Текст книги "Плащ и шпага"

Амедей Ашар
Плащ и шпага

«La Cape et l'Épée» (1875)

* * *

Коротко об авторе

Луи-Амедей-Евгений Ашар (Amédeé Achard) –  французский журналист, романист и драматург; родился  в Марселе 23 апр. 1814 г., отправился в Алжир в 1834 г., в качестве компаньона одного сельскохозяйственного предприятия, в 1835 г. был начальником канцелярии префекта в департаменте Геро (Hérault), а с 1838 г. сотрудничал в разных журналах мелкой прессы. Известность доставили ему его: «Lettres parisiennes» – пикантные картинки из парижской жизни, появившиеся в фельетоне ультраконсервативного журнала «L'Époque», под псевдонимом Гримма. После февральской революции 1848 г. Ашар, будучи сотрудником роялистского журнала «L'Assemblée Nationale», выпускал ежедневно газету «Courier de Paris», где писал резкие политические статьи, за которые был вызван на дуэль и тяжело ранен редактором «Corsaire» Фиорентино. Потом он опять принялся за  сочинительство, но на этот раз писал  исключительно беллетристику. Из множества его романов и повестей, весьма любимых публикой и выдержавших несколько изданий, можно назвать: «Belle rose» (1847 г.), «La chasse royale» (1849-50), «Les chateaux en Espagne», «La robe de Nessus» (1855), «La traite des blondes», «Histoire d'un homme» (1863-64), «Les fourches Caudines», «Les chaines de fer» (1866-68), «La vipère» (1869-73). Из воспоминаний об осаде Парижа им написаны: «Rècits d'un soldat» (l871), «Souvenirs personnels», «D'émeutes et de révolution» (1872). Он написал также несколько театральных пьес, как то: «Souvent femme varie», «Le jeu Sylvia», «L'invalide», «La clé de ma caisse» (1858 – 73). Он † 26 марта 1876 г. в Париже.

I
Игорный дом в осеннюю ночь

Граф Гедеон-Поль-де Монтестрюк, известный также под именем графа де-Шаржполя, считался, около 164… года, одним из богатейших и счастливейших дворян южной Франции. У него были обширные владения и хотя дворянство его не восходило до первых времен монархии и его предки не попали в число рыцарей-завоевателей Палестины, но он был в родстве с знатнейшими фамилиями королевства, которое только что было вверено Провидением рукам еще неопытного Людовика XIV.

Этим завидным положением фамилия де Монтестрюк, стоявшая в уровень с первыми домами в Арманьяке, одолжена была странным обстоятельством, ознаменовавшим начало её известности, и особенному благоволению короля Генриха IV, славной памяти.

Граф Гедеон, которого соседи звали так в отличие от его отца, графа Ильи, сына того героя, которому дом их был обязан своим величием, нашел богатство у себя в колыбели и не очень-то стеснялся мотать его. Своей пышностью он удивлял даже придворных, приезжавших по делам или для удовольствия в Лангедок. – К несчастью, богатство это досталось ему рано вместе с такими привычками и таким горячим темпераментом, которые не знали ни усталости, ни пресыщения. Его жизнь можно бы сравнить с безумной скачкой молодого коня, вырвавшегося на волю во время грозы: ни узды, ни правил.

После причудливой и расточительной жизни, граф Гедеон овдовел бездетным и в сорок лет опять женился, чтоб продлить род Монтестрюков; но, не жалея ни молодости, ни красоты своей жены, которая готова была посвятить себя его счастью, он принялся за прежнюю жизнь, как только она дала ему сына, окрещенного под именем Гуго-Павла.

В молодости граф Гедеон бывал в Париже и в Сен-Жерменском дворце; он держал сторону короля в смутах Франции, сломал не одну шпагу в стычках с испанцами и громко кричал в схватках: «Бей! руби!» – старинный клик и девиз своего дома. Возвратясь в свой замок, в окрестностях Жеро, он убивал время на всякие безрассудства: на охоту, дуэли, маскарады и пиры, нимало не заботясь о графине, которая тоскливо поджидала его за стенами и башнями замка Монтестрюк. Дворяне, с которыми он рубился, или козырял в карты, любили его за ум и веселость, а мелкий люд обожал за щедрость. Если случайно он и потреплет, бывало, мимоходом кого-нибудь из крестьян, никто на него не сердился; так мило и любезно бросал он золотой в шапку бедняги.

