Текст книги "Плащ и шпага"

– Ну, так вот что, Брискетта! на Пасху, в полдень, я буду на городской площади и съеду верхом с большой Пустерли.

– Значит, в будущее воскресенье?

– Да, в будущее воскресенье.

– Мне кажется, если так, то кавалер наш найдет в тот же вечер открытым окно на балконе на Вербовой улице.

Гуго хотел достать для этого случая красивого коня, на котором было бы не стыдно сломать себе шею ради хорошенькой девочки.

Дело было не очень-то легкое. Куда обратиться, чтоб достать коня, похожего на Золотую Узду, знаменитую лошадь Роланда или на славного Баярда, волшебного коня Ринальдо де-Монтобана? Несколько лет уже, как старый герцог де-Мирпуа отдал душу Богу; маркиз де Сент-Эллис скакал повсюду за своей принцессой. А в кошельке у Агриппы сомнительно было, чтоб нашлось довольно денег для покупки такого редкого коня, какой был нужен молодому графу Гуго де Монтестрюку.

Он задумался, как вдруг заметил у городских ворот лакея в ливрее маркиза. Удивляясь, зачем он тут шатается, Гуго позвал его. Лакей обернулся и подбежал с радостным лицом.

– Граф, вас то именно я и ищу! – сказал он. – У маркиза есть к вам дело.

– Разве он возвратился?

– Да, граф, только вчера. Он послал меня к вам, а когда я ехал в Тестеру, мне кто-то сказал, что вы в городе, –  я и повернул сюда.

– Так маркиз меня ждет?

– В замке Сен-Сави. И чем скорей вы пожалуете, тем будет лучше. Я даже привел вам и лошадь с конюшни маркиза, чтоб вы скорей туда доехали.

– Само Небо посылает тебя, любезный! Я сяду на эту лошадь, а свою ты отдай Коклико. Я сам скажу обо всем маркизу, а за труды вот тебе экю, – ступай поужинать.

Через пять минут Гуго скакал в Сен-Сави, а вслед за ним и Коклико, не понимавший, что это вдруг за охота пришла графу так скакать.

– Отстань! – говорил Гуго, в волнении посылая поцелуи на воздух; – отстань: я еду искать средства исполнить такую затею, в которой можно добыть себе славу или потерять жизнь.

– Хороша, должно быть, затея! – возразил Коклико.

– Так ты не хочешь в ней участвовать?

– Я, как вы говорите, порядочный болван, а все-таки у меня хватает ума, чтоб не пускаться на опасные приключения по своей доброй воле!…

Сойдя с коня у дверей замка, Гуго встретил маркиза, который его ждал и бросился к нему в объятия.

– Ах! мой дорогой Монтестрюк, – вскричал маркиз, подводя его к накрытому столу, –  перед тобой – несчастнейший из смертных!

– Так это, от несчастья-то ты сюда и вернулся?

– А ты не веришь? страшное несчастье! – продолжал маркиз разрезая отличный пирог.

– Принцесса?…

– Ты попал в самую рану, друг мой… Ах! эта принцесса! А выпьем-ка за её здоровье, хочешь?

Маркиз налил два стакана, выпил свой залпом и продолжал:

– Славное кипрское вино; рекомендую его тебе для печальных случаев. Итак, я был в Ажаке и окружал ее самым предупредительным вниманием, как вдруг один местный дворянин позволил себе взглянуть на нее слишком близко. Я послал вызов наглецу и мы сошлись на месте. Должно быть, я еще плохо оправился от нанесенной тобой раны в руку: с первого же удара разбойник проколол мне плечо, а вечером я уже лежал в постели, в лихорадке и с фельдшером для компании.

– Неприятное общество!

– Вот! ты отлично это сказал с первого же слова; а можешь ли сказать еще, что случилось на другой день?

– Еще бы! само собой разумеется! Принцесса, тронутая этим несчастьем и навлекшею его ревностью, поспешила тайком к постели…

– Принцесса уехала и не возвращалась!

Гуго расхохотался.

Маркиз стукнул сильно кулаком по столу.

