Текст книги "Повесть о любви и тьме"

В Вильне дедушка тоже занимался коммерцией. Без особого размаха: здесь купил, там продал, между покупкой и покупкой иногда умудрялся и кое-что заработать. Сыновей своих он послал учиться сначала в ивритскую школу, а затем в классическую гимназию, где хорошо преподавались гуманитарные дисциплины. Братья Давид и Арье, они же Зюзя и Лёня, дома говорили на идише и русском, на улице – по-русски, а в детском саду для детей сионистских деятелей Одессы их учили говорить на иврите. Здесь, в классической гимназии Вильны, прибавились латинский и греческий, польский, немецкий, французский. Затем в университете, на отделении европейских литератур, – английский и итальянский, а на кафедре семитской филологии отец познакомился с арабским, арамейским, клинописью. Дядя Давид довольно быстро стал доцентом на кафедре литературы. А мой отец, Иехуда Арье, завершивший курс обучения в университете Вильны в 1932 году и получивший степень бакалавра, собирался пойти по стопам брата. Но набравший силу антисемитизм сделался к этому времени совершенно нестерпимым: евреи-студенты вынуждены были сносить унижения, побои, издевательства, дискриминацию.

– Но что именно они вам делали? – расспрашивал я отца. – Какие издевательства? Они вас били? Рвали ваши тетради? И почему вы на них не пожаловались?

– Тебе, – ответил отец, – этого не понять. И хорошо, что тебе не дано понять. Я решительно не хочу, чтобы ты понял. Ибо в этом нет нужды. Просто в этом уже нет нужды. Поскольку это все закончилось. Раз и навсегда. И здесь этого уже не будет. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Поговорим о твоем альбоме планет? Враги, разумеется, у нас еще есть. И есть войны. И мы в осаде, и у нас немало утрат. Несомненно. Этого отрицать нельзя. Но не преследования. Это – нет! Ни преследований, ни унижений, ни погромов. Ни того садизма, который нам пришлось выносить там. Это более не вернется. Не здесь. На нас навалятся? Так мы дадим им сдачи – ответим двойным ударом. Ты, сдается мне, вклеил Марс между Сатурном и Юпитером. Ошибка. Нет, я тебе ничего не скажу. Ты сам проверишь и найдешь свою ошибку. И сам ее исправишь.

* * *

Со времен Вильны остался потертый альбом фотографий. Вот папа, а вот его брат Давид, оба – гимназисты, оба необычайно серьезные, бледные, большие уши торчат из-под форменных фуражек, оба в костюмах, при галстуках, в рубашках со стоячими воротничками. А вот дедушка Александр, он начинает уже немного лысеть, все еще при усиках, холеный, элегантный, немного похож, пожалуй, на второстепенного дипломата времен царской России. А вот несколько групповых снимков – возможно, выпускной класс гимназии. Папа или его брат Давид? Трудно разобрать, лица не очень четки. На фотографии все в головных уборах, юноши в форменных фуражках, а девушки в беретах. Почти все девушки черноволосы, у некоторых на губах тень неуловимой, загадочной улыбки – той улыбки, что известна как улыбка Моны Лизы. Ты наверняка отдал бы жизнь, чтобы узнать ее тайну, но никогда не узнаешь, потому что не тебе эта улыбка предназначена.

Но кому?..

Легко предположить, что почти все эти юноши и девушки с выпускной фотографии были раздеты донага и, подгоняемые дубинками, преследуемые собаками, превратившиеся от голода в скелеты, дрожащие от холода, были пригнаны к огромным ямам в лесу Понары. Кто из них уцелел, кроме моего отца? Я разглядываю фотографию при сильном электрическом свете, пытаясь увидеть в чертах какой-нибудь намек – может, хитрость, или решительность, или внутренняя твердость помогли вот этому парню во втором ряду слева догадаться о том, что его ожидает, с подозрением отнестись ко всем успокоительным речам, заблаговременно спуститься в канализационные коммуникации, проходящие под улицами гетто, добраться до леса, к партизанам… А может, вот эта красивая девушка в центре снимка, с цинично-лукавым выражением лица – дескать, нет, дорогие мои, меня не провести, пусть я еще молода, но я уже все знаю, даже такие вещи, про которые вы и помыслить не в состоянии… может, она спаслась? Скрылась у партизан в лесу Рудники? Спряталась благодаря своей “арийской” внешности в одном из кварталов за пределами гетто? Нашла убежище в монастыре? Или ушла заблаговременно, сумела ускользнуть и от немцев, и от их литовских пособников, тайно пересекла границу и добралась до России? А быть может, еще до всех этих напастей добралась она до Эрец-Исраэль, и дожила до семидесяти шести лет, и была среди тех, кого мы называем пионерами-первопроходцами, кто, стиснув зубы, закладывал основы пчеловодства или создавал птицеферму в одном из кибуцев Изреельской долины?..

