Текст книги "Человек с двумя жизнями. 33 мистические, бьющие в самое сердце, истории о войне"

Командир не двигается с места. Он убирает бинокль и смотрит направо и налево. Видит человеческую реку, которая обтекает его и его спутников с обеих сторон. Как будто морские волны устремляются вперед вокруг утеса! Ни намека на грусть у него на лице; он думает. Он снова обращает взгляд вперед, не спеша осматривая зловещую и ужасную вершину. Потом спокойно подает знак горнисту. «Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!» Властность в его голосе подкрепляет слова. Приказ повторяют все горнисты во всех подразделениях; резкие металлические ноты перекрывают грохот орудий. Стоять – отступать! Знамена медленно движутся назад; ряды смыкаются. Солдаты угрюмо следуют за знаменосцами, неся раненых; возвращаются стрелковые цепи, подбирая убитых.

Ах, сколько ненужных смертей! Тело героя особенно выделяется на фоне жухлой травы на склоне холма… Разве нельзя было обойтись без бессмысленной, напрасной жертвы? Неужели одно исключение способно запятнать безжалостно идеальный вечный божественный замысел?

Единственный в своем роде

I
Чем полезна вежливость

– Капитан Рэнсом, рассуждать – не ваше дело. Достаточно того, что вы выполняете мой приказ! Итак, повторяю. Если вы заметите любое движение войск впереди вас, открывайте огонь, а если на вас нападут, удерживайте позицию насколько можно долго. Я понятно выразился, сэр?

– Понятнее не бывает… Лейтенант Прайс! – обратился капитан к офицеру своей батареи, который приблизился к ним и услышал приказ. – Вам ясно, что хочет сказать генерал, не так ли?

– Совершенно ясно.

Лейтенант поскакал на свой пост. Какое-то время генерал Кэмерон и командир батареи, оба сидевшие верхом, молча смотрели друг на друга. Больше говорить было не о чем; очевидно, и без того уже было сказано много. Затем старший офицер холодно кивнул и развернул коня. Артиллерист с мрачным видом отдал честь – медленно и нарочито официально. Любой человек, знакомый с тонкостями военного этикета, по его поведению понял бы: так он отвечает на начальственный выговор. Одно из важных преимуществ вежливости заключается в том, чтобы можно было красиво выразить презрение.

После того как генерал вернулся к штабным офицерам, ждавшим его чуть поодаль, вся кавалькада двинулась к правому флангу артиллеристов и скрылась в тумане. Капитан Рэнсом остался один, молчаливый и неподвижный, как конная статуя. Серый туман, который с каждым мигом сгущался, окутал его, словно зримое воплощение судьбы.

II
Когда особенно не хочется быть убитым

Сражение, прошедшее накануне, было беспорядочным и ничего не решало. В точках столкновения между ветвями деревьев висели полосы сизого дыма, пока его не прибил к земле дождь. Колеса орудий и подвод со снарядами оставляли на раскисшей земле глубокие, неровные борозды. Пехота продвигалась медленно из-за грязи, которая липла к ногам солдат. Промокшие, они прятали под шинелями ружья, которые все равно отсырели, и бродили туда-сюда по сырому лесу и размокшему полю. Конные офицеры в прорезиненных плащах-пончо, блестевших, как черная броня, поодиночке или группами прокладывали путь среди солдат; на первый взгляд они двигались бесцельно, не привлекая к себе ничье внимание, кроме собственных товарищей. Общее подавленное настроение усугубляли мертвецы в заляпанных грязью шинелях. Их лица были накрыты одеялами; под дождем они желтели и казались слепленными из глины. Мертвецы усиливали общее волнение и уныние. На них старались не смотреть; в трупах не было ничего героического, и никто не стремился последовать их патриотическому примеру. Да, они пали смертью храбрых на поле боя; но поле боя было таким мокрым!

