Текст книги "Человек с двумя жизнями. 33 мистические, бьющие в самое сердце, истории о войне"

В тот момент, когда сделал это, он испытал ощущение невыносимо яркого света.

В ушах его раздавался шум, похожий на низкий ритмический звук морского прибоя, и из этого шума, составляя как бы часть его, а может быть, приходя откуда-то издалека, отчетливо выделялись слова: «Джером Спринг, ты попался, как крыса, в ловушку… в ловушку, в ловушку, в ловушку».

Потом вдруг наступило молчание, черный мрак, бесконечное спокойствие, и Джером Спринг, прекрасно сознававший свое крысиное положение и вполне уверенный в том, что он попал в ловушку, вспомнил все и, нисколько не испуганный, снова открыл глаза, чтобы осмотреться, оценить силу врага и составить план своего освобождения.

Он был захвачен в наклонном положении; спина его упиралась в толстое бревно. Другое бревно лежало на его груди, но он сумел отодвинуться немного в сторону, так что оно перестало давить его, хотя само и не сдвинулось с места.

Планка, прикрепленная к этому бревну под углом, притиснула его левым боком к груде досок, сдавив ему при этом левую руку. Его ноги, лежавшие на земле и раскинутые в стороны, были покрыты до колен грудой обломков, закрывавшей от него даже его ограниченный горизонт. Голова его была как будто охвачена тисками; он мог поворачивать только глаза и слегка двигать подбородком. Только правая рука его была отчасти свободна. «Ты должна помочь нам выбраться отсюда», – сказал он своей правой руке. Но он не мог вытащить ее из-под тяжелого бревна, улегшегося ему поперек груди.

Спринг не был тяжело ранен и не чувствовал боли. Рана на голове, нанесенная ему осколком расколотого столба и совпавшая со страшным потрясением, которое испытала его нервная система, вдруг лишила его сознания. Бессознательное состояние вместе с первым моментом пробуждения, когда мозг его еще был полон причудливых фантазий, длилось не более нескольких секунд. Пыль, вызванная падением здания, еще не успела улечься, когда он приступил к разумному обсуждению своего положения.

Двигая свободной частью правой руки, он пробовал теперь освободиться от бревна, лежавшего поперек его груди. Но это ему не удавалось. Он был не в состоянии освободить плечо настолько, чтобы сделать что-нибудь при помощи кисти руки. Планка, прикрепленная к бревну под углом, тоже мешала ему. Было очевидно, что он не может ни просунуть руку под бревно, ни наложить ее на бревно сверху. Убедившись в невозможности освободиться от бревна, он отказался от этого плана и стал размышлять, не сможет ли он дотянуться до обломков, заваливших его ноги.

Когда он, чтобы решить этот вопрос, обвел взглядом кучу обломков, внимание его было привлечено предметом, находившимся прямо против его глаз и напоминавшим кольцо из блестящего металла. Сначала ему показалось, что это кольцо охватывает какой-то совершенно черный предмет не более чем полдюйма в диаметре. Вдруг ему пришла в голову мысль, что этот черный предмет – не что иное, как тень, и что кольцо на самом деле – дуло его ружья, высунувшееся из кучи обломков. Это открытие удовлетворило его ненадолго, если тут вообще могла быть речь об удовлетворении. Закрывая один глаз, он мог видеть вдоль дула вплоть до той его части, которая была скрыта вместе с прикладом грудой мусора. Он мог видеть каждым глазом соответствующую сторону дула. Когда он глядел правым глазом, оружие казалось направленным влево от его головы, и наоборот. Он не мог видеть верхнюю поверхность дула, но мог видеть под легким углом нижнюю часть приклада. Дуло было направлено как раз в середину его лба.

