставил, но поздно, рука Лазуткина взметнулась, сшибла конем пешку с доски и доктор еле удержал готовое было вырваться «Ох!»…

– Так-так, – протянул доктор, пытаясь скрыть растерянность. Усмехнулся. Но усмешка получилась кривоватой, натянутой. Прекрасный цветок оказался миражем в пустыне. Он тупо смотрел на черного коня с облупившейся краской и клиновидной выщерблиной у основания, видел насечку гривы, вмятину глаза, не в силах поверить, что эта бессмысленная деревяшка обрела над ним какую-то власть в пределах добровольно избранных правил.

Ясно просвечивал исход игры. Путем разменов Лазуткин создаст себе решающий перевес и добьется победы. Даже о ничьей теперь можно лишь мечтать. Сдаться сразу или затягивать игру в надежде на ошибку противника? Но вероятность ошибки была практически исключена, это доктор чувствовал: играл Лазуткин внимательно, не позволяя себе ни на миг отвлечься или расслабиться.

– Пожалуй, сдаюсь… – деланно улыбнулся доктор.

– Нет-нет, – встревожился Лазуткин тем, что победа не будет выглядеть вполне безупречной, – у вас есть еще шанс.

Доктор чувствовал, будто у него высасывают мозги и в голове не остается ничего, кроме идиотической пустоты.

– Да нет же, надо кончать…

– Нет-нет, – настаивал Лазуткин, – давайте продолжим. Здесь может быть много комбинаций, можно свести на ничью…

– Ну ладно, – вздохнул доктор, передвинув ферзя к центру, и. оторвавшись от доски оглянулся: сына не было – видно пошел прогуляться по берегу или сидит где-нибудь в кизиловых зарослях, заменяющих отсутствующий туалет.

Доктор обратил лицо к морю, сощурился, пытаясь отвлечься от шахматной неизбежности, зацепил взглядом дальнюю волну. Вот она, как будто небольшая, вспухает, растет, вот рваные зеленые клочья перекрывают горизонт, она ближе, больше, верхушка рушится и, преждевременно растеряв свою мощь волна теряет рост и силу, так и не достигнув берега, а у берега растет другая, более удачливая, мчится под нее, гремящая камнями вода, раскрывается вогнутый гладкий провал, превращаясь в блеснувшую небом пасть и взметнувшаяся грива обрушивается со звонким залпом.

– Ваш ход, – донесся, будто издалека голос Лазуткина.

Страх был где-то рядом, и смерть была рядом, он кожей ощутил их присутствие, всю тонкость и зыбкость преграды отделяющей теплую кровь от холодной беспощадной воды, но в тот же миг сдержал воображение, готовое взорваться неуправляемым гибельным ужасом, благо мышечное действие требовало неослабного внимания и поглощало все силы.