Текст книги "Я – тринадцатый!.."

Мы поём
(быль)

Было около восьми утра, и доктор Спиркин, молодой человек лет тридцати, как всегда радовался, что дежурство подходит к концу. «РАФ», на котором он возвращался с вызова, вкатил на территорию станции скорой помощи и остановился. Спиркин соскочил с подножки машины и прошел в диспетчерскую. Судя по заполненному фишками табло, почти все бригады тоже возвратились с вызовов. Сдав ящик с медикаментами, Спиркин направился во врачебную комнату.

В этот час здесь, как всегда, стояло веселое возбуждение. Одни доктора сворачивали одеяла на топчанах и собирали сумки, другие тут же располагались. Перебрасывались новостями, шутили. Новая смена появлялась свежая, умытая, выбритая, принося бодрящие запахи пудры и одеколона, закончившие вахту предвкушали близкий заслуженный отдых, снисходительно посматривали на прибывших, чувствуя себя еще на одно дежурство мудрее, качали головами, повторяя многозначительно и загадочно: «Ну и ночка была!»

Однако сегодня во всем этом возбуждении чувствовалось что-то тревожное.

– Слышал, что директриса наша учудила? – спросил встретившийся в дверях Спиркину доктор Лисниченко – Репетиция собирается.

– Какая еще репетиция, когда? – не понял сразу Спиркин

– Да хора нашего скоропомощного. Никто же ходить на него не хочет, так она репетицию решила на пересменке устроить, чтобы народу заловить побольше.

– Да вы что, с ума спятили, восемь утра! У меня рабочий день закончился, – взорвался Спиркин, неожиданно почувствовав, как хорошее настроение дало трещину.

– Это ты ей объясни, – сказал Лисниченко, угрюмо усмехаясь, – за художественную самодеятельность самые большие очки дают, соцсоревнование ведь между коллективами, а скоро подведение итогов. Надо удержать переходящее знамя.

– Какая еще репетиция? – закричала доктор Трещеткина, худая с неукротимо горящими глазами женщина. – Мне ребенка надо кашей кормить, мужа отправлять на смену, в цех, да имела я в виду… я – пролетарий медицины!

«Надо бежать, пока не поздно», – пронеслось в сознании Спиркина, и он бросился к топчану, на котором стоял его портфель. Он помнил, что Анфиса Петровна, начальница отделения скорой помощи, не раз игриво заводила с ним разговор об участии в хоре, а однажды вызвала к себе и поставила вопрос ребром.

– Учтите, ведь я вам иду навстречу, когда составляю график дежурств и отпусков, – сказала она ему, и он, кажется, даже почти согласился, чтобы не портить отношений с начальством, надеясь как-нибудь, по ходу дела, открутиться. Однако молодой доктор опоздал.

В комнату один за одним, с растерянным видом, нехотя, будто кто-то их гнал сзади, входили фельдшера.

– Товарищи, товарищи! – закричала появившаяся в дверях круглолицая директриса, закрыв их своим полным телом. – Никому не расходиться, будем репетировать. Петр Иванович сделал нам такую любезность и уже приехал!

Возмущенный рев был ей ответом.

«Эх, опоздал! – подумал Спиркин. – Теперь не выпустит, не драться же с ней!»

Однако директриса не растерялась (подобную разъяснительную беседу она провела с большинством) и, подняв пухлые руки, махнула ими, как дирижер.

– Товарищи, не волноваться, вы должны понять.

– У меня ребенок голодный дома, – крикнула Трещеткина.

– Мы устали, – жалобно протянула доктор Вернигора, симпатичная хрупкая девушка, работающая первый год после института.

– Что ж, доктора Трещеткину мы отпустим раньше всех, если у коллектива не будет возражений, а от вас Вернигоpa, мне просто удивительно слышать такое, да в ваши годы я дежурила по два дежурства подряд и потом еще на свидание бегала!