Убедившись в этом и припомнив, что перед самым несчастьем он взвел курок и поставил собачку в такое положение, что достаточно было малейшего прикосновения, чтобы раздался выстрел, рядовой Спринг почувствовал беспокойство. Но чувство это было далеко от страха; он был храбрым человеком, привыкшим видеть перед собой ружейные дула, да и пушечные жерла тоже, – и теперь он вспомнил, с чувством близким к удовольствию, эпизод из своего прошлого, когда они брали штурмом Миссионерскую гору. Он поднялся к неприятельской амбразуре, из которой торчало жерло пушки, выпускавшей в толпу осаждающих снаряд за снарядом. С минуту ему казалось, что орудие убрали; он не видел в отверстии ничего, кроме медного кольца; он тогда только понял, что это и есть пушка, когда это кольцо – едва он успел податься в сторону – выбросило по кишевшему людьми склону еще тучу картечи. Видеть направленное на себя огнестрельное оружие, за которым блестят огнем ненависти чьи-то глаза, – это самое заурядное явление в жизни солдата. И тем не менее рядовой Спринг был не вполне доволен своим положением и отвел глаза от смотревшего на него дула его собственного ружья.

Бесцельно пошарив некоторое время правой рукой, он сделал безуспешную попытку освободить свою левую руку. Потом он попробовал высвободить голову, так как невозможность двинуть ею и неизвестность, что именно удерживает ее, стали его раздражать. Затем он попробовал вытащить из-под груды обломков ноги, но в то время, как напрягал для этого могучие мускулы своих ног, ему пришло в голову, что, разворачивая мусор, он может задеть ружье и разрядить его. Он припомнил случай, когда в минуту какого-то самозабвения взял ружье за ствол, начал прикладом выколачивать мозги из головы какого-то джентльмена и только потом сообразил, что ружье, которым он так размахивал, было заряжено и курок взведен. Если бы это обстоятельство было известно его противнику, он, несомненно, сопротивлялся бы дольше. Спринг всегда улыбался, вспоминая этот свой промах; но ведь в ту пору он был еще неопытным новичком! Сейчас ему было не до улыбки. Он снова скосил глаза в сторону дула ружья, и с минуту ему казалось, что оно передвинулось: стало теперь несколько ближе.

Он опять отвернулся. Его внимание привлекли верхушки далеких деревьев, росших позади плантации; он никогда раньше не замечал, как они легки и ажурны и как густа синева неба, даже в тех местах, где была немного бледнее от зелени листьев; прямо над головой небо казалось почти черным. «Здесь будет невероятная жара, – подумал он, – когда наступит день. Интересно знать, куда обращено мое лицо?»

По тени он решил, что лицо его обращено к северу; это хорошо! По крайней мере, солнце не будет слепить ему глаза. Кроме того, на севере живут его жена и дети.

– Ах! – громко воскликнул он. – Им-то от этого разве легче?

Спринг закрыл глаза. «Если я не могу выбраться отсюда, мне остается только спать. Южане ушли, а наши молодцы, наверно, будут здесь шнырять для фуражировки и найдут меня».

Но ему не спалось. Мало-помалу он стал чувствовать боль в голове – тупую боль, едва заметную вначале, но все усиливавшуюся и усиливавшуюся. Когда он открыл глаза, боль исчезла; закрыл – она возобновилась.

– Черт возьми! – воскликнул Спринг и опять уставился на небо.

Он слышал пение птиц, странные металлические ноты жаворонка, напоминающие лязг сталкивающихся клинков. Он погрузился в приятные воспоминания о своем детстве: он снова играл с братьями и сестрами, бегал по полям, спугивал криком жаворонков из их гнезд, блуждал по сумрачному лесу, робкими шагами добирался по едва заметной тропинке до скалы Привидения и там, с бьющимся сердцем, останавливался перед пещерой Мертвеца, горя желанием проникнуть в ее страшную тайну.

Впервые теперь он заметил, что вход в таинственную пещеру окружен металлическим кольцом. Потом все исчезло, и он снова, как раньше, смотрел на дуло своего ружья. Но тогда как раньше оно казалось ближе, теперь как будто отодвинулось на неизмеримо далекое расстояние. И это казалось еще страшнее. Он закричал и, пораженный необычайным звуком своего голоса, – в нем звучал страх! – солгал перед собой, как бы оправдываясь: «Если я не буду кричать, я пролежу здесь до самой смерти».