– Как, ты смеешься, бездельник! – вскричал он. – Мне так сильно хочется вызвать тебя немедленно, чтоб ты меня уже доконал совсем… Посмотрим, будешь ли ты смеяться, когда я умру!…

– Ну,  –  отвечал Гуго, с большим трудом принимая серьезный вид; – еще неизвестно, кто из нас умрет скорей!… Ты вернулся как раз во время, чтобы помочь мне в такой затее, из которой я, может быть, живым и не выйду…

– Ну, уже наверное не помогу, чтоб отучить тебя смеяться, животное, над несчастьем ближнего… Что там за затея?

– Я поклялся съехать верхом с большой Пустерли, сверху вниз.

Маркиз подскочил на стул.

– Да ведь это сумасшествие! – вскричал он.

– Знаю, и потому-то именно я и взялся за это.

– Ручаюсь, что тут замешана женщина?

– Разумеется.

– Ну, так я поберегу на будущее убедительные речи, которыми хотел было тебя огорчить… А для кого же эта безумная затея?

– Для Брискетты.

– Хорошенькой девочки с Вербовой улицы? Ну, приятель, у тебя вкус недурен! Я не могу смотреть на нее, чтоб не позавидовать счастью того негодяя, которого она полюбит… У неё такие глаза, что она кого хочет сведет в ад и станет еще уверять, что это рай… Было время, что я, как только придут черные мысли, шел прямо в лавку к её отцу… Бывало, посмотришь, как она ходит туда и сюда, да послушаешь, как поет, что твой жаворонок… ну, и горе пройдет прежде, чем она кончит – бывало свою песенку.

– Значит, ты находишь, что я прав?

– Еще бы! я и сам съехал бы вниз со всех больших и малых Пустерлей, и опять наверх бы взъехал, если б только принцесса Мамиани…

Маркиз остановился, вздохнул и, положив руку на плечо товарищу, продолжал:

– А чем же я могу услужить твоей милости в этом деле?

– Мне казалось, что нужно к этому дню, а именно к Пасхе, доброго коня, чтобы и красив был, и достоин той, которая задала мне такую задачу… я надеялся на тебя…

– И отлично вздумал! Выбирай у меня на конюшне любого испанского жеребца… есть там темно-гнедой; ноги – как у дикой козы, а крестец – будто стальной. Он запляшет на камнях Пустерли, как на ровном лугу, на травке… Его зовут Овсяной Соломинкой.

Маркиз взял бутылку мальвазии и, налив свой стакан, сказал:

– Когда подумаю, что у каждого из нас есть своя принцесса, мне так приятно становится. За здоровье Брискетты!

Он осушил стакан и налил опять:

– За твое здоровье, любезный граф; нельзя знать, что случится… Если ты умрешь… я ничего не пожалею, чтоб утешить твою богиню…

– Спасибо, – сказал Гуго, – какой же ты добрый!

Темно-гнедого в тот же вечер привели в Тестеру. Его маленькие копыта оставляли едва заметный след на песке. У него была гибкость кошки и легкость птицы. Агриппа вертелся вокруг него в восторге от безупречных статей животного; но когда ему сказали, для чего назначается этот чудесный конь, он изменился в лице.

– Боже милостивый! и зачем это я сказал вам, что вы влюблены! – вскричал он. – Да что она, совсем полоумная, что ли, эта Брискетта?…

– Нет, мой друг, но она прехорошенькая.

Коклико и Кадур тоже узнали, в чем дело. Коклико нашел, что это безумие, а Кадур – что это очень простая вещь.

– А если он убьется! – сказал Коклико.

– Двух смертей не бывает, – возразил араб.

Однако же решено было ничего не говорить графине де Монтестрюк.

* * *

Расставшись с Гуго у самых городских ворот, Брискетта была в восторге. Её влюбленный был настоящий рыцарь и притом молоденький, как паж. Уже не в первый раз говорили Брискетте о любви. Много дворян ходили в лавку к её отцу, который был первым оружейником в городе, и она часто слышала эти сладкие речи; но никто еще доселе не казался ей таким привлекательным, как Гуго. Все, что он ни говорил ей, дышало какой-то новой прелестью.

– А впрочем, говорила она себе в раздумье, все это почти всегда одно и то же!