Откуда-то из-под мышки директрисы вынырнул Петр Иванович, который был на голову ниже ее, худрук районного Дома культуры. Баяном он уже заранее вооружился в директорской комнате. Несмотря на почти сорокалетний возраст, лицо у него было как у ребенка – безвольное, гладкое, без единой морщинки, только красное, будто из печки, глаза – светло-голубые, выпитые. Не теряя времени, обходя докторов, он прошел вперед, сел посреди комнаты на стул и, поправив ремень на плече, круто развернулся к двери. Операция оцепления закончилась.

В это время за спиной Анфисы Петровны показалось полное лицо в роговых очках. Она оглянулась.

– А-а, доктор Веточкин, – радостно запела директриса, как будто случилось какое-то необыкновенное событие, – а мы вас ждем, пожалуйста, проходите! – и вежливо уступила дорогу.

– Меня? – удивился Веточкин, пожилой упитанный холостяк, он уже давно забыл, где бы его могли ждать, кроме вызова, и лихорадочно стал вспоминать, не мог ли пропустить по рассеянности собственный день рождения. В руках доктор нес свой обычный портфель, не менее десяти килограммов весом, с запасом еды на сутки.

– Да, вас, именно вас, – рассмеялась начальница чистым звонким смехом, удивительным для такого грузного тела.

Веточкин вошел, недоуменно улыбаясь, однако уже догадавшись по вспыхнувшему ехидному смеху, что угодил в какую-то ловушку.

– А мы сегодня поем, у нас хор, – объявила ему директриса торжественно, будто сообщила, что его награждают значком «Отличник здравоохранения».

– Вот как? – сказал врач в тон общей атмосфере розыгрыша, поставив свой кожаный, похожий на желтого борова портфель, и усаживаясь. – Это просто замечательно, и что же мы сегодня репетируем?

– Петр Иванович, что у нас сегодня в программе? – спросила Анфиса Петровна.

– То, что было в прошлый раз: «По Дону гуляет казак молодой» и еще парочку вещей, если успеем.

– Не успеем, не успеем, – закричали врачи.

– Тихо, тихо, – задирижировала снова директриса, а Петр Иванович взял бодрый аккорд, перекрывая звуки возмущения.

– Как петь, – робко заметил Спиркин, – ведь по селектору вызова не услышишь?

Однако слова его остались без внимания.

– Петр Иванович, начинайте, – скомандовала директриса и присела у входа, – я с вами тоже попою, не понимаю тех людей, которые не любят песни: когда поешь, чувствуешь себя такой молодой!

Около тридцати белых халатов сидели на стульях и топчанах и смотрели на Петра Ивановича, берущего перебор и притопывающего ножкой для ритма. У многих после бессонной ночи под глазами темнели круги и, глядя на мэтра, медики по-совиному моргали. Однако среди присутствующих находился все же один искренний энтузиаст. Это был доктор Сидоркин, большой почитатель Шаляпина, обладатель протодиаконского баса, от которого начинали мигать лампочки в помещении и которым он, при случае, любил воспользоваться. Репетиции всегда доставляли ему искреннее удовольствие.

– Ну, начали, три-четыре! – объявил Петр Иванович и нажал на клавиши.

– По До-о-ону гуляет, по До-о-ону гуляет… – вяло заголосили тридцать халатов.

– Э, нет, стоп-стоп-стоп, – прервал Петруша, – так не пойдет, вы что, на похороны собрались? Надо пободрее. Ну, еще раз, я буду помогать, ну, попробуем, три-четыре!

– По До-о-ону гуляет… – запели вначале тихо доктора, и Петя в самом деле активно помогал им, округляя и вытягивая губы, словно дул на кипяток, боясь обжечься, – …по До-о-ону гуляет… – прозвучало уже на ступень выше и как бы с вызовом, Петя подбадривающе кивнул головой, тряхнув мальчишеским русым чубчиком, мол так, давай-давай… – по До-о-ону гуляет… – здесь звуки делали какой-то особый перебор, изобретенный Петрушей, – …казак молодой! – уже довольно уверенно, даже чуть-чуть презрительно, закончили музыкальную фразу выездные бригады.

– Стоп-стоп-стоп, – закричал Петя, – опять вы акаете: не ма-ла-дой, а мо-ло-дой, не пА Дону, а пО Дону – что-то среднее между «а» и «о», для этого надо округлить рот, понятно? Вот посмотрите.