Теперь он уже не делал усилий, чтобы уклониться от угрожавшего ему дула. Когда отводил на минуту глаза в сторону, делал это только затем, чтобы искать помощи; потом он опять переводил взгляд, повинуясь какой-то притягательной силе, на ружье. Он закрывал глаза только от утомления, и тотчас же острая боль во лбу – пророчество угрожающей пули – заставляла его открыть их.

Нервное напряжение, которое он переживал, было невыносимо; природа приходила к нему на помощь, лишая его моментами сознания. Очнувшись после одного припадка забытья, Спринг почувствовал острую, жгучую боль в правой руке. Когда он шевелил пальцами или проводил ими по ладони, чувствовал, что они мокрые и липкие. Он не видел своей руки, но было ясно, что по ней течет кровь. В момент беспамятства он колотил рукой по зазубренным краям обломков и исколол ее занозами.

Он решил, что надо встретить судьбу более мужественно. Он был простой, обыкновенный солдат, чуждый религии и мало склонный к философии. Он не может умереть как герой, с громкими и мудрыми словами на устах, даже если бы и было кому их слушать, но он может умереть как мужчина, и он сделает это. Эх, если бы он только мог знать, когда раздастся выстрел!

Несколько крыс – по-видимому, давние обитательницы здания – пришли, обнюхивая воздух, и зашныряли кругом. Одна из них взобралась на кучу обломков, под которой лежало ружье; за ней последовала другая, третья. Спринг глядел на них сначала безучастно, потом заинтересовался ими; но когда его смятенный ум пронзила мысль, что они могут задеть курок, он криком прогнал их.

– Это не ваше дело! – крикнул он.

Крысы ушли. Они вернутся потом, взберутся на его лицо, отгрызут ему нос, перегрызут ему горло – он знал это, но надеялся, что до тех пор успеет умереть.

Теперь ничто не отвлекало его взгляда от маленького металлического кольца с черной дырой посередине. Острая боль во лбу не прекращалась ни на минуту. Он чувствовал, как она проникала все глубже и глубже в мозг, пока ее не остановило бревно, на котором покоилась его голова. Моментами она становилась невыносимой; тогда он начинал неистово колотить своей израненной рукой по щепкам, чтобы заглушить эту ужасную боль. Казалось, что она пульсирует медленными, регулярными толчками, и каждый следующий толчок ощущался сильнее и острее предыдущего. Временами ему чудилось, что фатальная пуля наконец попала ему в голову; он вскрикивал. Уже не было мыслей о доме, о жене и детях, о родине, о славе. Все впечатления стерлись. Весь мир исчез без следа. Здесь, в этом хаосе деревянных обломков, сосредоточилась вся Вселенная. Здесь было бессмертие – каждое страдание длилось бесконечно. Его пульс отбивал вечность.

Джером Спринг, этот храбрец, грозный противник, сильный, решительный боец, был теперь бледен, как привидение. Нижняя челюсть его отпала; глаза вылезли из орбит; он дрожал, как струна; все тело покрылось холодным потом; он стонал, подавленный ужасом. Он не сошел с ума – он был повергнут в ужас.

Шаря кругом себя своей истерзанной, окровавленной рукой, он наконец ухватился за палочку, кусок расщепленной доски, и, толкнув ее, почувствовал, что она поддается. Она лежала параллельно его телу… Согнув, насколько позволяло место, свой локоть, он мог мало-помалу отодвинуть ее на несколько дюймов. Наконец она была совершенно освобождена из мусора, покрывавшего его ноги. Он мог поднять ее во всю длину. Великая надежда озарила его душу: может быть, он сможет продвинуть ее выше – или, правильнее говоря, назад – настолько, чтобы приподнять конец ствола и отвести в сторону ружье, или если оно засело там очень крепко, то держать палочку так, чтобы пуля отклонилась в сторону. С этой целью он толкал палочку назад, дюйм за дюймом, сдерживая дыхание из боязни, чтобы это не отняло у него силы, и более чем когда-либо был не способен отвести глаза от ружья, которое теперь, быть может, поспешит воспользоваться ускользающей возможностью.

