Текст книги "Повести и рассказы"

Он тут же прочёл мои слова, но остался спокоен. Только одно его плечо как-то странно дёрнулось. И тут же:

– Ладно, барышня, на этом сегодняшний урок закончим, – сказал он, встал со своего места и, как ни в чём не бывало, подошёл к папе и начал с ним разговаривать.

– Ахметжан-абзый, вам, наверное, уж не очень интересно слушать нас. Всё время одно и то же повторяем и повторяем.

И папа поднялся со своего места:

– Не говорите так, господин Салих! Ваши уроки для меня очень интересны, я слушаю это с большим удовлетворением. Однако скажите, вы-то довольны своей ученицей?

– Конечно!

А я в это время, собрав все ноты, неторопливо вышла из зала. Вернувшись в свою комнату, перевела дух и снова прочла слова, написанные Салихом… Я впервые видела его почерк… Хорошо бы сохранить всё это, но нет, стереть, быстрее стереть нужно. И я резинкой все слова (и то, что сама написала) быстренько вычистила.

* * *

Нечего и говорить, что записка Салиха полностью лишила мою душу покоя. Сама себе места не нахожу, не знаю, что и думать, и снова, и снова удивляюсь: до сих пор себя так скромно державший, ничего не выдававший мой учитель вот ведь что написал! Не боясь, не обращая внимания на то, что папа сидит и смотрит! Что это – смелость, или… глупость. Он же должен знать, сколько беды это могло бы принести мне и ему! Однако сколько бы я не удивлялась, я не могу на него обижаться, совсем не могу обижаться… Я чувствую, что должна быть очень важная причина, чтобы решиться на такой риск, это ведь не шутки! Ведь он мог заранее написать записку и передать её через нашу Сабиру. (Сабира ведь постоянно ему дверь открывает.) Но, видно, не совсем доверяет Сабире… То есть, кроме как записать в ноты, другой возможности не было.

Но больше всего меня тревожило не это. Самое тревожное – он хочет встретиться со мной где-то на стороне, уединённо! Почему, для чего? Что собирается мне сказать? Что за важные слова у него есть, Боже?! И что это такое?

Размышляя над этим, желая узнать, в чём дело, я долго ломала голову и много переживала. Даже спать и есть не могла и боялась, как бы мама не заметила. (Благо, до этого дело не дошло.) Затем, через некоторое время, немного успокоившись, я сказала сама себе: подожди, душенька, почему ты до такой степени терзаешься? Удивилась, видишь ли! Салих ведь не только твой учитель, а он ещё и молодой человек. А у молодого человека найдётся, что сказать девушке! Например, такой барышне, как я? Если подумать о реальности, этого можно было ожидать! Честно! Его постоянное внимание ко мне, мягкое отношение, обращение, а временами направленный на меня задумчивый взгляд – всё это разве не объясняет?! А может быть, у него в душе живёт или начинает пробуждаться по отношению ко мне какое-то чувство. Я это говорю не просто как всякая девушка, исходящая из своих чувств, из своих желаний, – я словно душой осязаю, как у парня колотится сердце. Возможно, и Салих почувствовал биение моего сердца…

Не есть ли это первые искры зарождающейся любви? Видно, это так начинается, Боже, видно, так начинается…

Однако… хватит об этом, хватит! Я, глупая, как всегда, захожу слишком глубоко. Так нельзя. Как говорят наши мамы: доверимся будущему. У нас ведь ещё много встреч впереди!

Только на душе остался осадок: я своим ответом не испортила ли ему настроение? Что он подумал?.. Ладно, и это оставим на будущее, на самое ближайшее будущее!

IV

В этот визит он был, как всегда, подтянут и аккуратен. Даже у людей, у которых всё прекрасно, есть нечто, что особенно бросается в глаза. В случае Салиха – это его глаза и очень чистый белый лоб… Как только он появлялся в дверях, этот белый лоб и синие, как лесное озеро, глаза, овладевали моим вниманием. Только после этого я начинала видеть и другие его черты.

Понятно, что на этот раз я встретила его, сильно беспокоясь и переживая. Что он мне скажет, как посмотрит, покажет ли обиду? Но было трудно оценить его настроение. Он обычно никогда не показывал, что у него на душе. Будет смеяться, будет смешить, но никогда не покажет мрачного лица. Перед началом урока он впервые не назвал меня барышней, а обратился по имени, сказал:

– Гуляндам, присаживайтесь!