А вот и мой юный отец, очень похожий здесь на моего сына Даниэля (носящего также имя Иехуда Арье – в память о моем отце). Это сходство вызывает прямо-таки озноб. Моему папе здесь семнадцать, он худой и длинный, словно стебель кукурузы, украшенный галстуком-бабочкой, его наивные глаза глядят на меня сквозь очки в круглой оправе, черные волосы тщательно зачесаны назад. Он слегка смущен, но и немного горд (он великий мастер произносить речи, но – и в этом нет противоречия – ужасно застенчив). По лицу его разлит этакий веселый оптимизм: ну право же, ребята, не беспокойтесь, все будет в порядке, мы все превозможем, все как-то устроится, да и что вообще может случиться, не страшно, все будет хорошо.

Отец на этой фотографии моложе моего сына. Если бы только это было возможно, я влез бы в фотографию, предупредил бы и его самого, и его развеселых товарищей. Я бы попытался рассказать им, что их ждет. Скорее всего, они бы не поверили и презрительно улыбнулись в ответ.

А вот здесь снова отец. Разодет, словно собрался на праздничный бал. А вот он в лодке, гребет, а с ним две девушки, улыбающиеся ему с шутливым кокетством. А вот он в забавных штанах, называемых “никербокер”, из-под которых видны носки. Он напряженно подался вперед, обнимая за плечи улыбающуюся девушку, волосы которой разделены прямым пробором точно посередине головы. Девушка собирается опустить в почтовый ящик какое-то письмо, на котором написано – снимок вполне четкий – Skrzynka Pocztowa. Кому адресовано ее письмо? Что произошло с адресатом? Что выпало на долю второй девушки, запечатленной на снимке, прелестной девушки в полосатом платье, с маленькой прямоугольной сумкой под мышкой, в белых носочках и белых туфельках? Как долго еще после того, как был сделан снимок, сохраняла она свою улыбку, эта красавица?

Опять мой отец. Улыбающийся, немного напоминающий ту очаровательную девочку, которую мать пыталась вылепить из него в детстве. Он на прогулке в лесу с пятью девушками и тремя парнями. И хотя они в лесу, но разодеты в свои лучшие “городские” костюмы. Правда, парни сбросили пиджаки, оставшись в белых рубашках и галстуках. Стоят они раскованно, чуть вызывающе – это вызов судьбе или вызов девушкам? А вот они строят небольшую гимнастическую пирамиду: два парня держат на своих плечах девушку-толстушку, а третий парень поддерживает ее за бедра движением почти дерзким. Остальные девушки хохочут. И весь мир улыбается – и ясное небо, и перила переброшенного через речушку мостика. Только лес вокруг не смеется – густой, серьезный, темный, раскинулся этот лес во всю ширину и глубину фотоснимка, уходя далеко за его пределы. Лес под Вильной… Лес Рудники? Лес Понары? А возможно, это Попишок или Олькеники, те самые леса, через которые дед моего отца Иехуда Лейб Клаузнер любил некогда проезжать темными ночами на телеге, вполне полагаясь на свою лошадь, на силу свою да на свое везение. Ничего он не боялся даже в глубине этого густого мрака, даже в метельные зимние ночи.

* * *

Душа моего дедушки принадлежала Эрец-Исраэль, его душа устремлялась в Галилею, северные долины, в Шарон, Гилад, Гильбоа, в горы Самарии и к скалам Эдома, туда, где “Иордан все дальше течет, вздымая волны”, как пелось в песне, любимой палестинофилами, “приверженцами Сиона”. Дедушка вносил свой “сионистский шекель” в Еврейский национальный фонд, занимавшийся приобретением и освоением земли в Эрец-Исраэль, с жадностью проглатывал каждую, даже самую незначительную весточку из Палестины, пьянел от восторга, слушая речи Жаботинского, который время от времени, бывая в Вильне проездом, встречался с тамошними евреями и увлекал за собою их сердца.