– …По До-о-ону гуляет казак мо-ло-дой, – пропел он задушевно, идиотически дуя на кипяток.

Спиркин смотрел на белые спины впереди и думал – не спит ли он и не следует ли незаметно прикусить себе губу, однако, все вокруг – и доктора, и Петр Иванович, и зеленые стены, и местами выбитая плитка пола, и складки на халате, было настолько убедительным, что как тень растворилось закравшееся сомнение в реальности происходящего.

У Вернигоры был такой вид, как будто у нее болел зуб, у полной шестидесятилетней Анны Афанасьевны, матери большого семейства, на лице было написано обычное выстраданное смирение, Веточкин ухмылялся как-то по-особенному – одними глазами из-за невозмутимых роговых очков, Лисниченко выглядел так, словно потерял близкого родственника, доктор Сидоркин сидел важно и сосредоточенно слушал, что еще изречет мэтр, фельдшер Боборыкин смотрел на мэтра, не иначе как замышляя убийство.

Однако репетиция шла своим ходом, доктора и фельдшера довольно успешно справились с первым куплетом и перешли дальше. Они в песне спросили, о чем же плакала дева над быстрой рекой, и сами же ответили на этот вопрос – мол, цыганка не нагадала ей ничего хорошего.

Одним словом, песня лилась, а песню прозой не передашь, ее слышать надо.

Вечная тема любви, выраженная в песне, кажется больше всего коснулась женщин коллектива, каждая вкладывала в нее долю своей мечты и страдания: у Вернигоры прошел зуб, она задумалась вдруг о том, когда же, наконец, явится ее суженый, и чувство подсказывало ей, что скоро, скоро, и было почему-то как-то сладко, жутко и страшно расставаться со своим девичеством, Анна Афанасьевна вся ушла с головой в свою судьбу – в душу неслышно входил тот, единственно любимый и потерянный навсегда, о котором она не хотела часто вспоминать, но и забыть не могла уже сорок лет, и бабья тоска одолевала. Каждая была сама в себе, и губы двигались сами собой. «О че-о-ом дева плачет? О че-о-ом дева плачет?..»

Спиркин пел, пел и неожиданно начал чувствовать прилив новых сил. Он чувствовал, как сникшие за дежурство легкие расправляются, утомленная грудь расширяется, кровь бежит быстрее, дышится легче и глубже. С каждой минутой голос все более креп и рос (дело в том, что в жизни ему петь как-то не приходилось, не считая уроков пения в детстве, а тут, впервые, Спиркин обнаружил его силу). Из обычного тенора он на глазах превращался в бас, все более упругий и плотный. Спиркин пробовал свой голос еще и еще, все смелее, и бас его догонял и мчался наперерез мощному гласу Сидоркина. «А ну я ему покажу, кто из нас Шаляпин!» – подумал азартно Спиркин, опьяненный внезапно открытым в себе вокальным могуществом, мгновениями ему казалось – еще усилие и распахнутся двери врачебной комнаты, двери подстанции и освобожденный звук рекою покатится по улицам родного городка, останавливая удивленных прохожих… Уже оглядывались на него, одни с удивлением, другие испуганно, никто не подозревал в нем, внешне тщедушном и невзрачном, такой силы голоса.

Напрасно Сидоркин тряс львиной гривой, выкатив глаза, – напрасно вздувались жилы столбовой шеи над расстегнутым воротом голубой рубахи, халат широко распахнулся до пояса, открыв побитый молью пуловер – молодой, трубный, нарождающийся глас мчался наперерез и рассекал его густой расползающийся бас надвое; Спиркину казалось: еще немного напрячься и Сидоркин будет посрамлен, в груди играло торжество. Весь удивленный и потрясенный хор словно отступил куда-то на второй план.

– Ма-ала-адой! – выдавал Спиркин, сгоряча позабыв обо всех уроках мэтра, оранжевые искры запрыгали перед глазами.