Во всяком случае, он чего-то достиг; занятый попыткой спасти себя, он не так остро чувствовал боль в голове и перестал стонать. Но он все еще был перепуган насмерть, и зубы его стучали, как кастаньеты.

Палочка перестала двигаться под давлением его руки. Он навалился на нее что было силы и изменил, насколько мог, ее направление, но вдруг встретил какое-то препятствие позади. Конец ее был еще слишком далеко, чтобы он мог достать дуло ружья. Правда, в длину она почти доходила до спускового крючка, который не был погребен в куче мусора, и потому он мог кое-как видеть его правым глазом. Он пробовал переломить палочку рукой, но у него не было для этого опоры. Когда он убедился в неудаче, страх вернулся к нему с удесятеренной силой. Черное отверстие дула, казалось, угрожало ему еще более тяжелой и неминуемой смертью, как бы в наказание за его попытку к возмущению. Место в голове, где должна была пройти пуля, стало болеть еще сильнее. Его опять стало трясти.

И вдруг он успокоился. Дрожь прекратилась. Он стиснул зубы и опустил веки. Он еще не истощил всех средств к спасению; в уме его обрисовался новый план освобождения. Подняв передний конец палочки, он начал осторожно проталкивать ее сквозь мусор, вдоль ружья, пока она не коснулась спускового крючка. Потом, закрыв глаза, он нажал ею изо всей силы.

Выстрела не последовало: ружье разрядилось в тот момент, когда выпало из его рук. Но Джером Спринг был мертв.

Отряд застрельщиков-северян продвигался через плантацию к горе. Они обошли разрушенное здание с двух сторон, ничего не заметив. Позади них, на коротком расстоянии, следовал их командир лейтенант Адриан Спринг. Он с любопытством посмотрел на руины и увидел мертвое тело, наполовину засыпанное обломками досок и бревен. Оно было так густо покрыто пылью, что его одежда напоминала серую форму южан. Лицо убитого было белое, с желтизной; щеки его провалились, виски сморщились и странно уменьшили лоб; верхняя губа, слегка приподнятая, обнажала белые, плотно сжатые зубы. Волосы его были смочены потом, а лицо было мокрое, как покрытая росой трава вокруг. С того места, где стоял офицер, ружье не было видно; человек, казалось, был убит при падении здания.

– Умер неделю назад, – сказал офицер и машинально вынул часы, как бы для того, чтобы проверить, верно ли он определил время. – Сорок минут седьмого.

Засада сорвалась

Редивилль и Вудбери соединяла хорошая, укрепленная дорога длиной миль девять – десять. Редивилль считался аванпостом армии Союза в Мерфрисборо; Вудбери имел такое же значение для армии Конфедерации в Таллахоме. После сражения при Стоун-Ривер между двумя гарнизонами, в основном кавалеристами, еще много месяцев продолжались стычки. Естественно, главным поводом для столкновений служила упомянутая дорога. По желанию в таких стычках иногда принимали участие также пехота и артиллерия.

Как-то вечером из Редивилля вышел кавалерийский эскадрон Союза под командованием майора Сейдела, настоящего джентльмена и опытного офицера. Эскадрон направлялся на необычайно рискованное задание, требовавшее скрытности, осторожности и молчания.

Миновав заставы пехоты, эскадрон вскоре приблизился к двум конным часовым, которые напряженно вглядывались в темноту. Их должно было быть трое.

– Где еще один? – спросил майор. – Я приказал Даннингу сегодня быть здесь!

– Он поскакал вперед, сэр, – ответил часовой. – Там стреляли, но далеко впереди.

– Даннинг нарушил приказ и поступил вопреки здравому смыслу, – сказал явно раздосадованный офицер. – Зачем он поскакал вперед?

– Не знаю, сэр. Вид у него был очень встревоженный. Наверное, напугался чего-то.