Такая опытность могла бы показаться странною в такой молоденькой девочке, но хроника гласила, что Брискетта не без удовольствия слушала уже речи одного господина, у которого был замок с высокими башнями в окрестностях Миранды, и кроме того, не раз видели, как вокруг лавки оружейника, в такие часы, когда она бывала заперта, бродил португальский господчик, будто бы поджидая, чтобы показался свет за окном маленького балкона. От этого-то самого, прибавляла хроника, Брискетта и не выходила замуж, несмотря на хорошенькое личико и на собранные отцом деньги.

Мысль, что такой красавец, да еще и граф, сделает такую безумную выходку, и для неё одной, – приводила ее просто в восторг. Она думала, как станут сердиться прекрасные дамы и ревновать её подруги. На устах её так и летали веселые песни. Когда она шла по улице, легкая, проворная, разряженная в пух, то её походка, живой взгляд, светлая улыбка так и говорили, казалось:

– Никого во всем Оше так не обожают, как меня!

Однако она вздрагивала каждый раз, когда вспоминала, какой опасности подвергается граф де Монтестрюк из любви к ней. Что, если он в самом деле убьется в этой безумной попытке? Накануне назначенного дня она пошла к Пустерлям и остановилась на вершине самой большой. Взглянув на эту кручу, падавшую с вершин города к берегу Жера, будто каменная лестница, она вздрогнула. Разве оттого только, что она ни разу не видела этой кручи, она и могла потребовать, чтобы Гуго спустился с ней верхом. Где же тут лошади поставить ногу на этом обрыве, усеянном еще гладкими, будто отполированными голышами? Наверное, тут всякий сломит себе шею. Рассказ об испанце очевидно – басня. Дрожа, она прошла вдоль домов, высокие стены которых еще больше омрачали эту глубокую улицу, показываемую всем приезжим, как один из предметов любопытства в Оше; внизу протекала река.

– Если он заберется сюда, подумала она, он живой не выйдет… И я сама…

Бедная Брискетта побледнела и вернулась домой, твердо решившись снять с графа его обещание.

Между тем затея эта наделала шуму; рассказывал об ней маркиз, похвасталась и Брискетта своим приятельницам, и слух быстро разошелся из города в предместья, а там и в окрестные деревни, возбудив всеобщее любопытство. Все хотели быть на этом представлении и когда наступила Пасха, с утра все, кто только мог двигаться в городе и в окрестностях, пошли к тому месту, куда граф де Монтестрюк поклялся явиться в назначенный час и однако же, как думали многие, не явится.

День был праздничный и солнце блистало на безоблачном небе. Скоро на площади перед собором собралась несметная толпа. По временам поднимался сильный шум; охотники держали между собой пари. Каждый раз, как показывался вдали верховой, эта масса народа волновалась, как море от ветра.

Дамы поместились на своих балконах, чтоб видеть, как приедет Гуго.

– Если он приедет, то он – просто сумасшедший! – говорили люди рассудительные.

– Нет, он влюблен, – говорили другие, – и наверное приедет.

– Давайте же дорогу! крикнул один насмешник, расталкивая локтями толпу: сумасшествие – вещь священная!

При первом ударе колокола в полдень, все головы обратились ко въезду на площадь. При двенадцатом – показался граф де Монтестрюк на своем испанском жеребце, а за ним Коклико и Кадур. Хорошенькие девушки чуть не захлопали. Маркиз де Сент-Эллис, уже с четверть часа постукивавший ногой от нетерпенья, подъехал к Гуго и обнял его; потом он сошел с коня, чтоб хорошенько осмотреть своими глазами, все ли исправно: узда, удила, цепочка у мундштука, подпруга. Брискетга, едва удерживаясь от слез, раздвинула толпу и, положив ручку на шею Овсяной Соломинки, который бил копытом от нетерпенья, сказала графу:

– Я была не права; останьтесь пожалуйста.

Гуго покачал головой. Брискетта поднялась на цыпочки и, схватив Гуго за руку, шепнула:

– Останьтесь, кто знает! может случиться, что окно отворится и само собой!

– Нет, Брискетта! что бы вы сами подумали о человеке, который принял бы милость, не заслужив ея?

– А если я вас сама освобождаю от вашего обещания? Если я вам скажу, что я умираю от страха… что у меня сердце разрывается на части?