Граф Гедеон, статный, щедрый, сильно любимый окрестными красавицами, имел также, подобно благодетелю его рода, королю Генриху, солидную репутацию храбрости в стране, где все храбры. Каким только опасностям не подвергал он жизнь свою; из каких только бед не выпутывался он со шпагой наголо!

В то время, как начинается наша история, стали уже носиться слухи, что состояние графа де Монтестрюка идет быстро к упадку. Не было уж ни блистательных праздников в его замке, ни сумасшедших поездок в Тулузу и Бордо, где все привыкли видеть его с огромной свитой слуг и лошадей; ни шумных охот с соседями, герцогами де-Роклор, большими буянами и отчаянными кутилами. Видны были иногда и жиды по дороге к родовому замку; выходили они оттуда, потирая руки, с радостным лицом. «Жид смеется, а крещеный плачет,» говорит пословица.

Веселость графа Гедеона стала пропадать; случалось заставать его в задумчивости. Граф Гедеон скучает! Это приводило всех в изумление. Такое чудо только и можно было объяснит себе одним разорением. Но как же мог он разориться, он – владелец стольких лесов, виноградников, лугов, ферм, прудов? Старики, сидевшие по своим наследственным поместьям, только качали головой и, жалея о жене, говорили: да ведь он играл!

В самом деле, граф Гедеон играл сильно. И при всяком случае он всё ещё продолжал играть.

Около этого времени, когда дурные слухи более и более распространялись по провинции, из замков в хижины, граф Гедеон, верхом на любимом коне, выехал раз ночью из замка Монтестрюк.

Небо было весь день мрачно. К вечеру поднялся сильный ветер и разорвал густые тучи; между ними засветились звезды, то угасая, то опять показываясь. В дремучем лесу стонала буря; все покрыто было густой темнотой, которую вдруг прорезывал то там, то сям бледный луч тонкого, как стальной клинок, месяца, несшегося, казалось, в тучах каким то безумным бегом. Собаки выли в поле и своим воем еще усиливали тоскливое настроение всей природы.

Граф Гедеон, подъехавши к наружным воротам замка, кликнул часового, который стоял, скрестив руки на старинной пищали, и велел опустить мост. Зеленая вода стояла неподвижно во рву, в тени высоких стен. На досках моста раздался стук от копыт коня, который нетерпеливо прыгал и грыз удила: потом цепи опять завизжали в пазах и граф Гедеон очутился за рвом.

За ним молчаливо ехали рядом два всадника. Концы их длинных рапир стучали о железные стремена. Они, как и сам граф, были закутаны в длинные плащи, а на головах у них были широкие серые шляпы, времен покойного короля Людовика XIII. Как только граф Гедеон проехал сырой откос, отделявший ров от торной дороги, он смело пустился в галоп и оба спутника за ним. Ничего не видно было между обрывами дороги, по которым сплошь рос густой кустарник, и испуганные лошади только фыркали. Скоро они прискакали к долине, которая открывалась, как блюдо, в конце дороги; тут стало немного светлее. Низкие, покрытые соломой домики, показались смутно между деревьями. Тишину нарушал только шум ветра в листьях. Даже собаки совсем замолкли.

При начале дороги, тянувшейся желтою лентой в темную долину. граф удержал свою лошадь и обернулся на седле. На полупрозрачном небе смутно рисовались стены, куртины и башни Монтестрюка. На одном углу замка ему показался свет, будто звезда на невидимой нитке.

– Посмотри, Франц…. Что это такое? – сказал он одному из всадников, которые тоже остановились за ним неподвижно.

Франц посмотрел и отвечал с лотарингским акцентом.

– Это месяц отражается на стекле.

– Да, в окне у графини. Когда я уезжал, она сидела еще со своими женщинами!…

Граф вздохнул. Еще раз он окинул замок долгим взглядом и, дав шпоры коню, пустил его во весь карьер, как человек, который не хочет дать себе время подумать.