Но в этот момент их творческая дуэль была прервана. Дверь в комнату внезапно с треском распахнулась, и на пороге появился шофер Вася Сухов. Овчинный полушубок его был широко распахнут, так, что мех торчал клоками наружу, зимняя шапка с подвязанными сверху ушами съехала куда-то набок и на затылок, что придавало разбойную лихость коренастой фигуре, глаза блуждали, словно в поисках жертвы.

Песня невольно прекратилась, все повернулись к двери. С секунду Вася стоял на пороге и смотрел на хор, а хор на него, потом, набрав воздух в свою широкую грудь, словно кидаясь из бани в прорубь, гаркнул:

– Мать вашу! Сколько можно доктора ждать? Вызов три раза объявляли, полчаса в машине мерзну, больной повесился, не дождался врача!

– Селектор! – очнулся Спиркин. – Вызов по селектору не расслышали! Увлеклись, запелись! – розовый туман эйфории стремительно рассеивался, и он недоуменно огляделся, ведь только полчаса назад он был категорически против пения!

Поднялась Анфиса Петровна.

– Товарищи, товарищи, тихо, спокойно… какая бригада на вызов?

– Да Сидоркина, тринадцатая… – скривился шофер.

– Доктор Сидоркин, прошу на вызов, – пригласила Анфиса Петровна, – а мы, товарищи, продолжаем репетировать. Петр Иванович…

– Ну что там еще такое, Василий, – недовольно спрашивал уже в холле Сидоркин, застегивая на ходу пальто. Василий сморщился снова, будто проглотил кислое.

– Да не повесился – отравление.

– Любишь ты, Василий, эффекты, тебе бы в хоре петь, – покачал головой Сидоркин. – ты же прирожденный артист…

– А видал я ваш хор там за горизонтом, там-тарам-там-там, – ответил Вася.

Минут через пятнадцать Спиркин шел домой. Петр Иванович семенил рядом со своим огромным баянным футляром. Им оказалось, к несчастью, по пути. Петр Иванович очень любил поговорить о медицине, всегда обеспокоенный состоянием собственного здоровья, задавал различные вопросы, и Спиркин отвечал, не всегда внятно, пытаясь отделываться по возможности односложными «да» или «нет». Он устал. Они шли вдоль шеренги пятиэтажек, однообразных и скучных, как бред параноика, бесконечно повторяющего одну и ту же бессмысленную фразу.

Худрук вытащил смятую бумажку и, показывая Спиркину, озабоченно спросил: «Вот мне врач выписал рецепт, скажите, а это для жизни не опасно?»

– Это ж обычное средство от простуды, с чего вы взяли? Врач-то, наверное, вам объяснил?

– А я ему не верю.

– Почему же? – удивился Спиркин.

– Вы знаете, – сказал вдруг Петр Иванович, – я человек простой, вы на меня не обижайтесь, но я честно скажу, что все врачи – убийцы!

– Как так? – опешил Спиркин, – с чего вы взяли?

– Убийцы, убийцы, – твердил Петруша, – не переубеждайте меня, я много случаев знаю, все убийцы!

Спиркин посмотрел на него: Петрушина челюсть тряслась, глаза стали еще более пустыми и смотрели куда-то в точку. «А ведь он настоящий алкоголик, – подумал Спиркин равнодушно. – Такому и по морде-то дать как-то не по-гиппократовски».

– Дальше мы разойдемся, – сказал он.

– Да-да, мне как раз сворачивать, до свиданья.

– Будьте здоровы, – сказал Спиркин.

Когда он подходил к дому, шел тихий снег, уже покрывший землю напротив подъезда нетронутым следами слоем. И вдохнув холодную свежесть он вспомнил, что сегодня Воскресенье.

Афронт

Днем вызовы поступали реже обычного и иногда удавалось даже немного передохнуть. Валентин Романцев с наслаждением растянулся на топчане во врачебной комнате, раскрыв туристский альманах «Ветер странствий». Летом он собирался принять участие в большом походе по горам далекого Таджикистана. И его заинтересовала статья с описание техники переправ через горные речки. Однако, только он погрузился в чтение статьи, как по селектору объявили на вызов его бригаду. Он быстро встал, как только встают солдаты и альпинисты, и с сожалением отложил альманах.