В то же время, хотя земля Вильны все сильнее горела у них под ногами, он все еще был склонен (а быть может, бабушка Шломит склоняла его) отыскать такую новую страну, чтобы была она не столь азиатской, как Палестина, и чуть более европейской, чем Вильна, все глубже и глубже погружавшаяся во тьму. В 1930—32 годах Клаузнеры подавали документы на эмиграцию во Францию, в Швейцарию, в Америку (несмотря на индейцев), в одну из скандинавских стран, в Англию. Ни одна из этих стран не захотела их: в каждую и в самом деле в те годы устремилось слишком много евреев.

Даже за полтора года до прихода нацистов к власти в Германии мой дедушка-сионист был настолько слеп, что в полном отчаянии от разгула антисемитизма в Вильне попытался стать гражданином Германии. К нашему счастью, немцы тоже отказались принять его.

На всех пространствах Европы очень многие в те годы стремились раз и навсегда избавиться от этих людей, столь лихорадочно влюбленных в Европу, в совершенстве владеющих ее языками, декламирующих ее поэтов, истово верящих в ее моральное величие, ценителей ее балета и оперы, приверженцев ее духовного наследия, мечтающих о ее единстве в постнациональную эпоху, восторженных поклонников ее манер, одежды, моды. От этих людей, сделавших все, чтобы внести и свой вклад в любую область, любым способом вписаться, быть принятыми, побороть ее холодную враждебность пылкими ухаживаниями, добиться ее симпатии, укорениться, стать любимыми…

* * *

В 1933 году поднимаются, стало быть, Шломит и Александр Клаузнер, разочарованные приверженцы столь любимой Европы, поднимаются они и младший их сын Иехуда Арье, который только что завершил университетский курс, получив степень бакалавра в области польской и мировой литературы, и эмигрируют скрепя сердце, почти поневоле, в эту азиатскую Азию, в Иерусалим, о котором тосковал дедушка в своих проникновенных и взволнованных стихах со времен своего отрочества.

На корабле “Италия” они отплывают из Триеста в Хайфу, фотографируются в пути с капитаном, чье имя, как написано на полях фотоснимка, – Бениамино Умберто Штайндлер. Не более и не менее.

В хайфском порту, по семейному преданию, поджидает их врач в белом халате (а может, это был санитар?), представляющий британскую администрацию, который при помощи пульверизатора обрабатывал дезинфицирующей смесью одежду каждого прибывшего в Эрец-Исраэль. Когда подошла очередь дедушки Александра, он вскипел, выхватил из рук доктора пульверизатор и опрыскал двойной дозой его самого: так, дескать, будет с каждым, кто осмелится поступать с нами на нашей земле так, словно мы все еще на чужбине. Две тысячи лет мы все сносили молча. Две тысячи лет мы шли как овцы на убой. Но здесь, на нашей земле, мы не дадим превратить ее в новую чужбину. Никому не позволим попирать нашу честь.

* * *

Старший брат моего отца, Давид, остался в Вильне. Еще будучи совсем молодым человеком, он стал доцентом в университете. У него перед глазами наверняка стояла блестящая карьера дяди Иосефа (так же, как это было и с моим отцом в течение всей его жизни). Там, в Вильне, мой дядя Давид женился, и там в 1938 году родился у него сын Даниэль, которого я никогда не видел – ни одной фотографии мне так нигде и не удалось отыскать. Остались лишь почтовые открытки да несколько писем, написанных по-польски тетей Малкой, женой Давида.

10.2.39.

Первая ночь, когда Дануш проспал с девяти вечера до шести утра. Вообще у него нет проблем с ночным сном. Днем он лежит, глаза его открыты, ручки и ножки в постоянном движении. Иногда он еще и кричит…

Менее трех лет проживет маленький Даниэль Клаузнер. Еще немного, и придут, и убьют его, чтобы уберечь от него Европу, чтобы предотвратить “кошмарный сон совращения сотен и тысяч девушек отвратительными кривоногими еврейскими выродками…” “С сатанинской радостью на лице черноволосый еврейский парень подстерегает девушку, которую он осквернит своей кровью…”; “Конечная цель евреев – отчуждение всего сугубо национального… посредством превращения других народов и наций в ублюдочных выродков, снижение расового уровня самых возвышенных народов и наций… с потаенной целью разрушить белую расу…”; “Если переместят пять тысяч евреев в Швецию, то в течение короткого времени они захватят все ключевые позиции…”; “Всемирный отравитель всех рас – мировое еврейство…”