Франц и его товарищ поскакали за ним, и при повороте дороги и замок, и окно исчезли за пригорком.

Все трое скакали, как призраки, по пустынной дороге, молчаливо склонясь на шеи лошадей, которые метали брызги жидкой грязи из-под копыт. Когда ветер врывался под складки их плащей и раскрывал их, в кобурах седел виднелись ручки тяжелых пистолетов, а на кожаных полукафтаньях, стянутых ремнем, блестела рукоятка кинжала. У всех троих на луке седла было по кожаной сумке с полными карманами по обе стороны. Осенний ветер нес им в лицо сухие листья, пугавшие лошадей.

Когда они подъезжали к дороге, пролегающей между Ошем и Ажаном, на горизонте вдруг показался яркий свет и покрыл красным заревом широкую полосу неба. Темнота на большой равнине стала еще гуще. Освещенные этим заревом в своих глухих берегах, грязные воды Жера совершенно покраснели. Граф де Монтестрюк невольно потянул повод своей лошади, и она на минуту замедлила свой бешеный галоп.

– Дом горит, – сказал он, – а, может быть, и целая деревня; опять несчастье, как при прежних войнах!

Товарищ, скакавший рядом с Францем, покачал головой и сказал с сильным итальянским акцентом:

– Совсем не несчастье, а преступление!

– А! а почему ты думаешь, что этот пожар…

– От поджога? А разве барон де Саккаро не приехал сюда дня четыре или пять тому? Это он забавляется!..

– А! барон де Саккаро! мошенник в шкуре незаконнорожденного! – вскричал граф Гедеон с гневом и презрением. – Про него говорят, что он родился от комедиантки, как ублюдок от волчицы, и хвастает, что у него отец – испанский гранд, от которого ему досталось и все состояние!.. А я думал, что он все еще по-ту-сторону Пиренеев.

– Нет… Он уехал из своей горной башни. В Испании он – граф Фрескос, но делается французским бароном каждый раз, как у него случается разлад с судами его католического величества, и скрывается в своем поместье на границах Арманьяка, точно кабан в своем логовище, когда за ним гонятся собаки.

– Там ли он, или здесь – все равно: и был он разбойником, и всегда им будет! Что за славная вещь граница для такого народа! А шайка его с ним, без сомненья?

– Разумеется! Барон никогда не ездил один. Когда старый волк идет в поле, волчата воют вслед за ним. Человек пятнадцать или двадцать негодяев едут за ним следом на добычу.

– У меня есть старый счёт с этим бандитом… а всякий счёт требует и расчёта.

– Особенно, когда граф де Монтестрюк его предъявляет к уплате.

– Именно так, мой старый Джузеппе, и мне сдаётся, что когда-нибудь он попадет ко мне в лапы; не поздоровится ему в тот день!

– Чёрт и возьмет его душу! – проворчал Франц.

В эту минуту громадный сноп искр поднялся к небу и исчез.

– Конец празднику, – сказал Джузеппе.

– Предчувствие говорит мне, что я ему задам другой когда-нибудь, – проворчал граф.

Он отпустил повод коню, которые рванул вперед, и три всадника поскакали опять к Лектуру.

Через час, на вершине замка, окруженного поясом укреплений, граф Гедеон и его спутники увидели острую вершину крепкой колокольни. Они подогнали лошадей, у которых шеи уже начинали белеть от пены, подъехали, не переводя духу, к подошве холма, на вершине которого стояла куча старых домов, и поднялись по длинной покатости, прорезывавшей бока его. Троим всадникам, очевидно, были знакомы все извилины и повороты дороги.

Скоро и почти не уменьшая галопа, они достигли узких ворот, проделанных в толстой стене широкой и не высокой башни. Толстые ворота в два раствора, из дубовых досок, покрытых железом, висели на массивных петлях. Граф стукнул своим кулаком в перчатке по доскам и кликнул сторожа, тяжелые шаги которого скоро раздались под сводом. Он назвал себя; ключ повернулся в массивном замке, брусья упали с глухим стуком и ворота открылись. Граф бросил золотой в шерстяную шапку сторожа, полу-солдата, полу-привратника, поднявшего им решетку, и проехал дальше.