В диспетчерской дежурил маленький лысый Кангун, к лицу которого будто навсегда приклеилась какая-то по-детски восторженная улыбка. У телефона – фельдшер Маша Трошина, блондинка с несколько простоватым, но прекрасным своей открытостью лицом. Увидев Романцева, она отвела глаза и слегка порозовела.

Кангун протянул в окошко бланк вызова.

– Доктор Романцев, вам повторный вызов, как всегда немного церемонно объявил он. – На обратном пути можете поужинать. «Божий одуванчик!» – добавил Кангун и неожиданно громко расхохотался.

Романцев взглянул на листок, где крупным с завитушками почерком Кангуна было выведено в соответствующих графах: «Валеева Н. П., 78 лет… плохо с сердцем». Валентин повернулся, неожиданно перехватив устремленный на него взгляд Трошиной, и весело ей подмигнул. Маша мигом вспыхнула и, опустив глаза, смущенно улыбнулась, и в этой улыбке было что-то виноватое и чуть-чуть материнское.

«Влюбилась! Наверняка влюбилась! – звонко захохотал про себя Валентин. – Вот я тебя и поймал!» Глядя прямо с улыбкой на нее, он ждал, когда она вновь поднимет глаза, но тут затрещал телефон, и Маша схватила трубку, как утопающий спасательный круг.

– Скорая слушает!…

Машина мчала Романцева по Южному шоссе. Солнце ласково пригревало через лобовое стекло. Безоблачное, голубое, как на детсокй картинке, небо словно бросало веселый вызов прямоугольно брутальности многоэтажных коробок. Впереди мчал красный жигуль с трепещущим на ветру у передней дверцы воздушными шарами: розовым, зеленым и голубым – свадьба!

Романцев работал на «Скорой» уже около года, сразу после окончания института. Он уже давно перестал испытывать волнение новичка, когда объявляли его вызов. Оказалось, что из тысяч болезней, которые они изучали в институте, люди предпочитали болеть несколькими, а для сложных случаев всегда оставалась больница. Он приобрел уже необходимую практику и даже, более того, вместе с ней приобрел некоторую самоуверенность, свойственную молодости, у которой вдруг начинает получаться что-то самостоятельно. Поэтому он и теперь не думал и не гадал о том, что его может ожидать, не перебирал лихорадочно в уме рецепты различных смесей и «коктейлей», как бывало, а просто наслаждался ощущением дороги и жалел, что она недальняя.

Свадебный «жигуль» ушел дальше по проспекту, а «РАФ» свернул в переулок и, миновав подернутый салатовой дымкой сквер, над которыми блеснул золотом крестик храма, затормозил у подъезда двенадцатиэтажной кирпичной «башни» с лоджиями. Напротив дома, в песочнице, под присмотром молодых мам играли детишки. В глазах мам, обращенных на машину с красной полосой читался немой вопрос. Однако лицо доктора ничего не выражало: такие лица были у жрецов, облеченных знанием особой тайны, и белый халат был хитоном, знаком его бытовой избранности, а вся тайна и ее разгадка умещались в железном ящичке в красным крестом, в стеклянных ампулах с прозрачными жидкостями.

Романцев вошел в подъезд. Подниматься по лестнице было высоко – седьмой этаж, и он решил подождать спускающийся лифт. Через минуту лифт открылся, и из него вышла пожилая коренастая женщина. При виде белого халата в ее глазах жадно вспыхнуло любопытство: «А вы в какую квартиру будете?», – спросила она. Губа доктора брезгливо дернулась и, не отвечая, он вошел в лифт. В этом досужем бессмысленном любопытстве к несчастью ближнего ему всегда чудилось что-то нечистое. «Аля плюс Женя», – читал он, пока ехал, самодельные письмена на стенке лифта. «А было ли, в самом деле, что-нибудь у этих Али с Женей?…».

Вот и необходимая дверь… Он нажал на кнопку звонка. Однако открывать ему не торопились. Нажал еще раз, теперь звонок был длинным, требовательным, рассерженным, и в квартире, как будто, послышался голос. Романцев толкнул дверь, и она открылась.

– Заходите, не заперто, – услышал он в полутемном узком коридорчике слабый голос и почувствовал мочевинно-лекарственый дух одинокой заброшенной старости.

Название улицы, фамилия, тем более, номер квартиры на бланке вызова ничего Романцеву не говорили, однако, когда он увидел эту голую комнату с серыми, поотставшими от стен обоями, это меловое, густо заросшее морщинами старушечье лицо, продолговатый с вдавленными висками череп, опушенный прозрачными седыми волосами, утонувшие в глазницах черные, просмоленные болью глаза, эту держащуюся еще чудом на каких-то самодельных подпорках кушетку, тонкое грубое одеяло солдатского цвета, он сразу вспомнил, что был уже здесь около месяца назад. И тогда дверь тоже был не заперта.

– Я всегда не запираю, когда чувствую плохо. – говорила Валеева, – а то иной раз такие боли… подняться сама открыть не могу…

– Ну, а кто-нибудь у вас есть, родственники, дети? – спросил он, готовый обрушить праведный гнев на виновников ее одиночества.

– Нет доктор, никого, всех пережила… Одна, как замурованная… – глубоко в черных глазах еле заметно что-то дрогнуло, и Романцев понял, что неосторожно коснулся самого больного, и почувствовал, как горячая краска приливает к лицу. Он ясно помнил: в тот раз был тяжелейший приступ стенокардии с такой болью, что Валеевой было трудно говорить. Но снял он приступ удивительно легко, просто ввел внутривенно анальгин с димедролом, и боль ушла, буквально «на игле». Похоже, что сейчас было то же самое.

– О-о-, грудь прямо разламывает, – стонала Валеева, и голова ее моталась на плоской слежавшейся подушке.

Он поставил ящик на столик рядом с кроватью, на котором лежала кучка таблеток и стоял пустой граненый стакан с матовым размытым ободком на стекле, как будто когда-то находившаяся в нем вода постепенно испарилась, и с тех пор стекло не протирали. Рядом со стаканом лежали пустые ампулы папаверина и дибазола, оставленные предыдущей бригадой. «Дилетантская работа!» – подумал, усмехнувшись про себя Валентин и, распаковав ящик, не медля, стал набирать в большой шприц физраствор и анальгин с димедролом.

«Сейчас, сейчас! – бодро приговаривал он, – потерпим немного…» – «О-ох, не могу-у, миленький!» – стонала Валеева.

Вену он нашел сразу – толстый жгут на дряблой руке. Уверенно вколол иглу иглу, чуть-чуть, для контроля оттянул для себя поршень, и в шприце появился грибок темной вязкой крови. Медленно ввел раствор и, вытащив иглу, зажал ваткой место укола.

Валеева осторожно вздохнула, и по этому вздоху, более свободному, не сдавленному, он уже чувствовал, что ей становится легче.

– Ну, как?

– Лучше, – прошептала Валеева, словно испуганно прислушиваясь, не вернётся ли боль.

Некоторое время Романцев стоял у окна. Напротив поблескивал окнами точно такой же дом, как то, в котором он находился, за ним сбоку выступала пятиэтажка – параллепипедно-параноидальный стиль архитектуры тысяч безликих городов. И вот он снова здесь. «По месту жительства». В Новотрубинске. В городе, из которого всю жизнь мечтал вырваться… А ведь в институте ему пророчили блестящее будущее, отмечали научный склад ума. Кружок молекулярной биологии, доклады, эксперименты, мечты о создании живого вещества… Ведь стоит создать простейший живой организм и можно считать, что ключ к излечению всех болезней у них в руках! Ключ к счастью человечества! Романтика познания поглотила его, а быт, казалось, образуется сам по себе. Все остальное казалось мелким по сравнению с этой великой идеей, отсвет которой, падая на него, казался лучшим щитом от всех дрязг жизни!

И как все закончилось. До смешного просто. На распределении! Слово-то какое – безликое, лагерное! В Москве его не оставили из-за отсутствия прописки, а место, которое ему обещали на кафедре, заняла какая-то девица с их курса, имеющая такое же отношение к молекулярной биологии, как он к родословной эфиопского императора. Правда, стало известно. Что она имеет отношение к родословной какого-то начальника главка.