Обратился очень просто, как к ученице, а я как будто бальзам проглотила. Значит, обиды на меня не держит! Была бы обида, он бы тактично, но сухо сказал «барышня». Во всяком случае, он именно сегодня назвал меня по имени.

Надо сказать, что наш сегодняшний урок проходил не как всегда. Салих не обучал меня новой мелодии (видно, у него не было переписанных нот), а ограничился повторением старых… Я все их проиграла. Он слушал, не произнося ни слова, не поправляя, но когда я закончила, только в самом конце задал странный вопрос:

– Скажите-ка, а когда вы играете, что вы видите?

Я растерялась: «Не что слышите, а что видите»?

Он постарался объяснить:

– Например, вы исполняли «Белую». В этот момент перед глазами не возникло ли некое явление?

– Нет, как будто. А что может появиться?

– Например, не умещаясь в своих берегах, быстро течёт река… На противоположном берегу, в широких заливных лугах мужчины, стоя в ряд, косят сено. А на этом берегу отряхиваются белоснежные гуси.

Мне это показалось до того удивительно-странным, что я рассмеялась:

– Почему гуси, почему не девушки, полоскающие бельё?

– И это тоже естественно, – ответил он, оживляясь. – Во всяком случае, под влиянием этой мелодии перед вашими глазами могут возникнуть разные картины.

– Вот как! А вам часто видится?

– Всегда! Какую бы я мелодию ни играл и ни слушал, тут же передо мной возникает какое-нибудь явление. Например, возьмём «Ой, моя Зайнап, цветок мой Зайнап» – простую деревенскую песню. Когда я её слышу, у меня перед глазами возникает удивительное явление: деревня, время заката, стадо уже вернулось, в воздухе витает аромат молока, девушки и молодые снохи в белые вёдра доят спокойно жующих коров. А в это время из-за гумна выходит парень, держа уздечку на плечах, мурлыча песенку «Ой, моя Зайнап, цветок мой Зайнап», глядя на закат.

– Интересно! Очень живая картина! Вы это сами придумали?

– Нет, барышня, это могущество музыки! – ответил Салих серьёзно. – Она не только пробуждает мысли и чувства, но и рождает мечты! – Затем, немного подумав, добавил: – Мне кажется, что композиторы в момент сочинения музыки не только слышат её, но и видят.

Тут у меня возник было вопрос: «А вы откуда знаете?», но я его, конечно, не задала… Он ведь и сам настоящий музыкант, разве удивительно, что у него такие мысли?!

Папе тоже, кажется, это показалось интересным – и он присоединился к разговору:

– Господин Салих, вы просто вспомнили когда-то виденную вами прекрасную панораму?

– Верно, музыка в первую очередь что-то напоминает, воссоздаёт, заставляет тосковать, но у музыканта влияние этим не ограничивается: она рождает у него мечты о никогда не виденных землях, странах и людях. Например, вы когда-нибудь бывали в казачьих степях?

– Нет, господин Салих, не приходилось.

– И я никогда их не видел. Но когда в медресе Мухаммадия студент из казаков, тоскуя, начинал петь, перед моими глазами тут же вставали казачьи бескрайние степи, белые юрты и рассыпанные табуны молодых лошадей! Я даже видел скрученные ветром длинные гривы этих коней. Верите ли?

– Верю, господин Салих. Такое бывает, бывает!

– Я мог бы много привести таких примеров, но пока хватит, – сказал господин Салих и примолк, о чём-то задумавшись.

Он был в каком-то странном настроении сегодня. Так, задумавшись и немного помолчав, он велел мне поиграть Шопена.

– Что именно? – спросила я.

– Что-нибудь полегче. Например, прелюдии, – ответил он.

Отыскав среди нот Шопена, я не спеша стала играть одну прелюдию. Он слушал, склонив голову. Мне показалось, что я хорошо сыграла. А он, когда музыка смолкла, как бы очнувшись, произнёс:

– Вот ведь как!.. Прекрасно, изящно, как будто бы сердце завернул в шёлк. Вы их играйте, почаще играйте! Без этого невозможно стать настоящим музыкантом, барышня!

Папа вновь вставил своё слово:

– А всё же наше ближе сердцу, господин Салих!

– Конечно, всё наше впиталось в нас с молоком матери, Ахметжан-абзый! Вся наша печаль, вся наша страсть, всё наше утешение в народных мелодиях. Однако на свете есть очень древнее, богатое исусство, называемое музыкой. Вот этим искусством и мы тоже должны питаться. Не так ли, Гуляндам?