За стеной он въехал на дозорный путь, шедший вокруг вала, и почти тотчас же стал взбираться по одной из узких, темных и крутых улиц, которые извивались по городу и могли дать довольно верное понятие о том, в каком презрении держало начальство Лектура свои пути сообщения: ни одного фонаря, а рытвины на каждом шагу. Почти в конце этой крутой улицы, граф Гедеон въехал под глубокий свод, проделанный в толстой серой стене, настолько широкий и высокий, что под ним легко было проехать человеку верхом. Тут он сошел с коня.

Если на улице все было темно и молчаливо, то на широком дворе, куда он въехал, все было светло и шумно. Широкие полосы света падали от окон, а за стеклами, в свинцовых переплетах, раздавался смех с веселыми песнями и звоном стаканов.

Граф де Монтестрюк взял кожаные мешки, которые все три всадника держали перед собой в руках, и стал подниматься по винтовой лестнице с остроконечными окнами, пристроенной к одному из фасадов на внутренней стене здания. Видно было, как его ловкая и сильная фигура проходила перед этими освещенными окнами, и он легко всходил по каменным ступеням, как будто ничего и не нес на плечах.

Франц проворно отвел лошадей в сарай, тянувшийся вдоль одной из четырех сторон двора, и щедрой рукой насыпал в колоду овса из стоявшей рядом бочки. Он рад был дать коням эту заслуженную порцию, разнуздавши их и отпустив подпруги, чтоб они могли хорошенько отдохнуть. Джузеппе внимательно смотрел за своим господином, уже поднявшимся на первый этаж. В ту минуту, как он заносил ногу на последнюю ступеньку, он поскользнулся, и один из мешков упал на камни, издавши металлический звук.

– Скверная примета! – проворчал Джузеппе, покачав головой. Но граф уже оправился и вошел в большую комнату, где его встретили радостными криками.

– Наконец-то! вот и он!.. Граф де Монтестрюк!.. за здоровье графа!

Тридцать стаканов наполнились до края и разом осушились.

Граф выпил и свой стакан и вылил на паркет последнюю каплю красного вина.

– Чорт возьми! хоть ты приехал и поздно, но за то не с пустыми руками! – сказал один из пирующих, погладив рукой туго набитые мешки.

Граф засмеялся, положил их один за другим на стол, который затрещал под ними, и сказал:

– Тут шесть тысяч пистолей, разделенных на шесть ровных частей. Я поклялся, что или удесятерю их, или ни одного не привезу назад, и сдержу слово!

– Славная партия! – сказал один игрок, устремив горящие как уголь глаза на мешки с золотом.

Джузеппе уселся на соломе, рядом со своим товарищем; но прежде чем закрыть глаза, он еще раз посмотрел на красные окна, сверкавшие прямо перед ним. Сова пролетела мимо стекол и задела их крылом. Опять итальянец покачал головой.

– А сегодня еще, пятница! сказал он…

Он приладился получше на соломенном изголовье и, завернувшись в плащ, заснул, положив руку на рукоятку своего кинжала. Франц уже положил между собой и им пистолеты, как человек, который любит предосторожность.

Общество, к которому присоединился граф Гедеон, состояло из двадцати самых отчаянных игроков Арманьяка и из дюжины молоденьких и хорошеньких женщин, которые отлично наживались от обломков наследственных состояний. Они смеялись, показывая свои белые зубки. Одна из самых прелестных, блондинка, с черными глазами, подбежала к столу и, срывая с него скатерть, крикнула серебристым голоском.

– Битва начинается!

И, вынув из кармана колоду карт, она бросила её на блестящий полированный стол.

Другая, с ротиком похожим на гранатовый цветок и с мантильей на плечах, положила рядом с картами кожаный стаканчик, из которого высыпались шесть белых игральных костей.

– А вот вам, господа, для перемены удовольствия, – сказала она, стреляя глазками во все стороны.

Все общество, проходимцы и дворяне, некоторые совсем еще молодые, а другие уж с сединой, уселось вокруг стола. Когда к ним подходил  граф Гедеон, одна из красавиц повисла у него на руке и сказала заискивающим голосом:

– Если вы выиграете, а счастье всегда в ладу с доброй славой, вы уделите мне из выигрыша на атласное платье? Ваша милость не останется в убытке.