– Я в восторге, милая Брискетта: это мне доказывает, что я победил сердце, прежде чем выиграл пари, к несчастью, раз данного мною слова вы не в силах мне возвратить… Я дал его самому себе и не хочу, чтобы весь этот собравшийся народ имел право сказать когда-нибудь, что граф де Монтестрюк отступил хоть на один шаг назад.

Брискетта печально сняла руку и чувствуя, что слезы душат ее, спрятала личико в мантилью.

Гуго оправился на седле и поехал к большой Пустерле, провожаемый целой толпой народа, между тем как дамы махали ему платками на своих балконах.

Маркиз де Сент-Эллис в раздумье ехал рядом с ним.

Доехав до того места, откуда надо было начать спуск, Гуго остановился на минуту и взглянул вниз на дно этого обрыва, будто вырубленного топором великана между двумя рядами домов. Конь вытянул шею, поднял уши и фыркнул, взглянув тоже в эту пропасть.

Фиговые деревья, освещенные солнцем, простирали там и сям свои ветки с блестящими листьями через стены дворов и бросали двигающуюся тень на белые фасады соседних домов. Раскрытые окна были полны тесными кучами смотрящих вниз голов.

Маркиз взглянул на Пустерлю через голову своего коня, который стал над самым обрывом, как вкопанный.

– Гм! – промычал он, – эта прогулка могла бы считаться в числе двенадцати подвигов Геркулеса!

И дотронувшись до руки Гуго, он спросил его:

– Ты твердо решился? Подумай, что тут не ты будешь защищать свою жизнь: она зависит от коня – или даже от первого камня, который попадется ему под ноги!

Вместо ответа, Гуго поклонился толпе и тронул поводья. Жеребец перебрал ногами, отступил назад и взвился на дыбы. Гуго дал шпоры, он фыркнул и нерешительно ступил ногой на скользкие камни спуска. Настало мертвое молчание. Теперь Гуго, если б и захотел, уже не мог вернуться назад: негде уже было повернуть коня.

Такая же точно толпа, какая была наверху, собралась и внизу, на берегу реки. Сверху виден был только круп лошади, снизу – только грудь. Она как будто висела на воздухе. Каждый шаг, который она пробовала сделать вниз по обрыву, заставлял всех невольно вздрагивать. Она подвигалась медленно, со страхом, выставив уши вперед, раздувши красные ноздри; копыта ощупывали осторожно малейшие щели между голышами, прежде чем ступить ногой. Иногда все четыре подковы скользили разом, конь садился назад и полз вниз по круче. На половине спуска нога попала на камень; конь споткнулся и уже всем казалось, что человек с лошадью вот вот оборвутся в страшную пропасть. Раздался общий крик ужаса, но жеребец сделал скачок и стал твердо.

– Ах! как страшно! – вскричал Коклико. – Я уже думал, что все кончено!

– Не было так записано в книге судеб, – сказал Кадур. Маркиз просто не дышал. Он впился глазами в Гуго и следил за малейшим его движением; ловкость его, хладнокровие, смелость были по истине изумительны.

– И подумаешь, что я чуть-чуть не раскроил голову этому молодцу! – шептал он; – хорошо, что я был тогда так неловок!

Перед Гуго и Овсяной Соломинкой оставалось вниз каких-нибудь десять шагов. Гуго смело дал шпоры коню и одним скачком, собрав ноги, жеребец спрыгнул на гладкую и ровную землю. Раздались восклицания и в одну минуту все платки и все шляпы полетели вверх. Маркиз, отирая слезы, бросился вперед и упал в объятия Гуго.

– Уф! – сказал он, – довольно и одного разу; больше уже не надо.

Гуго не слушал его и глазами искал во все стороны.

– Ах! да, Брискетта! – вспомнил и маркиз. – Смотри, вот она!

И рукой он указал на Брискетту, бледную, уничтоженную, опустившуюся у подножия старого креста. Целая стена зрителей отделяла их друг от друга. Взрыв восклицаний поразил бедную девушку и, объятая ужасом, думая, что случилось несчастье, она вскочила на ноги, увидела Гуго, вскрикнула, улыбнулась и, шатаясь, прислонилась опять к кресту. Гуго хотел броситься к ней, но она поспешно опустила вуаль на лицо и исчезла в толпе, как куропатка во ржи.

X
Добрый путь

Жизнь Брискетты была весела, как песенка, сердце – светло и легко, как текучая вода. Гуго обожал ее, Брискетта тоже его любила, но между ними обоими была заметная разница. однако же девушка вполне отдавалась очарованию любви, с помощью, впрочем, веселого мая месяца, и если Гуго не уставал скакать между Тестерой и Вербовой улицей, то и она также не уставала дожидаться его у себя на балконе. Агриппа только потирал себе руки.

Один разве Овсяная-Соломинка и мог бы пожаловаться.

Иногда, бегая по городу за покупками или просто, чтобы погулять на солнышке, Брискетта удивлялась такому постоянству Гуго ежедневно из дня в день скакать к ней, несмотря ни на ветер, ни на дождь, лишь бы только увидеть ее, и спрашивала себя, надолго ли хватит такой любви. Ей сильно хотелось разъяснить себе этот вопрос, и один раз утром, между двумя поцелуями, когда облака принимали уже розовый оттенок на востоке, она вдруг спросила Гуго:

– Ты приедешь опять сегодня вечером?

– Сегодня вечером? что за вопрос!… да и завтра – и послезавтра – и после-после завтра…

– Значит, всегда?

– Да, всегда,

– Странно!

Гуго взглянул на нее с удивлением; сердце у него слегка сжалось.

– Что это с тобой сегодня? – вскричал он. – Не больна ли ты? Нет, я думаю… Должно быть, какая-нибудь неведомая мне фея присутствовала при твоем рождении.

– Это почему?

– Да потому, что каждую ночь, в один и тот же час, ни одной минутой не поздней, какова бы ни была погода, каково бы ни было расстояние, я слышу твои шаги под моим балконом, и никогда ни на лице твоем, ни в глазах, ни в словах твоих, ни в выражении твоей любви, я не подметила ни малейшего признака усталости или скуки, ни малейшей тени разочарования или пресыщения. Каков ты был сначала, таким и остался.

– Что же в этом удивительного?

– Да все… самый факт, во-первых, а потом… да подумай сам, что ты говоришь! Да знаешь ли ты, что вот уже четыре или пять месяцев как ты меня любишь?

– Ну, так что же?

– Ты не думаешь же ведь однако жениться на мне?

– А почему же нет?

– Ты, ты, Гуго де Монтестрюк, граф де Шаржполь, ты женишься на мне, на Брискетте, на дочери простого оружейника?

– Я не могу жениться завтра же – это ясно; но я пойду к матери и, взяв тебя за руку, скажу ей: я люблю ее; позвольте мне жениться на ней!

Живое личико Брискетты выразило глубокое удивление и вместе глубокое чувство. Тысяча разнообразных ощущений, радость, изумленье, нежность, гордость, немножко также и задумчивости – волновались у ней в душе и отражались в её влажных глазах, как тень от облаков отражается в прозрачной, чистой воде. Вдруг она не выдержала, бросилась на шею Гуго и, крепко целуя его, сказала:

– Не знаю, что со мной делается, но мне хочется плакать; вот точно так, как в тот день, когда ты спускался верхом с большой Пустерли…. Посмотри, сердце у меня так и бьется в груди.  Ах! если бы все люди были похожи на тебя!…

Она рассмеялась сквозь слезы и продолжала:

– И однако же, даже в тот день, когда ты чуть не сломал себе шею из-за этих вот самых глаз, что на тебя теперь смотрят, ты не был в такой сильной опасности, как сегодня!

– В опасности?

– Смерть – это дело одной минуты; но цепь, которую нужно носить целую жизнь и которая давит, чистит, – вот что ужасно! Слушай, друг мой: я не допущу, чтобы твоя мать, графиня де Монтестрюк, была огорчена твоим намерением жениться на мне и поставлена в неприятную необходимость отказать тебе, что она. и сделала бы, разумеется, с первого же слова, и в чем была бы совершенно права – но я дам тебе самое лучшее, самое живое доказательство привязанности, какого только ты можешь ожидать от моего сердца. Ты не поведешь меня с собой в Тестеру, но будешь по прежнему ездить сюда ко мне, пока я сама здесь буду.

– Но….

Брискетта прервала его поцелуем:

– Ты показал мне, как сильно меня любишь.  А я покажу тебе, оставляя тебе полную свободу, как ты мне дорог…. У всякого из нас своего рода честность.

Гуго ничего больше и не мог добиться. Заря уже занималась – Брискетта толкнула его к балкону.

Немного спустя, Гуго застал однажды Брискетту бледною, расстроенною, сильно озабоченною посреди разбросанных в комнате узлов; все шкафы были раскрыты, все ящики выдвинуты.

Она привлекла его к себе и сказала, подавляя вздох:

– У тебя храброе сердце, друг мой; не плачь же и обними меня… Нам надо проститься!

Гуго так и подпрыгнул.

– Разве не этим все должно было кончиться? – продолжала она с живостью; – разве есть что нибудь вечное? Я знаю, что ты хочешь сказать… Ты любишь меня столько же, как и в первый день, даже больше еще, кажется; но ведь это – первый пыл молодости, пробуждение сердца, которое только что забилось в первый раз. Той, которая должна носить имя графини де Монтестрюк и разделить с тобой жизнь, – этой ты еще не видел… Ты ее узнаешь среди тысячи женщин; тогда в самой глубине души твоей что-то вздрогнет и скажет тебе: вот она! и в этот день ты забудешь даже, что Брискетта когда-нибудь существовала.

Гуго стал было возражать.

– Хочешь послушать доброго совета? – продолжала Брискетта твердым голосом. –  Заводи любовные интриги внизу и береги настоящую любовь для своих равных, на верху. Да и кроме того, вот видишь ли, милый Гуго, – прибавила она, склоняясь на его плечо, – я немножко из породы ласточек… мне нужно летать… пусти же меня полетать…

Она отерла украдкой бежавшие по щекам слезы.

Гуго был растроган, хотя и старался всячески не показать этого. Эта была для него первая тяжелая разлука, оставляющая рану в сердце. Брискетта завладела обеими его руками и продолжала с милой улыбкой:

– Еще бы мне не говорить с тобой откровенно: я тебе ведь все отдала, а за то и ты любил меня искренно. Сколько раз, гуляя по лесам в мае месяце, мы с тобой видели гнезда среди кустарников в полном цвету! А куда улетали осенью те соловьи и зяблики, что строили эти гнезда? Их любовь длилась столько же, сколько длилась весна!.. Разве ты не заметил, что листья начинают желтеть, а вчера уже и снег носился в воздухе!.. Это сигнал. Расстанемся же, как расстались легкие птички, и если только мои слова могут облегчить тебе грусть разлуки, я признаюсь тебе, друг мой, что никого уже я, сдается мне, не полюблю так беззаветно, как тебя любила!

– Да, я вижу, – сказал Гуго, озираясь кругом, – ты в самом деле собираешься уехать.

– Да; я еду в Париж с матерью одного молодого господина, которая очень ко мне привязалась.

– Точно ли мать, а не сын?

– Мать, мать… Сын – совсем иначе.

– Он тебя любит?

– Немножко.

– Может быть, и много?

– Нет – страстно!

– И ты мне говоришь это?

– Лгать тебе я не хочу.

– И ты едешь?

– Париж так и манит меня. У меня просто голова кружится, когда я об нем подумаю… Такой большой город… и Сен-Жермен близко, а не много дальше – Фонтенбло, т. е. двор!

– Значит, и отъезд скоро?

– Очень скоро.

Брискетта схватила голову Гуго и долго-долго ее целовала. Слез не могла она удержать и они падали ей прямо на губки.

– Если мы с тобой там встретимся когда-нибудь, ты увидишь сам, как я тебя люблю! – сказала она. – Одно хорошее место и есть у меня в сердце, и место это – всегда твое.

И вдруг, вырвавшись из его объятий и положив обе руки на его плечи, сказала:

– А ты – меть повыше!

Отъезд Брискетты оставил большую пустоту в сердце и в жизни Гуго. Ни охота, ни беседа с маркизом де Сент-Эллис не могли наполнить этой пустоты. Фехтование с Агриппой или с Коклико, разъезды без всякой цели с Кадуром также точно не развлекали его. Какое-то смутное беспокойство его мучило. Париж, о котором говорила Брискетта, беспрестанно приходил ему на ум. Горизонт Тестеры казался ему таким тесным! Молодая кровь кипела в нем и бросалась ему в голову.

Агриппа заметил это прежде всех. Он пошел к графине де Монтестрюк в такой час, когда она бывала обыкновенно в своей молельне.

– Графиня, я пришел поговорить с вами о ребенке, – сказал он. – Вы хотели, запирая его здесь, сделать из него человека. Теперь он – человек; но разве вы намерены вечно держать его при себе, здесь в Тестере?

– Нет! Тестера – годится для нас с тобой, кому нечего уже ждать от жизни; но Гуго носит такое имя, что обязан еще выше поднять его славу.

– Не в Арманьяке же он найдет к этому случай… а в Париже, при дворе.

– Ты хочешь, чтоб он уехал… так скоро?

– В двадцать два года, граф Гедеон, покойный господин мой, уже бывал в сражениях.

– Правда! Ах! как скоро время-то идет!.. Дай же мне срок. Мне казалось, что я уже совсем привыкла к этой мысли, которая так давно уже не выходит у меня из головы, а теперь, как только разлука эта подошла так близко, мне напротив кажется, что я прежде никогда об ней и не думала.

Однако же у вдовы графа Гедеона был не такой характер, чтоб она не могла вся отдаться печали и сожалениям. Несчастье давно закалило ее для борьбы. Она стала пристальнее наблюдать за сыном и скоро убедилась сама, что то, чего ему было довольно до сих пор, уже больше его не удовлетворяет.

– Ты прав, мой старый Агриппа, – сказала она ему: – час настал!

Раз как-то вечером она решилась позвать сына. Всего одна свеча освещала молельню, в которой на самом видном месте висел портрет графа Гедеона в военном наряде, в шлеме, в кирасе, с рукой на эфесе шпаги.

– Стань тут, дитя мое, перед этим самым портретом, который на тебя смотрит, и выслушай меня внимательно. – Графиня подумала с минуту и, снова возвысив голос, продолжала: –  Как ты думаешь: с тех пор, как я осталась одна, чтоб заботиться о тебе, исполнила ли я, как следовало, мой долг матери?

– Вы!.. о, Боже!

– Награда моя, милый Гуго, – в этом самом восклицании твоем и в твоем взгляде. И так, если ты, дитя мое, и следовательно судья мой, если ты думаешь, что я выполнила мой долг бодро и честно, пред очами Всевышнего, памятуя и что данное тебе Господом имя, – то должен выслушать меня со всем вниманием.

Она сделала над собой усилие одолеть свое волненье и знаком подозвала сына ближе:

– Прожив под этой крышей долгие годы, пока Господь позволил тебе запастись силами и здоровьем, мы должны теперь расстаться. Для тебя, в твои лета, это просто поездка… для меня – почти разлука на веки… Я покоряюсь ей однако для твоего блага.

– Отчего же разлука на веки, матушка? я не уеду ведь из Франции; поездка дело не вечное… я снова найду путь в Тестеру.

– Надеюсь, что Господь дозволит мне еще раз встретить здесь тебя, но если и суждено иначе, ты все таки иди своим путем. Я все уже приготовила для этой разлуки. В этом кошельке сто золотых, с которыми ты можешь прожить первое время… У тебя есть конь и шпага, – Господь пошлет все остальное; быть может, с Его помощью, ты поднимешь снова наш дом из развалин. Я сделала тебя человеком; ты сам сделаешь себя главой семейства.

– Ручаюсь вам, по крайней мере, что положу на это все мужество, все терпение, всю волю, которым вы меня научили.

Гуго сел у ног матери, как в дни своего детства. Она взяла его руки, устремила на него влажный и глубокий взор и продолжала тихим голосом:

– Не стану давать тебе пустых советов: ты сам знаешь, от какой крови ты родился… этого с меня довольно. Один совет однако же, один только, навеянный мне тою книгой, которую ты так любил читать в детстве, которая так пленяла тебя чудесными рассказами, и в которой самые славные, самые благородные примеры облекаются иногда в символы. Помнишь ли ты историю сказочного корабля, Арго, на котором люди храбрые, неустрашимые, в геройские времена Греции, плыли к далеким берегам за Золотым Руном?

– Еще бы не помнить!… детскими мыслями я следил за мужественными пловцами в их смелом подвиге! Ни море, ни дальнее расстояние, ни тысячи опасностей, ничто не остановило Аргонавтов и они вернулись победителями, завоевавши сокровище.

– Ну, мой милый Гуго, каждый человек, вступающий в жизнь, должен видеть у себя впереди свое Золотое Руно. Имей и ты своё и никогда не теряй его из виду; пусть будет оно целью твоих усилий, желанью достичь его отдавай все, кроме одной чести, Для одних это Золотое Руно, благородная мечта души мужественной, представляется в виде женщины, с которой они хотят соединиться на всю жизнь, и которая служит им живым олицетворением всего прекрасного и доброго на земле. Если и ты ищешь того же, да пошлет тебе Господь такую подругу, которая заслуживала бы тех жертв, какие ты принесешь, чтоб добиться её; да будет она хорошего рода и добрая христианка, чтоб умела воспитать твоих детей в святых истинах веры, которые ты сам всосал с колыбели. Но смотри больше на сердце, нежели на лицо. и если ты найдешь такую, какой желает тебе моя любовь матери к своему единственному ребенку, отдайся ей весь и навсегда! Но если мечта твоя стремится не к женщине, если душу твою одолеет другое честолюбие, другое желание, – избирай высокое и великое, не унижайся до жалкой и презренной наживы; пусть будет это таким делом, где бы предстояло тебе побеждать опасности, кровью своею жертвовать славе, королю, родине, вере. Вот в чем будет твое Золотое Руно… Но, будет ли то женщина или честолюбие, или всегда прямым путем и оставайся чистым, без пятна, чтоб заслужить победу.

– Я заслужу ее, матушка, и добьюсь её.

– Да услышит тебя Господь!

Она привлекла его к сердцу и долго обнимала.

– Теперь, сын мой, помни также, что бывает и такое несчастье, которого ничем не одолеешь. Храбрость бывает иногда побеждена, терпенье истощается, воля устает; сколько бывает таких, что возвращаются с битвы израненные, обессиленные! Если и на твоем пути станут преграды неодолимые, ну! у тебя останется еще Тестера. Окрестные поля дают тысячи полторы ливров в год. Есть, значит, крыша и кусок хлеба для старика, приют от холода и нищеты… Но прежде чем станешь искать здесь убежища, борись до конца и начинай двадцать раз сызнова, пока будет у тебя хоть капля крови в жилах, хоть капля жизни останется в сердце.

Когда Гуго встал, графиня увидела, по мужественному выражению его лица, что сын понял ее.

– Ступай теперь, сказала она ему, и готовь все к отъезду; раз что нибудь решивши, не надо откладывать.

Маркиз де Сент-Эллис прежде всех узнал об этом решении.

– Ну, молодец, – сказал он графу Гуго, – ты выбрал себе хороший путь! Мне сдается, что и я скоро увижусь там с тобой; я думал было проучить принцессу, но чувствую сам, что сердце бьет уже сдачу. Если только узнаю, что она в Париже…. Мы скоро увидимся.

Он побежал к графине спросить, не может ли и он в чем-нибудь облегчить Гуго в предстоящей поездке. Он толковал уже, что берет на себя снарядить молодого друга, как следует. Графиня остановила его:

– У Гуго не будет ничего лишнего, – сказала она; – У него есть от вас же, маркиз, испанский конь и, сколько я слышала об этом коне, на нем он уедет далеко. От герцога де Мирпуа у него есть Тестера, где он вырос и научился постоянству и покорности судьбе. От отца у него есть шпага. Другие начинают жизнь и с меньшими еще средствами. Притом же вы знаете мои мысли о кое-каких вещах. Я не хочу, чтобы двери отворялись для Гуго чужими руками, а не его собственными; я хочу, чтоб он умел отворить их даже и силой. Здесь сформировался молодой человек, а там, в толпе, в свалке, сформируется настоящий граф де Монтестрюк.

Через несколько дней после этого разговора, солнце осветило день отъезда. Графиня де Монтестрюк встретила сына в той же самой молельне. Глаза у неё были красные, но дух тверд. Она отдала сыну кошелек с вышитым гербом и снятый со своего пальца перстень.