После того как доморощенный философ и его спутник присоединились к отряду, все молча двинулись дальше. Всякие разговоры запрещались; оружие и отличительные знаки велено было прикрыть, чтобы не гремели. Слышен был лишь цокот копыт. Эскадрон двигался медленно, стараясь производить как можно меньше шума. После полуночи стало довольно темно, хотя из-за туч время от времени проглядывала луна.

Через две или три мили голова колонны приблизилась к густому кедровнику, который обступал дорогу с обеих сторон. Майор остановился. Остальные, подчиняясь его знаку, тоже остановились. Очевидно сам немного «напугавшись», майор поскакал вперед в одиночку – на разведку. Впрочем, за ним последовали его адъютант и три солдата, которые держались немного позади; хотя майор их не видел, они видели все, что случилось.

Проскакав около ста ярдов, майор вдруг резко натянул поводья и замер. У обочины дороги, на небольшой поляне, шагах в десяти от него стояла неподвижно едва различимая в темноте фигура. Вначале майор обрадовался, что оставил отряд позади; если на поляне враг и придется бежать, не нужно будет ни о чем докладывать. Их еще не обнаружили.

У ног фигуры смутно чернел какой-то предмет; майор не видел, что именно. Питавший, как всякий кавалерист, нелюбовь к огнестрельному оружию, он выхватил из ножен саблю. Фигура не шелохнулась. Положение было напряженным и немного театральным. Вдруг из-за туч показалась луна, и всадник, стоявший в тени высоких дубов, разглядел в бледном сиянии лицо человека. Он узнал рядового Даннинга, безоружного и босого. У ног его лежал убитый конь, а поперек шеи коня, лицом вверх, распростерся мертвец.

«Даннингу пришлось драться не на жизнь, а на смерть», – подумал майор и пришпорил коня, собираясь следовать дальше. Даннинг поднял руку, призывая его стоять. Затем он вытянул руку в сторону дороги, которая уходила в лесную чащу.

Майор все понял и, развернув коня, поскакал назад, к своим сопровождающим, которые держались на небольшом расстоянии, боясь недовольства командира. Вскоре они вместе вернулись к голове отряда.

– Там, впереди, Даннинг, – сказал майор капитану, который командовал эскадроном. – Он убил кого-то, ему будет о чем рассказать.

Они терпеливо ждали, обнажив сабли, но Даннинг так и не появился. Через час рассвело, и отряд осторожно двинулся вперед. Вера командира в рядового Даннинга была слегка поколеблена. Вылазка не удалась, но еще можно было что-то предпринять.

На небольшой полянке у дороги они увидели павшего коня. Поперек него навзничь лежал мертвец с пулей в голове. Все узнали рядового Даннинга. Он был мертв несколько часов.

Тщательный осмотр показал, что еще совсем недавно в лесу находился большой отряд конфедератов. Они устроили там засаду.

Сын богов
Этюд в настоящем времени

Ветреный день и солнечный пейзаж. Справа, слева и впереди – открытая местность, позади лес. На опушке леса, лицом к открытому пространству, стоят войска. Лес у них за спиной полнится жизнью. Можно услышать много разных звуков. Скрипят колеса – то артиллерийская батарея встает на позицию, готовясь прикрывать наступление. Слышатся голоса солдат и хриплые команды офицеров, топот бесчисленных ног, шорох сухих листьев, которыми завалены промежутки между деревьями. Отдельные группы всадников держатся впереди, хотя и не выходят на открытое место. Многие из них внимательно осматривают вершину холма в миле от них, в той стороне, куда нужно наступать. Большая армия, которая движется в боевом порядке по лесу, вынуждена остановиться, так как наткнулась на труднопреодолимое препятствие – открытое пространство. Гребень невысокого холма в миле от них выглядит зловеще; он словно предупреждает: «Берегитесь!» Вдоль гребня вправо и влево тянется невысокая каменная стена. За стеной – живая изгородь; из-за живой изгороди торчат тут и там верхушки деревьев. А вот что между деревьями? Это как раз и нужно выяснить.