Другая, еще более развязная, омочила свои розовые губки в стакане и, подавая его графу, сказала ему на ухо:

– Выпейте это вино, которое искрится, как любовь в моих глазах; это принесет вам счастье, а если вы через меня выиграете, то ведь будет же мне жемчужное ожерелье с рубинами? Жемчуг за мои зубы, а рубины – за мои губки.

Все прочие дамы тоже вертелись около него, и каждая, в свою очередь, также что-нибудь у него выпрашивала; а он обещал все, чего они хотели. Присев к игрокам, он одной рукой оперся на стол, а другою открыл один из мешков, положил горсть золота на карту и вскричал:

– Сто пистолей для начала на пиковую даму!.. Пиковая дама брюнетка, как и ты, моя милая, и если она выйдет, то и на твою долю достанется!

Граф стал метать карты; дама пик проиграла.

– Червонная дама блондинка, как ты, моя прелесть, сказал он весело, обратившись к другой соседке: двести пистолей на ламу червей, и если она выиграет, я высыплю их тебе в ручку.

Опять стали метать карты, и червонная дама тоже не выиграла…

– Не отставай! – сказала брюнетка,

– Продолжай! – сказала блондинка.

Игра пошла живо и скоро. Когда граф де Монтестрюк выигрывал, хорошенькие розовые пальчики протягивались к кучке золота, которую он подвигал к себе, и брали себе, сколько хотели. Когда он проигрывал, ножка дам сердито стучала по полу.

Через час из первого мешка не осталось ничего. Граф бросил его далеко за себя.

– Продолжай! – сказала блондинка.

– Не отставай! – сказала брюнетка.

Но графа Гедеона и не нужно было подзадоривать. В жилах у него был огонь, а в глазах сверкало золото.

– На четыре удара весь мешок, – крикнул он: – и по пятисот пистолей удар! Но теперь – в кости.

Он схватил дрожащей рукой один из стаканов и тряхнул им. Молодой человек большего роста с рыжими усами и ястребиными глазами взял другой стакан и тоже тряхнул.

– Согласен на пятьсот пистолей, – сказал он; – если я и проиграю, то отдам вам назад только то, что у вас же выиграл.

Кости упали на стол. Все головы наклонились вперед, дамы приподнялись на носки, чтоб лучше видеть.

– Четырнадцать! – крикнул граф Гедеон.

– Пятнадцать! – отвечал человек с рыжими усами.

В четыре удара граф проиграл второй мешок. Он бросил его на другой конец залы.

– У меня есть еще третий, – воскликнул он и, развязав его, высыпал золото перед собой.

– Последний-то и есть самый лучший! – сказала красавица с черными волосами.

– На два удара последний! – сказала блондинка. Граф сунул руки в кучку и разделил ее пополам.

– Кому угодно? – спросил он.

– Мне! – сказал капитан с рубцом на лице… – Тысяча пистолей! да этого не заработаешь и в двадцать лет на войне.

– Так марш вперед! – крикнул граф Гедеон и подвинул вперед одну из кучек.

Настало мертвое молчание. Кости покатились между двумя игроками. Две женщины, поместившиеся с обеих боков у графа Гедеона, опершись рукою на его плечо, смотрели через его голову.

– Семь! – сказал он глухим голосом, сосчитав очки.

– Посмотрим! кто знает? – сказала брюнетка.

Капитан в свою очередь бросил кости.

– Семь! – крикнул он.

– Счастье возвращается! – сказала блондинка. – Поскорей бросай, чтоб оно не простыло.

Граф бросил.

– Шестнадцать! – крикнул он весело.

– Семнадцать! – отвечал капитан.

Граф де Монтестрюк немного побледнел: первая кучка уже исчезла, но он тотчас же оправился и, подвигая вперед другую, сказал:

– Теперь идет арьергард!

Это был его последний батальон; у всех захватило дыханье. Оба противника стояли друг против друга; разом опрокинули они свои стаканы, и разом их сняли…

У графа было девять; у капитана десять.