Он улыбался, словно испытывал меня, и смотрел как-то по-дружески. Я от смущения покраснела, но всё же ответила:

– Да, господин Салих, я согласна с вами.

Если подумать, его вопрос и мой ответ были естественны и уместны. Однако, не смотря на это, я не была собой довольна. Считая, что соблюдаю приличия, я вынуждена была вести себя искусственно. (Видишь ли «господин», видишь ли «согласна» – подумаешь!)

Но в присутствии папы я иначе не могла. А Салих, конечно, это чувствует и не только чувствует, но и смеётся, наверное, про себя. Сам он, не нарушая приличий, как-то вроде старается упростить наши отношения. Сегодня это почувствовалось в его поведении. Вот сейчас он неожиданно спрашивает меня:

– Вы, Гуляндам, наверное, поёте?

Ну и что я должна отвечать? Если бы в его словах я почувствовала хоть немного насмешки или поддразнивания, я бы ответила. Но он сказал без всяких намёков на это. Поэтому я ограничилась вопросом:

– Почему вы так думаете?

– Музыкальный человек, хотя бы для себя, должен петь, – ответил он.

Но я не собиралась говорить, что я умею петь. Зачем это надо? Какое это имеет отношение к нашим урокам?.. Но, видимо, папе захотелось похвалиться мною.

– Верно говорите, господин Салих, – сказал он, сохраняя важность. – Бог не лишил нашу Гуляндам голоса. Она очень мило поёт!

Услышав это, Салих вовсе вдохновился.

– Верю, верю! Ну-ка, барышня, в таком случае спойте нам, господам!

Конечно, я рассердилась на папу, но и последние слова Салиха мне не понравились.

– Я не певица, – сказала я, упрямясь. – И я никогда не пела перед посторонними людьми!

– Я ведь не посторонний человек, я ваш учитель, – с притворным равнодушием ответил Салих.

– Но вы же меня не учите пению!

– А может, и буду учить… Я же чувствую, что вы можете петь! Ну-ка!

– Пожалуйста, не заставляйте меня! – умоляла я. – Не получится, не смогу я петь.

– Вот я вам сейчас поаккомпанирую, – сказал он, совсем не обращая внимания на мои мольбы, и пересел к пианино. – Вы не спешите, подумайте… Сначала вспомним мелодию, которую вы сами хотите.

Но мне всё хотелось протестовать. Я верила, что могу петь, но я хотела протестовать. В то же время боялась излишне упрямиться – не испортить бы ему настроение и охладить его интерес. С таким раздвоенным чувством, я предложила:

– Оставим на другой раз. Сегодня почему-то настроения нет.

Салих, повернув голову и прямо глядя мне в глаза, спросил:

– Вам не хочется петь, потому что я попросил?

Этот взгляд полностью поколебал мою решительность… А тут ещё папа добавил:

– Ладно уж, дочка, не заставляй себя уговаривать!

Когда я тихонько поднялась со своего места, Салих собрался играть и, как ни в чём не бывало, спросил:

– Что бы вы хотели? Может быть, споёте «Осыпается цветок»?

– А это не будет трудно?

– Смотрите! Она очень подходит женскому голосу. Вплоть до названия! Осыпается цветок! Вам приходилось видеть, как цветы осыпаются?

– Приходилось, конечно… В нашем саду осыпавшиеся лепестки летали как белый снег.

– И я тоже наблюдал. Однако в этой песне говорится о цветах, осыпавшихся от ветра. Бедные цветы! Ладно, в таком случае, попробуем начать!

…Он слегка коснулся пальцами клавиш и после первого аккорда мелодия «Осыпается цветок» зазвучала у меня не только в ушах, но и в душе. Спою, конечно же, спою!

Слова уже у меня на кончике языка, я только жду, когда он закончит игру.

Завершив, он спросил меня:

– Так пойдёт?

Я только кивнула. Он начал снова и я, глубоко вздохнув, присоединилась к нему… Это моя песня, разрывающая мне душу и доставляющая наслаждение!

 
В цветущий сад войду ли я,
В цветущий сад войду ли я,
Сорву ли я цветок?
Как хлынет памяти поток,
Так рвётся вся душа моя –
Как ветром сорванный, летя
С цветочка лепесток.
 