Общее сражение, которого все ждали, так и не произошло; ни одной противоборствующей стороне не удалось воспользоваться мелкими преимуществами, возникавшими то здесь, то там. Напряженное ожидание выливалось в отдельные случайные стычки. Нерешительные атаки вызывали угрюмый отпор, за которым не следовали контратаки. Приказы исполнялись механически; никто не старался сделать больше, чем полагалось по долгу.

– В наши дни солдаты уже не те, что прежде, – сказал генерал Кэмерон, бригадный генерал армии Союза, своему первому адъютанту.

– Солдаты замерзли, – ответил офицер, к которому он обращался. – И конечно… никто не хочет сражаться в таких условиях.

Он указал на одного из мертвецов, лежавшего в мутной луже. Лицо его и шинель были заляпаны грязью от конских копыт и колес.

Даже оружие как будто не стремилось помогать людям. Ружейные выстрелы звучали глухо и вяло. Отдельные выстрелы ничего не решали и почти не привлекали внимания тех, кто не участвовал в бою или находился в резерве. Пушечные выстрелы, слышные на небольшом расстоянии, звучали тихо и как-то неуверенно; им недоставало устрашающей звучности. Казалось, из больших орудий стреляют легкими снарядами малого радиуса действия. День, потраченный зря, неуклонно приближался к своему ужасному завершению. По поводу дня, который следовал за неуютной ночью, все испытывали дурные предчувствия.

У армии есть характер. Несмотря на то что каждый солдат и каждый офицер испытывает разные мысли и чувства, вся армия думает и чувствует как одно целое. Общие, целые чувства и мысли гораздо важнее и мудрее, чем просто сумма всех составляющих. В то ужасное утро огромная, чудовищная сила, которая брела ощупью по дну белого туманного океана среди деревьев, похожих на водоросли, тупо сознавала: что-то не так. Вчерашнее маневрирование окончилось неудачной дислокацией отдельных частей, слепым распылением сил. Солдаты чувствовали себя неуверенно и поговаривали о тактических ошибках, насколько они могли оценить ситуацию при их скудном словарном запасе. Старшие и строевые офицеры собирались группками и делились дурными предчувствиями, которые они, впрочем, также ощущали смутно.

Командиры бригад и дивизий встревоженно смотрели на своих соседей справа и слева, отправляли адъютантов с вопросами и уточнениями и осторожно выдвигали стрелковые цепи вперед, в туманную местность, где ничего не было известно наверняка. В отдельных местах солдаты, очевидно по собственной воле, сооружали примитивные полевые укрепления, обходясь без лопат и топоров.

Одну из таких позиций заняла батарея капитана Рэнсома, в которую входило шесть артиллерийских орудий. Солдаты, у которых имелись лопаты, усердно окапывались всю ночь, и теперь черные дула пушек виднелись в амбразурах за земляными валами. Батарея расположилась на вершине пологого холма, лишенного растительности; она могла без помех вести огонь, способный поражать цели на большом расстоянии. Едва ли можно было выбрать лучшую позицию. У нее имелась одна особенность, которую не преминул заметить капитан Рэнсом, большой любитель компаса. Вершина холма выдавалась на север, хотя, как он знал, армия должна была атаковать в восточном направлении. Более того, с его стороны линия фронта была несколько изломанной, то есть отклонялась назад и находилась дальше от врага. Это подразумевало, что батарея капитана Рэнсома находилась ближе к левому флангу. На линии фронта фланги обычно отведены назад, если позволяет рельеф местности, поскольку фланги являются уязвимыми местами. Если взглянуть сверху, батарея капитана Рэнсома находилась на левом краю линии фронта; дальше не было видно других войск. Рядом с орудиями состоялся разговор между ним и командиром его бригады, завершающая и самая живописная часть которого воспроизведена выше.