– Я проиграл, – сказал граф.

Он взял мешок за угол, встряхнул его и бросил на пол. Потом поклонился всей компании, не снимая шляпы, и твердым шагом вышел из комнаты.

II
Ночное свидание

Если бы граф Гедеон, уезжая из Монтестрюка, вместо того чтоб ехать в Лектур, поехал по дороге, которая огибала замок, он бы заметил, что свет от месяца, как уверял Франц, на стекле в комнате графини, не исчезал и даже не слабел, когда месяц скрывался за тучей. Этот огонь дрожал на окне башни, стена которой была выведена на отвесной скале; внизу этой башни не заметно было никакого отверстия. В этой стороне замка, слывшей неприступною, никто даже и не подумал вырыть ров.

В то время как граф пускал своего коня в галоп по дороге в Лектур, если бы стоял часовой на вышке, прилепленной, будто каменное гнездо, к одному из углов башни, он бы непременно заметил неясную фигуру человека, вышедшего из чащи деревьев, шагах во сто от замка, и пробиравшегося потихоньку к башне, по скатам и по кустарникам.

Подойдя к подошве скалы, над которой высилась башня с огоньком на верху, незнакомец вынул из кармана свисток и взял три жалобные и тихие ноты, раздавшиеся в ночной тишине, подобно крику птицы. В туже минуту свет исчез, и скоро к самой подошве скалы спустился конец длинной шелковой веревки с узлами, брошенный вниз женскою рукою. Незнакомец схватил его и стал подниматься на руках и на ногах вверх по скале и по каменной стене. Сильные порывы ветра качали его в пустом пространстве, но он все лез выше и выше, с помощью сильной воли и упругих мускулов.

В несколько минут он добрался до окна; две руки обхватили его со всей силой страсти, и он очутился в комнате графини, у ног её. Она вся дрожала и упала в кресло. Руки её, минуту назад такие крепкие, а теперь бессильные, сжимали голову молодого человека; он схватил их и покрывал поцелуями.

– Ах! как вы рискуете!  —прошептала она…  – Под ногами – пропасть, кругом – пустота; когда-нибудь быть беде, а я не переживу вас!

– Чего мне бояться, когда вы ждете меня, когда я люблю вас!  – вскричал он в порыве любви, которая верит чудесам и может сама их делать.  – Разве я не знаю, что вы там? разве не к вам ведет меня эта шелковая веревка, по которой я взбираюсь? Мне тогда чудится, что я возношусь к небесам, что у меня крылья… Ах! Луиза, как я люблю вас!

Луиза обняла шею молодого человека и, склонясь к нему в упоении, смотрела на него. Грудь её поднималась, слезы показались на глазах.

– А я, разве я не люблю вас?.. Ах! для вас я все забыла, все, даже то, что мне дороже жизни! и однако ж, даже при вас, я все боюсь, что когда-нибудь меня постигнет наказание…

Она вздрогнула. Молодой человек сел рядом с нею и привлек ее к себе. Она склонилась, как тростник, и опустила голову к нему на плечо.

– Я видела грустный сон, друг мой; вы только-что ушли от меня, и черные предчувствия преследовали меня целый день… Ах! зачем вы сюда приехали? зачем я вас здесь встретила? Я не рождена для зла, я не из тех, кто может легко притворяться… Пока я вас не узнала, я жила в одиночестве, я не была счастлива, я была покинута, но я не страдала…

– Луиза, ты плачешь… а я готов отдать за тебя всю кровь свою!…

Она страстно прижала его к сердцу и продолжала:

– И однако ж, милый, обожаемый друг, я ни о чем не жалею… Что значат мои слезы, если через меня ты узнал счастье! Да! бывают часы, после которых все остальное ничего не значит. Моя ли вина, что с первого же дня, как я тебя увидела, я полюбила тебя?… Я пошла к тебе, как будто невидимая рука вела меня и, отдавшись тебе, я как будто исполняла волю судьбы.

Вдруг раздался крик филина, летавшего вокруг замка. Графиня вздрогнула и, бледная, посмотрела кругом.

– Ах! этот зловещий крик!… Быть беде в эту ночь.