Как же мастерски аккомпанирует Салих! Как будто сажает тебя на крылья. В это время разве может мой голос хотя бы раз сесть! В местах, где песня очень протяжна, он как бы затихает, но в нужном месте снова поднимается.

Что касается меня, я легко и ровно спела. Но красиво ли звучала песня – об этом вы меня не спрашивайте. Суждение должен высказать он. Ведь сильными уговорами заставил меня петь, но только, что бы ни сказал, лишь бы правду сказал, но он почему-то не спешил. Когда песня закончилась, Салих какое-то время, глядя перед собой, о чём-то думал, потом, не спеша, обернулся ко мне, странно взглянул на меня, как будто видел впервые, и только после этого, улыбаясь, просто сказал:

– А вы боялись, ведь спели же!

«Только и всего?» – подумала я тревожно, но, оказывается, поспешила. Немного выждав, он наконец произнёс:

– Голос у вас, говоря нашим языком, сопрано, вернее, лирическое сопрано. Красивый голос, и тембр мягкий, чистый… Но самое важное, барышня, вы тонко чувствуете мелодию, поёте, зная её вкус. Я говорю не просто, чтобы похвалить, правду говорю.

– Спасибо! – Я старалась не выдавать своего волнения.

– Может, ещё одну споёте?

– Нет, – заспешила я.

Дело в том, что услыхав от него такую похвалу, я побоялась петь ещё раз. И такое бывает! Но надо как-то оправдаться.

– Вы уж простите, пожалуйста, – говорю, – сегодня мне в одно место надо сходить, спешу, оставим на другое время. (Благо, мне и вправду надо было навестить родную сестру.)

– Ладно тогда! – сказал Салих. – Но знаете, барышня, не помешало бы вас посмотреть в более просторном месте, например, на сцене. Как вы думаете?

Я от страха только вымолвила:

– Что говорите?

И папа очень удивился:

– Не хотите ли вы из нашей дочки сделать певицу, господин Салих?

– А что, Ахметжан-абзый, – ответил Салих очень спокойно. – Певица – это недостойная профессия? Это же талант, данный Богом. Вы и сами говорили, что она очень красиво поёт…

– Это так, только для вас… Но чтобы Гуляндам где-то, перед кем-то вышла и пела – вовсе неподходящее дело. Это не вмещается в нашу мусульманскую мораль.

– Почему не вмещается?! – беспечно спросил Салих. – Мусульманки вдохновенно поют, мусульмане с удовольствием слушают – теперь это стало естественным явлением!

– Какие мусульманки? Где?.. А, вы говорите об артистках. Только не говорите, что это мусульманки. Это совсем другой пример. Это их ремесло. А ремеслом занимаются ради куска хлеба, а Гуляндам такое ремесло не понадобится, Бог даст! Ей достаточно музыки, чтобы играть для семьи. И вы, господин Салих, учите её только этому! – закончил он свою речь, при этом он как будто бы умолял о чём-то.

Салих почему-то ничего не ответил, а снова повернулся к пианино и как будто бы расправивши крылья, внезапно вдохновенно заиграл. Он играл быстро, составляя попурри, переходя от одной мелодии к другой, строя различные вариации… Он у нас впервые так играл. Это меня очень удивило, заставило насторожиться. Мне показалось, что он, возражая папе, играл с каким-то тайным намерением.

– Скажите, Ахметжан-абзый, если бы Гуляндам так играла, вас бы это удовлетворило?

– Нас бы удовлетворило, даже если не до такой степени, – засмеялся папа.

– А если она ещё лучше будет играть?

– И-и, мы бы не возражали.

– Вот я этого и желаю барышне Гуляндам! – произнёс Салих, вкладывая в эти слова какой-то особый смысл.

Затем он встал, осторожно закрыл крышку пианино. И, отдельно уважительно поклонившись мне, сказал:

– Барышня, если вам надо куда-то идти, я не осмеливаюсь больше занимать ваше время.

Папа встал с кресла, чтобы проводить его. Благо, я не видела, когда он от нас вышел. Как правило, я первая покидала зал. Сначала я считала, что так и надо (особенно для папы), а теперь я начала чувствовать неприемлемость, искусственность этого правила поведения. Почему я не должна оставаться, чтобы проводить его? Дикость какая-то, ей Богу!

Когда я, одевшись, через полчаса вышла на улицу, Салих прохаживался взад-вперёд в начале нашего переулка. Я сразу же узнала его, но почему-то подумала: «Неужто он?», – удивилась, даже смутилась и как-то невольно обрадовалась.