И вчера, и много дней и ночей до того мы где-то сражались. Грохотала канонада; время от времени трещали ружейные выстрелы, перемешиваясь с радостными криками, нашими или вражескими, в зависимости от того, на чьей стороне было временное преимущество. Сегодня утром на рассвете враг ушел. Мы двигались вперед через его земляные укрепления, которые прежде тщетно пытались захватить. Мы шли через оставленные лагеря, шагали по могилам павших и по лесу.

С каким любопытством мы озирались по сторонам! Какими странными казались самые обычные с виду вещи: старое седло, треснувшее колесо, брошенная кем-то фляга – все каким-то образом приобретало таинственность из-за того, что принадлежало незнакомцам, которые нас убивали. Солдат никогда не считает врагов такими же людьми, как он сам; кажется, что враги – другие существа, выросшие в других условиях, воспитанные по-другому… может быть, даже на другой планете. Мельчайшие следы врагов приковывают к себе внимание солдата и возбуждают его любопытство. Он считает их недосягаемыми, иногда заметив их вдали, считает, что враги гораздо дальше и потому их гораздо больше, чем на самом деле, – как будто они находятся в тумане. Солдата охватывает благоговейный ужас.

От опушки леса вверх по склону ведут следы лошадиных копыт и колес тяжелых орудий. Жухлая трава примята ногами пехотинцев. Они явно проходили здесь тысячами; они не отступали проселочными дорогами. Это важно – видна разница между отступлением и передислокацией.

Группа всадников впереди – наш командир, его штаб и личная охрана. Командир смотрит на гребень холма, приставив к глазам бинокль. Он держит бинокль обеими руками, без нужды растопырив локти. Так принято; его действия как будто стали значительнее. Все мы ему подражаем. Вдруг он опускает бинокль и говорит несколько слов тем, кто его окружает. Двое или трое адъютантов отделяются от группы и рысью пускаются в лес – направо, налево и назад. Слов его мы не слышали, но знаем, что он сказал: «Передайте генералу Х., чтобы выдвинул вперед стрелковые цепи». Те из нас, кто покинул свои места, возвращаются на позиции; лежащие и сидящие на земле встают. Ряды смыкаются без приказа. Кое-кто из нас, штабных офицеров, спешивается и осматривает седельные сумки; тот, кто спешился давно, снова садится в седло.

По краю открытого поля галопом скачет молодой офицер на белоснежном коне. Под седлом – ярко-алая попона. Что за болван! Те из нас, кто побывали в бою, отлично помнят, какой прекрасной целью для стрелков становится белый конь; алая же попона злит противника не меньше, чем быка. Моду на яркие попоны стоит считать самым поразительным проявлением человеческого тщеславия. Похоже, сторонники такой моды стремятся увеличить смертность.

На молодом офицере полная форма, как будто он на параде. Золотая канитель на синем фоне – он словно сине-золотое воплощение «поэзии войны». В строю слышатся презрительные смешки. Но как он красив! С какой небрежной грацией держится в седле!

Он натягивает поводья на почтительном расстоянии от командира корпуса и отдает честь. Старый солдат фамильярно кивает; очевидно, он знаком с молодым офицером. Между ними происходит короткая беседа; судя по всему, молодой человек о чем-то просит, а пожилой не соглашается. Может, подойти поближе? Нет, поздно – разговор окончен. Молодой офицер снова отдает честь, пришпоривает коня и скачет к гребню холма!

На опушку выдвигается стрелковая цепь; солдаты стоят шагах в шести друг от друга. Командир подает знак горнисту; тот подносит инструмент к губам. «Тра-ля-ля! Траля-ля!» Стрелки замирают по стойке смирно.

Тем временем молодой всадник уже проскакал ярдов сто. Перейдя на шаг, поднимается по длинному пологому склону, даже не поворачивая головы. Как славно! Боги! Чего бы мы ни отдали, чтобы оказаться на его месте – с его боевым духом! Он не достает сабли; его правая рука свободно висит вдоль корпуса. Ветерок шевелит плюмаж на его кепи. Солнце мягко освещает его погоны, словно дает ему свое благословение. Он движется прямо вперед. Десять тысяч пар глаз сосредоточены на нем; он не может не ощущать всеобщего внимания. Десять тысяч сердец бьются в такт с цокотом копыт его белоснежного коня. Он не один – все мы мысленно с ним. Но мы помним, что смеялись над ним! Он скачет вперед и вперед, прямо к стене, окаймленной живыми изгородями! Он не оглядывается. О, если бы он хоть раз обернулся, он бы увидел всеобщую любовь, обожание, раскаяние!

Никто не произносит ни слова. Лес, переполненный людьми, по-прежнему напоминает невидимый растревоженный пчелиный рой. Однако на опушке царит тишина. Приземистый командир словно превратился в конную статую. Сидящие верхом штабные, поднеся к глазам бинокли, застыли в ожидании. Ряды солдат замерли по стойке смирно. Все как будто только что осознали, что происходит. Все они огрубели на войне и привыкли убивать. Смерть в ее самых жутких проявлениях они видят ежедневно. Они засыпают на земле, которая сотрясается от грохота больших орудий, едят посреди канонады и играют в карты рядом с трупами своих ближайших друзей… И все они наблюдают, затаив дыхание, с бешено бьющимися сердцами, чем закончится подвиг одного человека. Таков магнетизм храбрости и преданности.

Если бы теперь вы повернули голову, увидели бы, как непроизвольно вздрагивают зрители – точно их ударило током. Они вздрагивают и снова смотрят вперед на далекого всадника. Он же неожиданно развернулся и скачет наискосок, отклонившись от прежнего курса. Возможно, внезапная смена направления вызвана тем, что в него стреляют? Может, его ранили? Но если посмотреть в бинокль, можно увидеть, что он скачет к пролому в стене и живой изгороди. Если его не убьют раньше, он намерен проникнуть туда и посмотреть, что происходит за стеной.

Не следует забывать природу поступка этого человека; его действия нельзя считать ни мимолетной бравадой, ни, наоборот, бессмысленным самопожертвованием. Если враг не бежал, он занял позиции на том гребне холма. Разведчик наткнется на боевой строй; нет никакой необходимости в пикетах, постах, стрелках, чтобы предупредить о нашем приближении; наши наступающие цепи будут видны, заметны – и беззащитны перед артиллерийским огнем, который скосит всех, едва они выйдут из укрытия. Тех же, кто подойдет ближе, добьют ружья. Никто не останется в живых. Короче говоря, если враг там, будет безумием атаковать его в лоб; его можно победить лишь с помощью старинного приема: перерезав линии связи, необходимые для его существования так же, как дыхательная трубка необходима ныряльщику на дне моря. Но как понять, там ли враг? Есть только один способ: кто-то должен отправиться туда и посмотреть. Обычно вперед посылают стрелков. Но в таком случае все они подвергаются большому риску. Враг, укрывшийся за каменной стеной и живой изгородью, подпустит их ближе, дождется, пока можно будет пересчитать зубы атакующих. С первым залпом падет половина стрелков, вторая половина – до того, как им удастся отступить и вернуться к своим. Как дорого подчас приходится платить за удовлетворение любопытства! Какой ценой армия порой добывает сведения! Молодой храбрец предложил: «Позвольте мне заплатить за всех». Его поистине можно сравнить с Христом!

Никто ничего не ждет. Остается лишь надеяться вопреки всему, что на гребне холма никого нет. Правда, он может предпочесть гибели плен. Пока он скачет вперед, враги стрелять не будут – зачем? Он может благополучно добраться до вражеских рядов и стать военнопленным. Но у него другая цель. Такой исход не ответит на наш вопрос; нужно либо чтобы он вернулся невредимым, либо был убит у нас на глазах. Только тогда станет ясно, как нам действовать. Если его возьмут в плен – что ж, захватить его могут и полдюжины отставших солдат.

И вот начинается необычайное состязание. Разум человека состязается с целой армией. Наш всадник, который теперь находится примерно в четверти мили от вершины, вдруг сворачивает влево и галопом мчится параллельно гребню холма. Он привлек к себе внимание противника; он знает все. Возможно, очутившись на небольшом возвышении, он сумел разглядеть вражеские ряды. Вернись он к нам, все бы рассказал словами. Но теперь это невозможно; он должен наилучшим образом воспользоваться оставшимися ему минутами жизни, побудив противника самого рассказать нам все, что только можно, – что, естественно, противнику делать не хочется. Ни один стрелок в засевших за стеной рядах, ни один канонир, стоящий у замаскированного орудия, не хочет выдавать себя. Все понимают, что необходимо проявить терпение. Кроме того, им запрещено стрелять. Правда, всадника можно уложить одиночным выстрелом, почти ничего не выдав. Но стрельба заразительна, а посмотрите, как он стремительно скачет! Он ненадолго замирает на месте лишь для того, чтобы развернуть коня и нестись в другую сторону. Он не скачет ни назад, к нам, ни прямо вперед, к своим палачам. Его отлично видно в бинокль; кажется, будто все происходит на расстоянии пистолетного выстрела; мы видим все, кроме врага, о чьем присутствии, о чьих мыслях, о чьих побуждениях можем лишь гадать. Невооруженным глазом не видно ничего, кроме черной фигуры на белом коне, которая зигзагами скачет по склону далекого холма – так медленно, что кажется, будто он ползет.

Снова поднесем бинокль к глазам. Теперь видно: либо он недоволен неудачей, либо заметил свою ошибку, либо сошел с ума; он мчится прямо вперед, к стене, как будто хочет перепрыгнуть через нее и через живую изгородь! Миг – и он резко разворачивается и несется вниз по склону – к друзьям, к своей гибели! Над стеной, в сотне ярдов справа и слева, появляются белые клубы дыма. Дым тут же развеивает ветер. Его сбивают с коня еще до того, как до нас доходит грохот выстрелов. Нет, он снова в седле; он просто заставил коня упасть на колени. Они снова мчатся! В наших рядах слышатся радостные крики; после страшного напряжения последних минут мы выдыхаем с облегчением. А что же конь и всадник? Они несутся к нам – на наш левый фланг, двигаясь параллельно стене, над которой видны вспышки и дым. Трещат выстрелы, стрелки целят в отважное сердце.

Вдруг над стеной поднимается огромный столб белого дыма, за ним еще один и еще – целая дюжина взметается вверх, прежде чем до нас доносится грохот взрывов и жужжание пуль. Мы видим снаряды, которые летят в наше убежище, сбивая здесь и там солдат и заставляя остальных на время отвлечься, мимолетно подумать о себе.

Дым рассеивается. Невероятно! Конь и всадник как будто зачарованы. Они перескочили овраг и поднимаются еще по одному склону, разоблачая еще одну засаду. И за тем склоном прячется вооруженный враг! Миг – и на вершине тоже гремят взрывы. Конь встает на дыбы и молотит воздух передними копытами. И вот они повержены. Но посмотрите – человек отделился от убитого коня. Он стоит прямо, неподвижно, подняв над головой саблю. Лицо его обращено к нам. Он опускает руку до уровня лица и вытягивает ее вперед; лезвие сабли описывает кривую. Он подает знак – нам, миру, вечности. Герой салютует смерти и истории.

И вот чары снова развеиваются. Мы кричим, нас душат эмоции; мы приветствуем его. Первые ряды выбегают на открытое место. Стрелки, не дождавшись приказа, несутся вперед, словно гончие, спущенные с поводка. Стреляет наша пушка. И вот наконец мы видим врагов. Они и справа, и слева, и за гребнем дальнего холма. Над вершиной вздымаются столбы дыма, и мы на бегу слышим грохот орудий. Ряд за рядом наши выбегают из леса, устремляются вперед, оружие сверкает на солнце. Лишь последние батальоны остаются на месте, держась на приличном расстоянии от наступающих.