III
Из пушки как по нотам

Капитан Рэнсом сидел на коне молча и совершенно неподвижно. В нескольких шагах от него, опираясь на ружья, стояли его солдаты. Неподалеку, в нескольких милях, находилось сто тысяч человек, свои и враги. И все же он был один. Туман затянул все вокруг, и ему казалось, будто он находится посреди пустыни. Все, что он видел, – несколько квадратных ярдов мокрой, утоптанной земли вокруг копыт его коня. Его товарищи в этом призрачном царстве были невидимыми и неслышными. В таких условиях хорошо думать, и Рэнсом размышлял. О направлении его мыслей невозможно было догадаться по его ясному, красивому лицу, которое оставалось непроницаемым, как лицо Сфинкса. Почему стоило упомянуть лицо, на котором ничего не было заметно? Услышав шорох, он просто скосил глаза, определяя источник звука. К нему приблизился один из сержантов – в тумане из-за искажения перспективы он казался великаном. Подойдя к командиру и обретя вблизи свои истинные очертания, он отдал честь и встал по стойке смирно.

– Что, Моррис? – спросил офицер, также отдав честь своему подчиненному.

– Лейтенант Прайс просил передать вам, сэр, что большую часть пехоты отвели назад. У нас недостаточно подкреплений.

– Да, знаю.

– Мне велено передать, что часть наших отправили вперед возводить укрепления. Дозорных впереди нет.

– Ясно.

– Они ушли так далеко вперед, что слышали врага.

– Так…

– Они слышали грохот колес артиллерийских орудий и команды офицеров.

– Да.

– Враг идет на наши укрепления.

Капитан Рэнсом, который до того смотрел в ту сторону, где в тумане скрылись бригадный генерал и его свита, развернул коня и глянул вперед. Потом застыл в неподвижности, как прежде.

– Кто вам это сказал? – осведомился он, глядя не на сержанта, а вперед, в туман над головой коня.

– Капрал Хассман и канонир Мэннинг.

Капитан Рэнсом какое-то время молчал. Лицо его слегка побледнело; губы едва заметно сжались, но заметить перемену мог более внимательный наблюдатель, а не сержант Моррис. На голосе капитана не отразилось ничего.

– Сержант, передайте от меня привет лейтенанту Прайсу и велите открыть огонь из всех орудий. Картечью.

Сержант отдал честь и скрылся в тумане.

IV
На сцену выходит генерал Мастерсон

В поисках командира дивизии генерал Кэмерон и его свита проскакали почти милю вдоль линии фронта направо от батареи Рэнсома, но узнали, что командир дивизии отправился на поиски командира корпуса. Казалось, все ищут своих непосредственных командиров – зловещее обстоятельство. Оно означало, что всем не по себе. Генерал Кэмерон проскакал еще полмили, когда, по удачному стечению обстоятельств, он встретил генерала Мастерсона, командира дивизии, который скакал ему навстречу.

– А, Кэмерон! – сказал командир, натягивая поводья и совсем не по-военному перекидывая правую ногу через луку седла. – Что у вас? Надеюсь, вы нашли хорошую позицию для вашей батареи – если можно отыскать хорошую позицию в тумане.

– Так точно, генерал, – ответил Кэмерон с большим достоинством, подобающим его не такому высокому званию. – Моя батарея заняла очень хорошую позицию. Жаль, нельзя сказать, что у нее такой же хороший командир.

– А? Что такое? Вы про Рэнсома? По-моему, он славный малый. Нам, военным, стоит им гордиться.

Офицеры регулярной армии обычно называли себя «военными». Подобно крайнему провинциализму крупных городов, самодовольство аристократии выглядит откровенным плебейством.

– Уж слишком он ценит собственное мнение. Кстати, чтобы занять холм, который он удерживает, мне пришлось опасно растянуть линию фронта. Его позиция на нашем левом фланге. Дальше никого нет.

– О нет! Там бригада Харта. Так ночью распорядились в Драйтауне и велели вам передать. Поэтому вам лучше…

Мастерсон не договорил. Слева загремели орудийные залпы, и оба командира, за которыми следовали адъютанты и ординарцы, во весь опор поскакали на грохот. Правда, вскоре им пришлось остановиться: из-за тумана приходилось держаться в виду линии фронта. Они видели солдат, которые двигались в их сторону. Всюду солдаты хватали оружие, а офицеры, обнажив мечи, равняли шеренги. Знаменосцы разворачивали знамена, горнисты трубили сбор, из леса вышли санитары с носилками.

Старшие офицеры садились на коней, а личные вещи отправляли в тыл, поручив их заботам слуг-негров. Из призрачного тумана сзади доносились шум шагов и гул голосов тех, кто находился в резерве. Они строились.

Приготовления оказались не напрасными. Не прошло и пяти минут с тех пор, как пушки капитана Рэнсома нарушили сомнительное перемирие, как вся местность наполнилась шумом и грохотом; враг пошел в атаку почти на всех участках.

V
Как звук борется с тенями

Капитан Рэнсом переходил от одной пушки к другой. Его орудия вели огонь быстро и уверенно. Канониры работали проворно, но без спешки или явного беспокойства. Причин для волнения в самом деле не было; не слишком трудно вести огонь в тумане. На такое способен любой.

Солдаты улыбались, радуясь, что делают дело расторопно и проворно. Они с любопытством поглядывали на капитана, который перекинул ногу через бруствер и смотрел вниз на склон холма, наблюдая за последствиями стрельбы. Но он видел лишь широкие, низко стелющиеся полосы дыма в сплошном густом тумане. Между залпами орудия слышалось громкое «Ура!». Тем немногим, у кого имелось свободное время и возможность наблюдать, крики казались невыразимо странными – такие громкие, они звучали очень близко и угрожающе, однако никого не было видно! Солдаты, которые прежде улыбались, посерьезнели, но действовали по-прежнему расторопно и деловито.

Со своего места капитан Рэнсом увидел множество смутно-серых фигур, которые постепенно вырастали из тумана и карабкались вверх по склону. Но пушки стреляли безостановочно. Картечь косила ползущих людей; иногда ее жужжание перекрывало грохот взрывов. Нападавшие с трудом продвигались вперед, несмотря на железный смертоносный град. Они ползли вверх шаг за шагом, наступая на трупы и стреляя по амбразурам. Они перезаряжали ружья, стреляли и в конце концов тоже падали чуть выше тех, кто пал раньше них. Вскоре дым настолько сгустился, что затянул всех. Он спустился на нападавших и, сместившись назад, окутал оборонявшихся. Канониры с трудом видели, куда подавать снаряды, а когда время от времени над парапетом поднимались фигуры врагов, которым повезло очутиться между двумя орудиями и не попасть под огонь, они выглядели такими нематериальными, что, казалось, едва ли стоили усилий немногочисленных пехотинцев, которые приканчивали их штыками и скидывали трупы вниз по склону.

Поскольку командир боевой батареи может найти себе занятие получше, чем разбивать черепа противников прикладом ружья, капитан Рэнсом отошел от бруствера, вернулся на свой пост за орудиями и встал, скрестив руки на груди. Ожесточенное сражение продолжалось. К нему подошел лейтенант Прайс; он только что зарубил саблей одного особенно отважного нападающего, которому удалось подобраться к батарее. Два офицера оживленно переговаривались – лейтенант энергично жестикулировал и что-то кричал в ухо своему командиру, стараясь, чтобы тот расслышал его поверх невыносимого грохота орудий. Со стороны казалось, что он против чего-то возражает. Неужели предлагал сдаться?

Капитан Рэнсом выслушал его, не изменив выражения лица, а когда лейтенант закончил свою горячую речь, холодно посмотрел ему в глаза и, во время наступившего затишья, произнес:

– Лейтенант Прайс, рассуждать – не ваше дело. Достаточно того, что вы выполняете мой приказ!