Увидев меня, он заспешил навстречу и с улыбкой спросил:

– Не ожидали?

Пока я напрягала свой ум, чтобы ответить, он, шагая рядом, быстро продолжал говорить:

– Хотя вы не захотели со мной встречаться, я беззастенчиво решил вас дождаться. Пусть ваше настроение не портится, барышня!..

– Салих-абый, поймите меня правильно! – ответила я торопливо. – Это не от нежелания вовсе, я просто боялась, что папа заметит…

– Для вашего папы я лишь учитель музыки его любимой дочки, – сказал он, вздохнув, – иначе я бы не был вхож в дом.

– Не говорите так! И папа вас очень уважает, поверьте!

– Ну хорошо, поверим!.. Но в таком случае, я не понимаю… почему вы до такой степени… его боитесь, Гуляндам!

– Но вы ведь знаете, что он человек старых представлений, а я девушка, сами должны понимать.

Салих неожиданно рассмеялся:

– Вот именно… Я волк, а вы – овца, вот он сидит и караулит, чтобы я не съел!

– Напрасно смеётесь, Салих-абый, напрасно! – ответила я, чуть не плача.

Салих тут же посерьёзнел:

– Простите! – сказал он. – Смеяться над вами и не думал вовсе, разве такое возможно! Просто вы же сами говорите «боюсь папы» – вот я и удивляюсь.

– Да, боюсь, но только не за себя, а за вас! – ответила я, глядя на него глазами, полными слёз. – Я боюсь вас потерять, понимаете?!

Салих примолк на мгновение, даже замедлил шаги, а я продолжала быстро шагать, повторяя про себя: «Боже, для чего я это сказала? Для чего?»… Через некоторое время я услышала его мягкое обращение:

– Гуляндам, не спешите!

Я замедлила шаги. Он взял мою кисть, сжал её и тут же отпустил.

– Спасибо! – сказал он, по-видимому, волнуясь, шёпотом. – Спасибо, Гуляндам!.. У меня как-то неожиданно открылись глаза. Знаете, и у меня только одно желание: я тоже не хочу потерять вас, вы ведь очень талантливая девочка, вы созданы для музыки. Я так рад, что я вас встретил… – Он ненадолго приумолк и, глубоко вздохнув, снова начал: – При этом я должен вам сказать, Гуляндам! Это не связано с уроками музыки, поэтому я вынужден был написать вам в нотах «встретимся». Но вы не беспокойтесь, это не плохие слова.

– Я слушаю!

– А слова такие, – сказал Салих быстро, – вам нужно выходить в свет, понимаете, Гуляндам, в свет. Это очень важно – выходить… Иными словами, каждый раз, когда я прихожу к вам, я удивляюсь одному: ведь вы никуда не выходите, живёте как канарейка в клетке, всё время взаперти в своей комнате. Почему это, ради чего? Вам запрещают, не разрешают?

– Папа говорит, что время сейчас страшное…

– Совершенно не верно. Наоборот, очень интересное время. Мир шумит – не слышите? А когда доходят всякие страшные новости, не верьте, очень многое преувеличивают. Советская власть установила в городе порядок, вот ходим – ничего не случается. По вечерам я сам буду вас встречать и провожать, будьте спокойны! А выходить надо, в театры и на концерты надо ходить. Вы, как будущий музыкант, всё должны видеть и слышать… Я познакомлю вас с литераторами, артистами, музыкантами. Вот увидите, почувствуете, как у вас крылья вырастут. Искусство любит свободу, только свободный человек может перешагнуть его порог. Ну что это, в эпоху, когда рушатся все предрассудки, сидеть взаперти? Нет, так нельзя, умница моя, особенно вам нельзя!

Сказанное Салихом меня сильно впечатлило. А среди всех этих больших важных слов, одно крепко засело у меня в ушах: он сказал мне «умница моя»… Благодаря этому слову, он стал мне ещё ближе.

– Вы правы, – сказала я, быстро согласившись, – вы очень правы!.. Я и сама чувствую, надо выходить в мир, к людям, всё видеть, всё знать. Вы говорите, эпоха свободы – кто теперь этого не чувствует? Это проникает даже через многослойные стены!.. Но я не сижу взаперти, и никто меня не запирал. Мы раньше выходили, с мамой посещали спектакли театра «Сайяр». Только теперь стали воздерживаться. Мир весь перевернулся. В городе стреляют, убивают. То белые, то чехи, то красные – не знаешь, кто главнее. Вот наши в такое время и остерегаются выходить, показываться на людях. Особенно папа за меня боится, говорит: на улице много стало «всякого сброда»… А я не могу его не слушаться, вот и сижу «взаперти».

Мы остановились в начале набережной Кабана[29]29
  Кабан – большое озеро в центре города.


[Закрыть]. Ему надо было в клуб «Восток», а мне идти в сторону Мещанской.

– Конечно, родителей нельзя не слушаться, – задумчиво сказал Салих. – Но эти смутные, наводящие страх, пугающие их времена, прошли. В Казани теперь нет ни белых, ни чехов, только красные хозяйничают. А они умеют сохранять порядок, не дают даже шевельнуться всякому «сброду». Кроме того, у родителей свои взгляды, свои переживания, а у нас свои желания, свои цели. Так было издревле. Короче, Гуляндам, для начала я хотел бы вас пригласить на один спектакль.

– Какой спектакль?

– «Последний привет». Это произведение Карима Тинчурина уже ставили в прошлом году, а теперь вот снова ставят. Пойдёте ведь?

– Спасибо, Салих-абый! Только вот я не знаю…

– Никаких «не знаю». Пойдёте! Если хотите, я сам могу спросить разрешения у Ахметжана-абзый.

– Нет, нет, – поспешила ответить я. – Нельзя. Я только с мамой поговорю.

– Очень даже хорошо!.. О дне я заранее сообщу вам. И благополучно доставить вас маме тоже будет моя ответственность, обязательно приходите, слышите?

– Если получится, – немного сомневаясь, ответила я.

– Если плакать по-настоящему, то даже из слепых глаз слёзы пойдут, – со смехом сказал он. – Таким образом, наш сегодняшний разговор получился хорошим, во всяком случае, для меня.

– И для меня, – добавила я, осмелев.

– Вот как? – посветлев, спросил он. – Я очень рад… Только бы почаще, почаще были бы между нами свободные разговоры…

Я промолчала. Он протянул мне руку.

– А пока будьте здоровы!

Я дала ему руку, не снимая перчатку. Это было первое рукопожатие между нами. Я почувствовала, какой сильной была его аккуратная, изящная рука.

– А знаете, – сказал он, не выпуская моей руки, – ведь ваше имя можно изменить!

– Каким образом?

– Гулгенэм! Вместо Гуляндам – Гулгенэм!

– Пожалуйста, не вздумайте так говорить! – сказала я, огненно покраснев.

– Кроме вас этого никто не услышит, – таинственно произнёс он.

Я, застыдившись, не знала, что сказать, и быстро ушла.

* * *

Нет, как-то нехорошо вышло, как будто бы я убежала. Но как можно было по-другому? Кто-то, глядя мне в глаза, называет меня Гулгенэм, то есть «Мой цветок», а я, видишь ли, должна, разинув рот, стоять! Конечно, я должна была тут же уйти. Не обидевшись, не осердясь, вовсе нет, а оттого, что услышала слишком неожиданное таинственно-волшебное слово. Такое слово разве можно спокойно принять?! Салих и сам понял, наверное, должен был понять!

Расставшись с ним таким образом, я не сразу пошла к сестре. Переходя из одной улицы в другую, я ещё долго бродила… Мне надо было успокоиться, вернуть сердце на место, немного привести в порядок мысли… Это ведь в первый раз был разговор с Салихом – после двух месяцев сидения рядом за пианино был только первый разговор наедине!.. А разговор, по-моему, получился очень интересный и значительный. Особенно то, что сказал Салих… И вот теперь я думаю: из того, что он сказал, что правильно, что от чистого сердца, что для меня важнее? Всё сразу так трудно осмыслить, понять. Во всяком случае, самое важное, видимо, не в его обращённых ко мне нежных словах, такие слова барышне можно сказать просто как комплимент. (Хотя и комплименты не просто так говорят, они тоже должны о чём-то свидетельствовать.) Самое важное, если на то пошло, – Салих обо мне беспокоится, заботится, зовёт меня в более открытый, широкий мир. А это немаловажный вопрос.

И при этом для меня ещё важнее – этим неожиданным разговором он как-то связал нас друг с другом. Похоже, с этого момента мы уже не останемся просто учителем и ученицей… И это не даёт мне покоя, нет, не даёт, и заставляет меня настороженно ждать… Ждать с желанием и со страхом!