Тогда подобная участь постигла не только его. Как по волшебству, почти все способные, подающие надежды ребята были отставлены по тем или иным причинам, а обещанные им места на кафедрах заняли другие, неожиданно выступившие из тени, доселе ничем особым из общей массы не выделявшиеся. Вот тут-то впервые за шесть лет существования студенческого «братства» проявилось «кто есть кто»! И все это казалось настолько глупым и пошлым, что не было даже жалко себя, разве что мечту чуть-чуть, золотую мечту – ключ к счастью человечества! Только какое-то глубокое недоумение. И смутное убеждение, что они всем этим делают хуже самим себе, что пошлость сама себя сгубит…

Валентин очнулся от минутной задумчивости.

– Боль есть? – бодро спросил он больную.

– Нет, – прошептала Валеева, не веря себе, тихо, словно боясь спугнуть чуткую птицу, – спасибо доктор…

Вот такую работу Романцев любил: когда эффект виден сразу. Он был горд и чувствовал себя немножечко волшебником!

– Спасибо, доктор, – говорила Валеева, пока Романцев разбирал шприц. – Вы простите за беспокойство…

– Ну, что вы! – великодушно отмахнулся Романцев.

– …До вас фельдшер молодая была, сказала, чего мучаешь нас, бабка, тебе помирать надо, а ведь страшно… Уж сколько лет тяну так, наверное, и вправду пора…

Романцев молчал, он не знал какие слова произнести. Он считал себя сильным человеком, не умел утешать, считал, что лгать пошло, но и в этой честности и прямоте молчания все же чудилась ему опасность искушенного самообмана. Казалось, серый воздух этой комнаты туманил сознание. Он вдруг почувствовал, как воротник сильнее впивается в шею, и с каждым мгновением дышать становиться труднее.

– Ну, что вы… – только смог, наконец, вяло выдавать из себя бессмысленное. Удовлетворенность его таяла. Он стремился не смотреть на женщину, и взгляд его упал на пустой стакан с туманной полоской на стекле.

– Я в войну страшного навидалась, – тихо говорила Валеева, – но тогда, как сейчас, страшно еще не было, может, потому, что молодая была? Страшно жить и умереть страшно. Куда же мне деться?.. Как подумаю, от одних только мыслей приступ начинается. И бегу к двери сразу, успеть бы открыть…

– Романцев молчал и беспомощное обнаженное молчание росло. Давило, как гора. Да и что он мог сказать? Лечить душу от был бессилен.

– Вы молоды… не дай Бог… вы простите за беспокойство…

– Ну что вы…

– Неужто я виновата, что старая?..

Он быстро сложил ящик. Вдруг почувствовал себя не волшебником, а фокусником, второпях, чтобы не раскрылся обман, собирающим реквизит.

– Ну, так что, боли нет? – переспросил он громче обычного, и от лживого оптимизма собственных слов ему сразу сделалось жарко.

– Нет, доктор, спасибо…

– Ну, счастливо, – бухнул он неожиданно для себя, и широкая, неудержимая, как оползень, улыбка, помимо воли, разъехалась до ушей.

– До свидания…

Он поспешил проскочить серый тоннель коридора. «Счастливо!», – сказать такое! Вот идиот!» – подумал он уже в лифте, сжав от досады зубы. «Аля плюс Женя», – прочитал он простейший сюжет простейшего романа. И снова прочитал, отчего-то чувствуя нечто вроде благодарности к этим Але и Жене. Замкнутое пространство лифта раздвинулось. Быстро, никого не встречая, спустился по лестнице. Вышел из подъезда.

В мире, слава Богу, ничего не изменилось. Сияло солнце. «РАФ» с красной полосой ожидал его на том же месте, малыши играли в песочнице. Пахло горчичной первой зеленью, разрыхленной червивой землей, бензином, и все это была жизнь, все это хотелось вдохнуть как можно глубже и забыть о смерти навсегда.