Лейтенант вернулся на свой пост. Поскольку над бруствером какое-то время никто не показывался, капитан Рэнсом подошел туда и посмотрел вниз. Потом снова сел верхом на бруствер. Тут снизу выскочил какой-то человек, который размахивал огромным знаменем. Капитан достал из-за пояса пистолет и застрелил его. Тело, наклонившись вперед, перевалилось через бруствер. Мертвец продолжал крепко сжимать знамя обеими руками. Немногие из тех, кто следовал за знаменосцем, развернулись и побежали вниз по склону. Посмотрев туда, капитан не увидел ни одной живой души. Он также заметил, что батарею больше не обстреливают.

Он подал знак горнисту; тот протрубил сигнал о прекращении огня. Во всех остальных точках бой уже прекратился. Атака конфедератов была отбита; после прекращения канонады наступила полная тишина.

VI
Почему, испытав унижение от А, не стоит унижать Б

На батарею прискакал генерал Мастерсон. Солдаты, сбившись группами, громко переговаривались и жестикулировали. Они показывали на мертвецов, переводили взгляды с одного трупа на другой. Никто не чистил грязные, горячие орудия; никто не удосужился снова надеть шинель. Они подбегали к брустверу и заглядывали за него; некоторые перепрыгивали на другую сторону. Одна группа обступила знамя, которое по-прежнему сжимал мертвец.

– Ну, ребята, – бодро сказал генерал, – вы отлично сражались.

Они молча смотрели на него; никто не отвечал. Казалось, присутствие важного человека смущало и тревожило их.

Не получив ответа на свою снисходительную похвалу, генерал непринужденно засвистел популярную мелодию и, подскакав к брустверу, посмотрел на мертвецов. Миг – и он круто развернул коня и помчался назад, бешено озираясь по сторонам. На лафете одного орудия сидел офицер и курил сигару. Увидев генерала, он встал и хладнокровно отдал честь.

– Капитан Рэнсом! – сурово и резко проговорил генерал, словно ударил хлыстом. – Вы били по своим! По нашим, сэр. Слышите? По бригаде Харта.

– Я знаю, генерал.

– Вы знаете… вы знаете и спокойно курите?! Проклятие… Хэмилтон! – повернулся генерал к начальнику военной полиции. – Я так долго не выдержу! Сэр. – Он снова повернулся к капитану Рэнсому: – Будьте так добры, скажите… объясните, почему вы стреляли по своим!

– Не могу знать, сэр. Мне не велено было рассуждать.

Судя по всему, генерал его не понял.

– Кто первым открыл огонь, вы или генерал Харт? – спросил Мастерсон.

– Я.

– Неужели вы не знали… неужели вы не видели, сэр, что бьете по своим?

Ответ его поразил.

– Генерал, я все знал. Но мне сказали, что рассуждать – не мое дело. – В тишине, последовавшей после его ответа, он продолжал: – Спросите генерала Кэмерона.

– Генерал Кэмерон мертв, сэр, он погиб в бою. Лежит вон там, под деревом. Вы хотите сказать, что он имеет какое-то отношение к этому ужасному происшествию?

Капитан Рэнсом молчал. Солдаты, слышавшие разговор, подошли ближе, чтобы узнать, чем все закончится. Все были крайне возбуждены. Туман, который ненадолго развеялся после стрельбы, снова сгустился, и они сгрудились теснее; все видели только обвинителя, сидевшего верхом, и обвиняемого, который хладнокровно стоял перед ним. То был самый неформальный военный трибунал, но все понимали, что официальный суд, который затем последует, всего лишь подтвердит приговор. Импровизированный суд, не обладавший никакими полномочиями, тем не менее был равносилен пророчеству.

– Капитан Рэнсом! – пылко вскричал генерал, и в его голосе послышались как будто даже умоляющие нотки. – Если вы можете как-то пролить свет на ваше необъяснимое поведение, прошу вас, говорите!

Взяв себя в руки, этот великодушный солдат искал хоть какое-то оправдание странному поведению храбреца, которому грозила неминуемая позорная смерть.

– Где лейтенант Прайс? – спросил капитан.

Названный офицер вышел вперед; его смуглое, угрюмое лицо выглядело зловеще под окровавленным платком, которым был перевязан его лоб. Он понял, почему его вызвали; ему не нужно было разрешения, чтобы говорить. Не глядя на капитана, он обратился к генералу:

– В ходе боя я понял, каково положение дел, и оповестил об этом командира батареи. Я просил его прекратить огонь. В ответ он оскорбил меня и велел возвращаться на пост.

– Вам известно что-нибудь о приказах, которым я повиновался? – спросил капитан.

– О приказах, которым повиновался командир батареи, – лейтенант по-прежнему обращался к генералу, – мне ничего не известно.

Капитан Рэнсом почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. В жестоких словах лейтенанта он услышал шепот веков, которые разбиваются о берег вечности. Он услышал голос судьбы, который холодно, механически и размеренно командовал: «Готовсь, цельсь, пли!» – и почувствовал, как пули разрывают его сердце на куски.

Он услышал, как падают комья земли на крышку его гроба, а потом (если добрый Бог окажется столь милосерден) услышал птичье пение над своей заброшенной могилой. Спокойно отстегнув саблю, он передал ее военному полицейскому.

Один офицер, один солдат

Капитан Греффенрейд стоял в голове своей роты. Его солдаты еще не участвовали в бою. Правее участка, на котором они находились, тянулось почти две мили открытой местности. Левый фланг скрывался в лесу; дальше вправо шеренги тоже исчезали из вида, но тянулись на много миль. Вторая линия стояла через сто ярдов от первой; за нею – колонна резервных бригад и дивизионов. Между рядами солдат на возвышенностях расположились артиллерийские батареи. Стройные ряды нарушали группы всадников – генералы со штабами и охраной и командиры полков со знаменосцами. Одни, приставив к глазам бинокли, сидели неподвижно, невозмутимо рассматривая лежащую впереди местность; другие легким галопом перемещались туда-сюда, передавая приказы. Выдвинулись отряды санитаров с носилками, повозки скорой помощи, подводы с боеприпасами. За ними стояли денщики; еще дальше в тылу находились те, кто непосредственно не участвовал в боях. Они охраняли войсковое имущество, исполняя не столь почетный, но важный долг – снабжать бойцов всем необходимым.

Армия на передовой, которая готовится к наступлению, со стороны выглядит довольно противоречиво. В авангарде господствуют точность, субординация, сосредоточенность и тишина. В тылу порядка меньше; там все держатся не так официально. И наконец, в тылу сосредоточенность сменяется замешательством, постоянными перемещениями и шумом. Однородность превращается в разнородность. Ясность отсутствует; отдых становится бесцельным; гармония сменяется бессвязным гулом, порядок – хаосом. Всюду шум и непрестанное беспокойство. Нестроевые части не знают, что такое постоянная готовность.

Со своей позиции на правом фланге капитан Греффенрейд мог беспрепятственно разглядывать врага. Перед ним раскинулось полмили открытого и почти ровного пространства; позади пологий склон порос смешанным лесом. Он не видел ни одной живой души. Он не представлял себе более мирного зрелища, чем бесконечные побуревшие поля. Под жарким утренним солнцем над ними подрагивал воздух. Ни из леса, ни с полей не доносилось ни звука – не лаяли псы, не кукарекали петухи на заброшенной плантации, что виднелась на холме за деревьями. Однако каждый человек на передовой отчетливо сознавал, что стоит лицом к лицу со смертью.

Капитан Греффенрейд еще ни разу в жизни не видел вооруженного противника, хотя война, в которой его рота приняла участие одной из первых, длилась уже два года. Он обладал редким преимуществом, так как получил военное образование; в то время как его товарищи маршировали на фронт, его оставили в тылу для административной службы в столице штата, где, как считалось, он принесет больше пользы. Он возражал как плохой солдат, но подчинился как солдат хороший. Будучи близким другом губернатора штата и пользуясь его доверием и снисхождением, он много раз отказывался от повышения и заботился о том, чтобы младшие по званию опережали его. Смерть часто косила ряды в его дальнем полку; снова и снова освобождались вакансии старших офицеров; но из рыцарского сознания, что военные награды по праву принадлежат тем, кто выносит тяготы боев, Греффенрейд не стремился к повышению и великодушно продвигал по службе других. Молчаливая принципиальность в конце концов победила: его освободили от ненавистных административных обязанностей и отправили на фронт. И вот, еще не прошедший испытания огнем, он стоял в авангарде, командуя ротой закаленных ветеранов, для которых он был всего лишь именем, к тому же именем не слишком хорошо известным. Никто – даже те из его собратьев-офицеров, в чью пользу он отказывался от повышения, – не ценил его преданности долгу. Они были слишком заняты для того, чтобы отнестись к нему по справедливости. На Греффенрейда смотрели свысока, считая, что он уклонялся от своего долга, пока его насильно не отправили на фронт. Слишком гордый для того, чтобы объясняться, однако не слишком бесчувственный для того, чтобы не обижаться, он мог лишь терпеть и надеяться.

Тем летним утром никто из всей федеральной армии не ждал сражения с большей радостью, чем Андертон Греффенрейд. Он ликовал, все его чувства были обострены. Думая только о предстоящем бое, он досадовал на медлительность врага, который не спешил атаковать. Ему выпала редкая удача, и исход сражения его нисколько не волновал. Как ёкало сердце у него в груди, когда он слышал волнующие звуки горна, трубившего «общий сбор»! Какой легкой походкой, словно не чувствуя земли под ногами, шел он вперед во главе своей роты и как радовался, увидев, что его роту разместили на первой линии! А если случайно он и вспоминал о паре черных глаз, которые могли бы взглянуть на него нежнее, прочитав отчет о подвигах того дня, кто обвинит его за мысли не о боях и сочтет их недостатком воинского пыла?

Вдруг из леса в полумиле впереди – на первый взгляд над верхними ветвями деревьев, но на самом деле над гребнем холма – поднялся высокий столб белого дыма.

Через миг послышался громкий, резкий взрыв, за которым последовал страшный грохот. Он с непостижимой скоростью заполнил собой все пространство, разделявшее противников. Звук от еле слышного стремительно дошел до рева, минуя промежуточные стадии! Видимая дрожь пробежала по шеренгам; все пришли в действие. Капитан Греффенрейд пригнулся и механически прикрыл руками голову.

Он услышал резкий взрыв с отголосками и увидел на склоне холма клуб дыма и пыль – снаряд взорвался футах в ста левее! Сзади послышался – а может, ему показалось? – тихий издевательский смешок. Обернувшись, он увидел своего первого лейтенанта, тот не сводил с него изумленно-насмешливого взгляда. Капитан оглядел ряд лиц в первой шеренге. Солдаты смеялись. Над ним? Его бескровное лицо порозовело, даже покраснело. Щеки запылали от стыда.

Ответа на вражеский выстрел не последовало; очевидно, офицер, который командовал на их участке, не желал вызывать канонаду. Капитан Греффенрейд испытал благодарность к нему за выдержку. Он не знал, что полет снаряда окажется таким страшным явлением. Его осознание войны уже претерпело глубокое изменение, и он понимал, что это чувство отражается на его поведении. Кровь у него в жилах бурлила; стало трудно дышать. Он понял: если ему нужно будет отдать приказ, солдаты его не услышат – по крайней мере, не поймут. Рука, в которой он сжимал саблю, дрожала; вторая рука механически хваталась за разные части обмундирования. Оказалось, что ему трудно стоять неподвижно. Он подозревал, что солдаты заметили его беспокойство. Боялся ли он? Наверное, да.

Откуда-то справа ветром принесло низкий, прерывистый гул, похожий на рев штормового океана, на перестук колес далекого поезда или на завывание ветра в соснах. Три звука были настолько похожи, что уху, не привыкшему различать их, трудно было отличить их друг от друга. Все солдаты посмотрели в ту сторону; офицеры, сидевшие верхом, приставили к глазам бинокли. Вместе с грохотом Греффенрейд уловил прерывистую пульсацию. Вначале он подумал, что это стучит кровь у него в ушах; потом – что вдали бьют в большой барабан.

– На правом фланге началось, – заметил один офицер.

Капитан Греффенрейд понял: он слышит ружейный и орудийный огонь. Он кивнул и попытался улыбнуться. Судя по всему, в его улыбке не было ничего заразительного.

Вскоре вдоль опушки леса впереди появилась линия синих клубов дыма. За ней послышался треск выстрелов. За громкими, резкими выстрелами совсем рядом послышался глухой удар. Солдат сбоку от капитана Греффенрейда выронил ружье; колени под ним подогнулись, он неуклюже подался вперед и упал ничком. После команды «Ложись!» мертвеца трудно стало отличить от живых. Как будто несколькими ружейными выстрелами уложили сразу десять тысяч человек. Лишь старшие офицеры остались стоять; сделав уступку ситуации, они лишь спешились и отправили коней в укрытие, к низким холмам в ближайшем тылу.

Капитан Греффенрейд лежал рядом с мертвецом, из-под груди которого вытекала тонкая струйка крови. От мертвеца исходил слабый сладковатый тошнотворный запах. Лицо впечаталось в землю и расплющилось о нее. Пожелтевшее, оно внушало отвращение. Ничто не намекало на славную смерть солдата и не смягчало отвратительности произошедшего. Капитан не мог повернуться к трупу спиной, поскольку тогда взгляд его был бы направлен прочь от своей роты.

Он упорно смотрел на лес, где все снова стихло. Он пытался представить, что там происходит – шеренги войск готовятся к атаке, ружья выставляют вперед… Ему показалось, что из зарослей торчат черные ружейные дула, готовые осыпать их градом пуль – таких же, как та, что напугала его. Перед глазами все расплывалось до боли; как будто впереди все пространство затянуло дымкой. Он больше не видел противоположную сторону поля, однако не сводил с него взгляда, лишь бы не смотреть на лежавшего рядом мертвеца.

В его душе воина разгорался огонь битвы. От бездействия он начал анализировать. Ему больше хотелось понять собственные чувства, чем отличиться благодаря храбрости и преданности. Результат размышлений глубоко разочаровал его. Он закрыл лицо руками и громко застонал.

Бой справа делался все более различимым; прежде невнятный гул превратился в рев, пульсацию, грохот. Звуки окружали со всех сторон; очевидно, неприятель отвел свой левый фланг назад, и вскоре должен был настать благоприятный момент, когда можно было пойти в наступление. Впереди царила таинственная тишина; всем казалось, что она не сулит ничего хорошего.

Сзади, за лежащими на земле солдатами, послышался цокот копыт; все оборачивались посмотреть. Дюжина штабных офицеров скакали к командирам разных бригад и полков, которые успели вновь сесть на коней. Еще миг – и зазвучали команды. Все повторяли одно и то же: «Батальон, готовьсь!» Солдаты вскакивали на ноги; ротные командиры выравнивали строй. Все ждали приказа «Вперед!» – сердца у всех бились учащенно, зубы сжимались. Все понимали, что их ждут ливни из свинца и железа, которые сметут первые ряды наступающих. Приказа все не отдавали; бой не начинался. Отсрочка пугала, сводила с ума! Она лишала мужества, как передышка, данная приговоренному к гильотине.

Капитан Греффенрейд стоял во главе своей роты. У его ног лежал мертвец. Справа шел бой; он слышал грохот и треск ружейных выстрелов, нескончаемый гром канонады, бессвязные крики невидимых солдат. Он видел клубы дыма, которые поднимались над дальним лесом. Заметил зловещее молчание леса впереди. Такие резкие крайности отражались на его состоянии. Нервное напряжение было невыносимым. Его бросало то в жар, то в холод. Он тяжело дышал, как собака, а потом вовсе забывал дышать, пока у него не начинала кружиться голова.