– Беде! оттого, что ночная птица кричит, отыскивая себе добычи?

– Сегодня мне всюду чудятся дурные предзнаменования. Вот сегодня утром, выходя из церкви, я наткнулась на гроб, который несли туда… А вечером, когда я возвращалась в замок, у меня лопнул шнурок на четках и черные и белые косточки все рассыпались. Беда грозит мне со всех сторон!

– Что за мрачные мысли! Они приходят вам просто от вашей замкнутой, монастырской жизни в этих старых стенах. В ваши лета и при вашей красоте, эта жизнь вас истощает, делает вас больною. Вам нужен воздух Двора, воздух Парижа и Сен-Жермена, воздух праздников, на которых расцветает молодость. Вот где ваше место!

– С вами, не так-ли?

– А почему же нет? Хотите вверить мне свою судьбу? Я сделаю вас счастливою. Рука и шпага – ваши, сердце – тоже. Имя Колиньи довольно знатное: ему всюду будет блестящее и завидное место. Куда бы ни пошел я, всюду меня примут, в Испании и в Италии, а Европе грозит столько войн теперь, что дворянин хорошего рода легко может составить себе состояние, особенно когда он уже показать себя и когда его зовут графом Жаком де Колиньи.

Луиза грустно покачала головой и сказала:

– А мой сын?

– Я приму его, как своего собственного.

– Вы добры и великодушны,  – сказала она, пожимая руку Колиньи, – но меня приковал здесь долг, а я не изменю ему, что бы ни случилось. Чем сильней вопиет моя совесть, тем больше я должна посвятить себя своему ребенку! А кто знает! быть может, когда-нибудь я одна у него и останусь. И притом, если б меня и не держало в стенах этого замка самое сильное, самое святое чувство матери, никогда я не решусь – знайте это – взвалить на вашу молодость такое тяжелое бремя! Женщина, которая не будет носить вашего имени, к которой ваша честность прикует вас железными узами, которая всегда и повсюду будет для вас помехой и стеснением!… нет, никогда! ни за что!… Одна мысль, что когда-нибудь я увижу на вашем лице хоть самую легкую тень сожаления, заставляет меня дрожать… Ах, лучше тысячу мук, чем это страдание! Даже разлуку, неизвестность легче перенести, чем такое горе!…

Вдруг она приостановилась.

– Что я говорю о разлуке!… Ах, несчастная! разве ваш отъезд и так не близок? разве это не скоро?… завтра, быть может?

Луиза страшно побледнела и вперила беспокойный взор в глаза графа де Колиньи.

– Да говорите же, умоляю вас! – сказала она; да, я теперь помню… Ведь вы мне говорили, что вас скоро призовут опять ко Двору, что король возвращает вам свое благоволение, что друзья убеждают вас поскорей приехать, и что даже было приказание…

Она не в силах была продолжать; у ней во рту пересохло, она не могла выговорить ни слова.

– Луиза, ради Бога…

– Нет, – сказала она с усилием, – я хочу все знать… ваше молчание мне больней, чем правда… чего мне надо бояться, скажите… Это приказание, которое грозило мне… Правда ли? оно пришло?

– Да; я получил его вчера, и вчера у меня не хватило духу сказать вам об этом,

– Значит, вы уедете?

– Я ношу шпагу: мой долг повиноваться…

– Когда же?  – спросила она в раздумье.

– Ах! вы слишком рано об этом узнаете!

– Когда? – повторила она с усилием.

Он все еще молчал.

– Завтра, может быть?

– Да, завтра…

Луиза вскричала. Он схватил ее на руки.

– А! вот он, страшный час, – прошептал он.

– Да, страшный для меня! – сказала она, открыв лицо, облитое слезами… – Там вы забудете меня… Война, удовольствия, интриги… займут у вас все время… и кто знает? скоро, может быть, новая любовь…

– Ах! можете ли вы это думать?…

– И чем же я буду для вас, если не воспоминанием, сначала, быть может, живым, потому что вы меня любите, потом – отдаленным и, наконец, оно неизбежно совсем исчезнет? Не говорите – нет! Разве вы знаете, что когда-нибудь возвратитесь сюда? Как далеко от Парижа наша провинция и как счастливы те, кто живет подле Компьеня или Фонтенбло! Они могут видеться с тем, кого любят… Простая хижина там, в лесу была бы мне милее, чем этот большой замок, в котором я задыхаюсь.

Рыдания душили графиню. Колиньи упал к ногам её.

– Что же прикажете мне делать?.. Я принадлежу вам… прикажите… остаться мне?..

– Вы сделали бы это для меня, скажите?

– Да, клянусь вам.

Графиня страстно поцеловала его в лоб.

– Если б ты знал, как я обожаю тебя! сказала она. Потом, отстраняя его:

– Нет! ваша честь – дороже спокойствия моей жизни… уезжайте… но, прошу вас, не завтра… О! нет, не завтра!.. еще один день… я не думала, что страшная истина так близка… она разбила мне сердце… Дайте мне один день, чтоб я могла привыкнуть к мысли расстаться с вами… дайте мне время осушить свои слезы.

И, силясь улыбнуться, она прибавила:

– Я не хочу, чтоб вы во сне видели меня такою дурною, как теперь!

И опять раздались рыдания.

– Ах! как тяжела бывает иногда жизнь… Один день еще, один только день!

– Хочешь, я останусь?

Луиза печально покачала головой.

– Нет, нет! сказала она, это невозможно! Завтра я буду храбрее.

– Что ты захочешь, Луиза, то я и сделаю. Завтра я приду опять и на коленях поклянусь тебе в вечной любви!

Он привлек ее к себе; она раскрыла объятия и их отчаяние погасло в поцелуе.

На рассвете, когда день начинается, разгоняя сумрак ночи, человек повис на тонкой, едва заметной веревке, спустившейся с вершины замка до подошвы замка Монтестрюка. Графиня смотрела влажными глазами на своего дорогого Колиньи, спускавшегося этим опасным путем; веревка качалась под тяжестью его тела. Крепкая шпага его царапала по стене, и когда одна из его рук выпускала шелковый узел, он посылал ею поцелуй нежной и грустной своей Луизе, склонившейся под окном. Слезы её падали капля за каплей на милого Жана.

Скоро он коснулся ногами земли, бросился в мягкую траву, покрывавшую откос у подошвы скалы, и, сняв шляпу, опустил ее низко, так что перо коснулось травы, поклонился и побежал к леску, где в густой чаще стояла его лошадь.

Когда он совсем исчез из глаз графини в чаще деревьев, она упала на колени и, сложив руки, сказала:

– Господи Боже! сжалься надо мной!

В эту самую минуту граф де Монтестрюк выходил с пустыми руками из игорной залы, где лежали в угле три пустых кожаных мешка. Он спускался по винтовой лестнице, а шпоры его и шпага звенели по каменным ступеням. Когда он проходил пустым двором, отбросив на плечо полу плаща, хорошенькая блондинка, которая ночью сидела подле него, как ангел-хранитель, а была его злым гением, нагнулась на подоконник и сказала, глядя на него:

– А какой он еще молодец!

Брюнетка протянула шею возле неё и, следя за ним глазами, прибавила:

– И не смотря на годы, какая статная фигура! Многие из молодых будут похуже!

Потом она обратилась к блондинке, опустившей свой розовый подбородок на маленькую ручку:

– А сколько ты выиграла от этого крушения? – спросила она.

Блондинка поискала кончиками пальцев у себя в кармане.

– Пистолей тридцать всего-навсего. Плохое угощенье!

– А я – сорок. Когда граф умрет, я закажу панихиду по его душе.

– Тогда пополам, возразила блондинка и пошла к капитану с рубцом на лице.

Граф вошел в сарай, где его ожидали Франц и Джузеппе, лежа на соломе. Оба спали, сжав кулаки. У трех лошадей было подстилки по самое брюхо.

– По крайней мере, эти не забывают о своих товарищах, – сказал граф.

Он толкнул Франца концом шпаги, а Франц, открыв глаза, толкнул Джузеппе концом ножа, который он держал наголо в руке. Оба вскочили на ноги в одну минуту.

Джузеппе, потягиваясь, посмотрел на графа и, не видя у него в руках ни одного из трех мешков, сказал себе: