Текст книги "Повесть о любви и тьме"

По какому торжественному поводу нарядились все трое и то ли заказали такси, то ли собрались в поездку на частном автомобиле? Это выяснить невозможно. Год, судя по другим фотоснимкам, вклеенным в альбом на той же странице, по-видимому, 1934-й, то есть лишь спустя год после их прибытия в Эрец-Исраэль, когда они все трое еще жили в квартире на улице Амос. Номер черного автомобиля я различаю без труда. Он вполне отчетлив: М-1651. Папе моему было тогда двадцать четыре, но на снимке он выглядит пятнадцатилетним подростком, вырядившимся стариком.

* * *

По приезде из Вильны Клаузнеры жили в квартире из двух с половиной комнат на улице Амос. Спустя год дедушка и бабушка нашли себе съемную квартирку неподалеку – комната и каморка, служившая дедушке “кабинетом”, а также убежищем в ненастные дни, когда накатывалась буря гнева его супруги или когда надо было скрыться от разящего меча гигиены, воздетого бабушкой Шломит против микробов. Эта квартирка находилась в переулке Прага – между улицей Иешаяху и улицей Чанселор, которая теперь называется улицей Штраус.

Передняя комната в квартире на улице Амос отныне стала пристанищем студента – моего отца. Здесь поставил он свою первую этажерку с книгами, заполнив ее тем, что привез из Вильны. Здесь же разместил старый стол на тонких ножках, с фанерной столешницей. Здесь же повесил свою одежду в длинный деревянный ящик, скрытый за занавеской и служивший ему шкафом. Сюда же он, бывало, приглашал своих товарищей и подруг, ведя с ними ученейшие беседы о смысле жизни, о значении литературы, о политике – мировой и местной.

С фотографии глядит на меня отец, сидящий за письменным столом, худой, молодой… Волосы зачесаны назад, очки в круглой черной оправе придают ему серьезность, он в белой рубашке с длинными рукавами. Сидит он непринужденно, боком к столу, спиной к окну, одна из створок которого распахнута внутрь комнаты, но железные жалюзи прикрыты, и только тонкие щупальца света проникают сквозь прорези в комнату. Отец на этом снимке погружен в изучение какой-то толстой книги, которую он держит в руках. На столе лежит еще одна раскрытая книга и стоит какой-то предмет – похоже, будильник – что-то круглое на растопыренных ножках. Слева от отца небольшая этажерка, забитая книгами настолько плотно, что под тяжестью толстых томов одна из полок провисла этаким откормленным брюхом. Книги наверняка привезены из Вильны, и здесь им и тесновато, и жарко, и не очень удобно.

Над этажеркой висит портрет дяди Иосефа. Дядя выглядит величественно, лицо одухотворенное – ну прямо пророк. Белая бородка клинышком и редеющие волосы. Он будто вглядывается в моего отца, вперив в него острый критический взгляд: не появилась ли небрежность в занятиях, не соблазнился ли он сомнительными студенческими удовольствиями, не забыл ли он об исторической ситуации и надежде поколений, не отнесся ли, не приведи господь, легкомысленно к тем мельчайшим деталям, из которых в конечном счете складывается общая картина?

Рядом с портретом дяди Иосефа висит на гвоздике копилка с большой шестиконечной звездой – для сбора пожертвований в Национальный фонд развития земли Израиля. Отец на снимке кажется спокойным, вполне довольным собой и в то же время серьезным и сосредоточенным, как монах-отшельник. Вся тяжесть открытой книги приходится на его левую руку, а другая рука лежит на листах справа, чтение которых он уже завершил, из чего можно заключить, что читает он книгу на иврите – ее листают справа налево. Там, где рука его выглядывает из рукава белой рубашки, видны густые черные волосы, которые покрывали его руки от локтя до кисти.

За стенами комнаты, за закрытыми жалюзи, рабочие копают канаву, чтобы уложить канализационные трубы. Где-то там, в подвале одного из старых еврейских домов, в извилистых переулках кварталов Шаарей Хесед или Нахалат Шива, именно в эту минуту тайно учатся обращаться с оружием парни из иерусалимского отделения подпольной Хаганы, разбирают и собирают старенький пистолет системы “парабеллум”. По дорогам, взбирающимся в гору меж арабскими деревнями, втайне замышляющими недоброе, ведут свои машины, твердо держа руль загорелыми руками, парни из компаний “Эгед” и “Тнува”. По руслам пересыхающих рек, называемых в наших краях вади, незаметно спускаются к пустыне молодые еврейские разведчики – в коротких брюках цвета хаки и такого же цвета носках, в арабских головных уборах и с полной боевой выкладкой. В Галилее, в долинах Бейт-Шаана и Изреельской, в Самарии и Иудее, в долине Хефер, в Негеве, на равнинах у Мертвого моря мускулистые, молчаливые, прокопченные солнцем пионеры-первопроходцы и их подруги в эти мгновения трудятся на земле…

А он, серьезный студент из Вильны, прокладывает здесь свою борозду: в один прекрасный день он станет профессором Еврейского университета на горе Скопус, внесет свой вклад в расширение горизонтов науки и образования, осушит болота изгнания в людских сердцах. Подобно тому, как первопроходцы Галилеи и Изреельской долины превращают пустыню в цветущий сад, вот так и он – всеми силами своими – будет пролагать борозды, вспахивая поле духовности, взращивая новую ивритскую культуру. Это решено твердо и бесповоротно.

20

Каждое утро Иехуда Арье Клаузнер ездил автобусом компании “Ха-Мекашер” по девятому маршруту: от остановки на улице Геула через Бухарский квартал, по улицам Пророка Самуила и Шимона Праведного, мимо Американской колонии и арабского квартала Шейх Джерах – до зданий Еврейского университета на горе Скопус. Там он усердно учился, стремясь получить вторую степень. Историю преподавал профессор Рихард Михаэль Кибнер, которому и в голову не приходило, что необходимо выучить иврит, поскольку текст его лекций был записан латинскими буквами, и, читая этот текст студентам, он не знал смысла большинства произносимых им слов, так как и перевод лекций, и ивритская транскрипция – все это готовилось его ассистентом. Семитскую лингвистику отец изучал под руководством профессора Хаима Яакова Полоцкого, курс Библии и библеистики читал профессор Умберто Моше Давид Кассуто, а ивритскую литературу преподавал дядя Иосеф, он же профессор, доктор наук Иосеф Гдалия Клаузнер, чей девиз звучал так: “Иудаизм и человечность”.

Дядя Иосеф, конечно же, приблизил к себе моего отца, одного их самых лучших своих студентов, но когда пришло время, не выбрал его на должность ассистента, чтобы не давать пищу злым языкам. Для профессора Клаузнера столь важно было избежать любого злословия и клеветы, которые могли бы бросить тень на его доброе имя и его честность, что, поступясь справедливостью, он нанес ущерб своему племяннику, плоти от плоти и кости от кости его.

На титульном листе одной из своих книг написал бездетный дядя Иосеф посвящение: “Любимому Иехуде Арье, моему племяннику, который дорог мне, как родной сын, от дяди, любящего его всей душой. Иосеф”. Отец однажды горько пошутил: “Если бы я не был его родственником, если бы он любил меня чуть-чуть меньше, кто знает, возможно, и я был бы уже сегодня преподавателем на кафедре литературы, а не корпел бы в библиотеке”.

Это обстоятельство оставалось долгие годы кровоточащей раной в папиной душе, ибо он был достоин стать профессором – подобно дяде и старшему брату Давиду, доценту университета в Вильне. Мой отец обладал прекрасными способностями и феноменальной памятью, он превосходно знал и мировую, и ивритскую литературу, владел многими языками. Тосефта, и мидраш[35]35
  Тосефта – сборник учений иудейских законоучителей эпохи таннаев. Мидраш – раздел Устной Торы, включает толкование еврейского учения, содержащегося в Письменной Торе.


[Закрыть], и средневековая ивритская поэзия, созданная в Испании, были близки ему так же, как вавилонский миф о Всемирном потопе и его герой Утнапиштим, как Гомер, и Овидий, и Шекспир, и Гете, и Мицкевич… Отец был человеком прилежным и трудолюбивым, как пчела, заботящаяся о благе своего улья. Прямой и точный, он был учителем божьей милостью: обладал способностью рассказывать просто и ясно о переселении народов, о “Преступлении и наказании”, об устройстве подводной лодки или законах Солнечной системы. Но ни разу в жизни не удостоился он возможности стоять перед аудиторией, ему не дано было воспитать поколение собственных учеников. Он завершил свою жизнь в должности библиотекаря и библиографа, выпустил несколько монографий, а также внес весьма ценный вклад в издание Еврейской энциклопедии, написав для нее ряд глубоких статей, по большей части – в области сравнительного литературоведения и польской литературы.

В 1936 году нашлась для него крошечная должность в отделе периодической печати Национальной библиотеки, где он и проработал около двадцати лет – сначала в кампусе на горе Скопус, а затем в здании “Терра Санта”. Начинал он скромным библиотекарем, а впоследствии стал заместителем начальника отдела доктора Фефермана. В Иерусалиме, переполненном беженцами из Польши и России, а также теми, кому удалось спастись из гитлеровской Германии (среди них были великие светила, работавшие в прославленных университетах), преподавателей оказалось намного больше, чем учеников, а ученых и исследователей намного больше, чем студентов.

В конце пятидесятых годов, после того как докторская диссертация отца с успехом была утверждена университетом в Лондоне, он безуспешно пытался найти хоть самое скромное место внештатного преподавателя – на кафедре новой ивритской литературы в Еврейском университете в Иерусалиме. В свое время профессор Клаузнер весьма опасался пересудов, если он примет на работу своего племянника. После него кафедру возглавил поэт Шимон Галкин, который хотел открыть новую страницу в жизни кафедры и стремился раз и навсегда избавиться от наследия Клаузнера, от методики Клаузнера, от духа Клаузнера и, конечно же, решительно не желал работать с племянником Клаузнера. В начале шестидесятых, когда открылся новый университет в Тель-Авиве, отец попытал свое счастье там, но и эти двери перед ним не открылись.

* * *

В последний год своей жизни отец еще вел переговоры о должности преподавателя литературы в новом академическом учебном заведении, которое создавалось тогда в Беэр-Шеве и со временем превратилось в Университет имени Бен-Гуриона в Негеве. Шестнадцать лет спустя после смерти отца я стал внештатным преподавателем литературы в этом университете, а еще через год-два уже занимал должность профессора, и мне была предложена кафедра, носящая имя Агнона. За прошедшие годы ко мне обращались и Иерусалимский, и Тель-Авивский университеты, предлагая профессорские должности, кафедру литературы и всевозможные привилегии. И это – мне, который не столь широко образован и знающ, не столь остроумен и эрудирован, не обладает качествами блестящего полемиста. Мне, чей ум никогда не был склонен к исследовательской работе и чей мозг всегда погружался в какую-то молочную дрему при виде примечаний. Десяток “спущенных сверху” профессоров, подобных мне, не стоят и ногтя на мизинце моего отца.

* * *

Квартира супругов Зархи состояла из двух с половиной маленьких комнат, расположенных на первом этаже трехэтажного дома. В задней части квартиры жил Исраэль Зархи со своей женой Эстер и престарелыми родителями, а вот переднюю комнату занимал мой отец – сначала вместе со своими родителями, затем один и, наконец, вместе с моей матерью. Из этой комнаты имелся отдельный выход на веранду. С веранды две ступеньки вели в палисадник перед домом, а оттуда – на улицу Амос, которая в те времена была пыльной, не замощенной грунтовой дорогой, без тротуаров. Всюду в беспорядке громоздились стройматериалы и разобранные строительные леса, среди которых слонялись голодные коты и случайные голуби. Три-четыре раза в день проезжала телега, запряженная ослом или мулом, то груженная металлической арматурой, то развозящая керосин, то принадлежащая продавцу льда или молочнику. А порой это была телега старьевщика, чей хриплый крик на идише “Алтэ за-хен!” (“Старые вещи!”), бывало, леденил мою кровь. В течение всего моего детства мерещилось мне, что так предупреждают меня о болезни, старости и смерти, хоть и далеких, но постепенно, медленно, настойчиво, днем и ночью подбирающихся ко мне. Они подползают, словно гадюка, тайком извивающаяся в темных зарослях. Где-то там шевелятся холодные пальцы, которые вдруг вопьются в мою спину, схватят меня за горло; в хрипящем вопле “Алтэ за-хен!” всегда слышалось мне “Ал теза-кен!” – на иврите это значит “Не будь старым!”. И по сей день от этого крика старьевщиков пробегает по моей спине холодная дрожь.

На фруктовых деревьях, которые росли во дворах, гнездились воробьи, в трещинах валунов сновали ящерицы и прочие пресмыкающиеся, там можно было увидеть скорпиона, а иногда встретить черепаху. Ребята прорыли под заборами целую сеть соединяющих дворы лазов, сеть эта раскинулась по всему кварталу, значительно сократив переходы. А иной раз мы забирались на плоские крыши, чтобы подсмотреть, чем заняты британские солдаты за стенами военного лагеря “Шнеллер”, либо издали понаблюдать за жизнью обитателей арабских деревень, расположенных на склонах окрестных гор.

* * *

Сегодня имя Исраэля Зархи почти полностью забыто, но в те дни Зархи был молодым, весьма плодовитым и известным писателем, чьи книги хорошо расходились. Он был ровесником моего отца, но уже к 1937 году – а ему исполнилось тогда всего лишь двадцать восемь – Зархи успел выпустить целые три книги. Он тоже изучал ивритскую литературу у профессора Иосефа Клаузнера, в кампусе на горе Скопус, и хотя он прибыл в Эрец-Исраэль всего на несколько лет раньше отца, успел поработать два-три года сельскохозяйственным рабочим в поселениях долины Шарона. Средства к существованию Зархи добывал, работая мелким чиновником в секретариате университета. Был он человеком худым, томным, рассеянным, стеснительным, несколько грустным, с мягким голосом и мягкими, утонченными манерами. Я никак не мог нарисовать себе образ Зархи, держащего мотыгу или кирку, обливающегося потом в знойный день. Вокруг маленькой лысины у него на макушке амфитеатром располагались черные волосы. Худое задумчивое лицо было очень бледным. Когда Зархи шел, то казалось, что он не слишком доверяет земле, по которой ступает, или, напротив, опасается, что шаги его могут причинить боль почве, которой касаются его ноги. Он ни разу не взглянул на меня, беседуя со мной, – задумчивый взгляд его коричневых глаз почти всегда был прикован к полу.

Я им восхищался, поскольку у нас рассказывали, что он – писатель, ни на кого не похожий. Весь Иерусалим сочинял ученейшие книги, которые рождались из чьих-то записок, других книг, каталогов и хроник, из лексиконов, толстых иностранных томов, из запятнанных чернилами картотек, покоящихся на письменных столах. Но господин Зархи был писателем, который сочинял “из собственной головы”. (Мой папа, помнится, говорил: “Если ты украл свою мудрость из одной-единственной книги, то ты презренный плагиатор, литературный вор. Но если ты крадешь из десяти книг, то называешься “интерпретатор”, а если из тридцати-сорока книг, то ты – “выдающийся исследователь”.)

Мне было лет семь-восемь, когда я попытался читать книги Исраэля Зархи, но язык его оказался труден для меня. В нашем доме в родительской спальне, служившей гостиной, библиотекой, рабочим кабинетом и столовой, была одна полка – примерно на тогдашнем уровне моих глаз, – половину которой занимали книги Зархи: “Разрушенный дом бабушки”, “Деревня Шилоах”, “Гора Скопус”, “Сокрытое пламя”, “Невспаханная земля”, “Злые времена”. И еще одна книга, чье странное название возбуждало мое любопытство: “Нефть течет в Средиземное море”.

Умер Исраэль Зархи в возрасте тридцати восьми лет. В свободные от работы в секретариате университета часы он успел написать около пятнадцати томов повестей и романов, да еще с полдюжины книг перевел с польского и немецкого.

* * *

В зимние вечера собиралась у нас или у семейства Зархи тесная компания: Хаим и Хана Торен, Шмуэль Версес, супружеская пара Брейманов, неистовый и удивительный господин Шарон-Швадрон, рыжеволосый фольклорист господин Хаим Шварцбойм, Исраэль Ханани, работавший в канцелярии Сохнута, и его симпатичная жена Эстер. Собирались они обычно после ужина, часов в семь или половине восьмого, расходились в половине десятого – это время считалось поздним. Они пили огненно-горячий чай, угощались медовыми пряниками и фруктами, спорили, очень вежливо, по самым разным проблемам. Проблемы были мне непонятны, но я точно знал, что придет день – и я пойму, и вступлю в дискуссию с людьми этой компании, и приведу им решительные доводы, которые им и в голову не приходили, и, может быть, удастся мне удивить их. Может быть, и я когда-нибудь напишу рассказы “из головы”, как господин Зархи, или создам тома поэзии, как Бялик, как дедушка Александр, Левин Кипнис и как доктор Шауль Черниховский, запах которого мне не забыть никогда.

Семейство Зархи были нашими закадычными друзьями, несмотря на постоянные споры и разногласия между моим отцом, ревизионистом, приверженцем Жаботинского, и леваком Исраэлем Зархи. Отец очень любил беседовать, растолковывать, объяснять, а господин Зархи любил слушать. Мама время от времени, случалось, вставляла едва слышно фразу-другую, и порой слова ее незаметно меняли направление беседы. Эстер Зархи имела обыкновение задавать вопросы, и папа с удовольствием отвечал ей, вдаваясь в подробнейшие объяснения. Исраэль Зархи, обращаясь к маме, обычно смотрел в пол, словно с помощью некоего тайного языка просил ее в трудную для него минуту встать на его сторону, поддержать в споре. Мама умела все осветить по-новому, она делала это сдержанно и немногословно, и после ее реплик на спорящих обычно нисходило умиротворение, в их высказываниях появлялись осторожность и легкое сомнение. Однако вскоре спор разгорался с новой силой, и голоса вновь начинали звенеть от гнева – в гневе своем спорщики сохраняли вежливость, но вот удержаться от избытка восклицательных знаков не могли.

* * *

В 1947 году в тель-авивском издательстве “Иегошуа Чечик” вышла первая книга моего отца “Новелла в ивритской литературе: От зарождения до конца эпохи Хаскалы”. В основу книги легла дипломная работа, которую отец представил своему учителю – дяде Иосефу Клаузнеру. На титульном листе написано, что “эта книга удостоена премии им. И. Клаузнера, присуждаемой муниципалитетом города Тель-Авив, и издана при поддержке фонда им. Ципоры Клаузнер, благословенна ее память”. Доктор наук профессор Иосеф Клаузнер самолично написал предисловие.

На странице, следующей за титульным листом, отец поставил посвящение памяти Давида, своего брата:

Моему первому учителю истории литературы —

единственному брату моему

Давиду,

которого утратил я во тьме Изгнания.

Где ты?

* * *

В течение десяти дней, а то и двух недель отец, вернувшись с работы, бежал на почту – он ждал экземпляры своей первой книги. Ему сообщили, что книга вышла из печати и что ее даже видели в книжном магазине в Тель-Авиве. И день за днем бегал отец на почту и возвращался с пустыми руками, всякий раз обещая себе, что если и завтра не прибудет посылка с книгами от господина Губера из типографии “Синай”, то тогда уж точно он отправится в аптеку и со всей решительностью позвонит в Тель-Авив: ведь это просто невыносимо! Если книги не прибудут до воскресенья, до середины недели, самое позднее – до пятницы… Но посылка прибыла, однако не по почте, а с посыльным – смешливая девушка, уроженка Йемена, принесла к нам домой пачку книг, но не из Тель-Авива, а прямо из типографии “Синай”.

В пачке было пять экземпляров “Новеллы в ивритской литературе” – свеженьких, девственных, только что из печати, переложенных листами отличной белой бумаги (судя по всему, гранки другой книги альбомного формата) и старательно перевязанных бечевкой. Отец поблагодарил девушку, но в порыве бурной радости все же не забыл вручить ей монету достоинством в шиллинг (сумма по тем временам очень даже значительная – ее хватило бы на вегетарианский обед в буфете компании “Тнува”). Затем папа попросил, чтобы мы с мамой подошли к письменному столу и встали рядом, пока он будет открывать пачку.

Я помню, как отец справился с охватившей его радостной дрожью и не разорвал силой веревку, обвязывавшую пачку, и не разрезал ее ножницами, а – и этого я никогда не забуду – аккуратно развязал узлы. Один за другим, с бесконечным терпением, пользуясь попеременно то крепкими ногтями, то острием ножа для бумаги, то распрямленной скрепкой. Покончив с этим, он не набросился на свою новенькую книгу, а неторопливо смотал веревку, освободил пачку от одежки из роскошной альбомной бумаги, легонько коснулся пальцами обложки верхней книги, погладил ее, словно застенчивый любовник, поднял книгу и поднес к лицу, слегка раздвинул страницы, зажмурил глаза и понюхал, втягивая запах только что отпечатанных листов, вожделенно вдыхая свежесть бумаги, наслаждаясь пьянящим ароматом переплетного клея. Затем он начал перелистывать страницы, заглянул сначала в индекс, острым глазом пробежал страницу с исправлениями, вновь и вновь перечитал предисловие дяди Иосефа и свое собственное введение… Он наслаждался видом титульных листов, все гладил и гладил обложку, но внезапно заволновался – а вдруг мама подсмеивается над ним в глубине души.

– Новая книга, прямо из типографии, – сказал он, словно извиняясь. – Первая моя книга, и это ведь почти то же самое, как если бы в эту минуту родился у меня еще один ребенок.

– Когда понадобится поменять ему пеленки, – ответила мама, – ты наверняка позовешь меня.

С этими словами она вышла, но через минуту возвратилась, неся бутылку “Токая” и три маленькие рюмочки, предназначенные для ликера, а не для вина, и объявила, что сейчас мы выпьем в честь первой папиной книги. Она налила ему и себе, а также капельку мне и, возможно, поцеловала его в лоб, будто ребенка, а он погладил ее по голове.

Вечером мама расстелила на кухонном столе белую скатерть, словно в честь субботы или праздника, и подала самое любимое папино блюдо – горячий красный борщ с плавающим посреди тарелки айсбергом сметаны.

– В добрый час! – сказала она.

Дедушка с бабушкой пришли в тот вечер, чтобы принять участие в скромном торжестве. И бабушка заметила маме, что хотя все хорошо и прекрасно, и почти вкусно, и вообще упаси ее бог давать какие-либо советы! – но ведь это вещь известная всем, даже любой несмышленой девочке, даже крестьянкам-домработницам, кухаркам в еврейских домах: борщ непременно должен быть кисловатым и чуть-чуть сладким, а ни в коем случае не наоборот – сладковатым и чуть кисловатым. Это у поляков принято, как известно, все на свете делать сладким сверх всякой меры, свыше любого разумного предела, и если за ними не проследить, то и селедку они, чего доброго, обмажут сахаром со всех сторон, и даже жгучий хрен они способны сдобрить сладким вареньем…

Мама, со своей стороны, поблагодарила бабушку за то, что та поделилась с нами своим опытом, и пообещала, что отныне и впредь она позаботится о том, чтобы бабушка отведывала у нее только горькое и кислое, то, что ей по вкусу. Что же до отца, то он был настолько весел и исполнен добродушия, что совсем не заметил этих булавочных уколов.

Отец преподнес одну книгу с посвящением своим родителям, другую – дяде Иосефу, третью – своим самым близким друзьям – Эстер и Исраэлю Зархи, еще одну – кому-то, чье имя я не помню. А последний экземпляр хранил отец в нашей библиотеке на самом видном месте, книга его стояла, прислонясь, словно припав по-родственному к серии книг, вышедших из-под пера его дяди, профессора Иосефа Клаузнера.

* * *

Три-четыре дня длилась радость отца, а затем лицо его омрачилось. Подобно тому, как до прибытия посылки он изо дня в день бегал на почту, так теперь он ежедневно заглядывал в книжный магазин Шахны Ахиасафа на улице Кинг Джордж: три экземпляра “Новеллы” были выставлены там на продажу. Назавтра ни один из них не был продан. То же было и спустя два, и спустя три дня.

– Ты, – с грустной улыбкой сказал отец своему другу Исраэлю Зархи, – за шесть месяцев пишешь новый роман, а как он выйдет, красивые девушки расхватывают его с магазинных полок и, ложась спать, берут твой роман с собой в постель. А мы, исследователи, трудимся в поте лица долгие годы, чтобы обосновать каждую деталь, каждую подробность, чтобы быть предельно точным в любом цитируемом отрывке… С нас семь потов сойдет из-за какой-нибудь запятой в подстраничном примечании, а кто потрудится это прочесть? Самое большее – мы сами. Иначе говоря, три-четыре вечных узника нашей научной дисциплины снисходят до прочтения творений друг друга – пред тем как разорвать друг друга на мелкие клочки… А иногда и этого не случается. Просто игнорируют.

Прошла еще одна неделя, но ни один из трех экземпляров так и не был продан в магазине Ахиасафа. Папа больше не говорил о своих переживаниях, но его переживания наполняли весь дом, словно запах; ни во время бритья, ни за мытьем посуды, склонившись над кухонной раковиной, он больше не мурлыкал, жутко фальшивя, свои любимые песни “Поля в долине” или “Роса внизу, а луна вверху – от Бейт-Альфы до Нахалала”. Он больше не рассказывал мне о деяниях Гильгамеша или о приключениях капитана Немо и инженера Смита из “Таинственного острова”. Охваченный гневом, зарылся он в разбросанные по всему столу бумаги и словари, среди которых уже пробивались ростки новой книги.

И вдруг, спустя еще два или три дня, в пятницу вечером отец вернулся домой счастливый, возбужденный, дрожащий, словно подросток, которого королева класса удостоила поцелуя на глазах у всего мира:

– Проданы! Все проданы! В один день! Не один экземпляр! Не два! Все три проданы! Все! Моей книги больше нет в продаже, и Шахна Ахиасаф закажет у Чечика в Тель-Авиве несколько новых экземпляров! Что значит “закажет”?! Уже заказал! Сегодня утром! По телефону! Нет, не еще три экземпляра, а еще пять! И он, Шахна, считает, что и это еще не последнее слово!

Вновь мама вышла из комнаты и вернулась с бутылкой “Токая”, сладкого вина для торжественных случаев, и тремя крохотными рюмочками, предназначенными для ликера, а не для вина. Впрочем, на этот раз мама предпочла отказаться от борща со сметаной и от белоснежной скатерти. Вместо всего этого она предложила, чтобы они вдвоем пошли в кинотеатр “Эдисон” на знаменитый фильм с Гретой Гарбо, которая нравилась им обоим.

* * *

Меня оставили на попечение семейства Зархи. У них я должен был поужинать и, пока родители не вернутся – к девяти или половине десятого, – вести себя образцово.

– Образцово! Ты понял?! Чтобы не пришлось нам услышать и намека на жалобу! Когда будут накрывать на стол, не забудь предложить госпоже Зархи свою помощь. После еды, только после того, как все встанут из-за стола, ты возьмешь свой столовый прибор и осторожно поставишь на мраморную плиту у раковины. Осторожно, слышишь? Не разбей ничего. И возьми, как дома, тряпочку и протри клеенку до того, как снимут ее со стола. И говори только тогда, когда заговорят с тобой. Если господин Зархи работает, то ты просто найди себе какую-нибудь игрушку или книгу и сиди тихо как мышка! А если, не приведи господь, госпожа Зархи будет снова жаловаться на головную боль, ты ничем ее не обеспокоишь. Ничем, ты слышишь?!

С тем они и ушли. Госпожа Зархи то ли закрылась в своей комнате, то ли ушла к соседке, а господин Зархи предложил мне пойти с ним в его рабочий кабинет, который, как и у нас, был и спальней, и гостиной, и всем прочим. Это была та самая комната моего отца, где жил он еще студентом, та самая комната, где жили мои родители, где они, по-видимому, зачали меня, ибо обитали они в ней со дня их женитьбы почти до самого моего рождения, оставив ее за месяц до этого события.

Господин Зархи усадил меня на тахту и немного побеседовал со мной, уж не помню о чем, но никогда не забыть мне, как внезапно обнаружил я на маленьком столике у изголовья тахты не менее четырех экземпляров “Новеллы в ивритской литературе” – один на другом, как в книжном магазине. Один экземпляр, я знал, папа преподнес господину Зархи с посвящением: “Другу моему и товарищу, столь дорогому мне”. А вот еще три книги – я этого просто не понимал и уже чуть было не спросил господина Зархи, но вспомнил в последнюю минуту о тех трех экземплярах, что именно сегодня были куплены, наконец-то, после стольких дней отчаяния, в магазине Ш. Ахиасафа на улице Кинг Джордж. Меня захлестнула волна благодарности, и сердце защемило так, что я чуть не расплакался. Господин Зархи заметил, что я все разглядел, но не улыбнулся, а посмотрел на меня как бы со стороны, искоса, чуть-чуть прищурил глаза, словно молча принял меня в тайный круг заговорщиков. Он не произнес ни слова, а лишь, наклонившись, убрал с маленького столика три из четырех экземпляров и спрятал их в нижний ящик письменного стола. И я тоже хранил молчание, не сказал ни слова ни ему, ни родителям. Ни одному человеку не рассказал я об этом до самого дня смерти Зархи, который умер совсем молодым, и до дня смерти отца. Ни одной живой душе, кроме – и то спустя много лет – Нурит, дочери господина Зархи, которая, выслушав, совсем не удивилась моему рассказу.

Есть среди писателей два-три человека, которых я считаю лучшими, задушевными своими друзьями, которые очень дороги мне вот уже на протяжении десятилетий. Но я не уверен, что был бы способен, подобно господину Зархи, сделать ради них то, что сделал он для моего отца. Кто знает, пришла ли бы мне вообще в голову такая же щедрая и хитроумная мысль, как та, что осенила Исраэля Зархи. Ведь он жил, как и все в те годы, едва сводя концы с концами. И три экземпляра “Новеллы в ивритской литературе” наверняка обошлись ему в сумму, на которую можно было бы приобрести столь необходимую зимнюю одежду.

Господин Зархи вышел из комнаты и вернулся с чашкой какао без пенки, потому что помнил, что у нас дома по вечерам дают мне какао без пенки. И я вежливо, как меня учили, поблагодарил его. Мне очень-очень хотелось добавить еще кое-что, высказать нечто важное, но я не нашел слов. Я лишь сидел в комнате на тахте, стараясь не издавать ни звука, чтобы не помешать его работе, хотя господин Зархи вообще-то не работал в тот вечер, а просто перелистывал страницы газеты “Давар”, пока мои родители не вернулись из кинотеатра. Они поблагодарили семейство Зархи и попрощались, спеша забрать меня домой, потому что уже очень поздно и надо почистить зубы и немедленно лечь спать.

* * *

В эту самую комнату в один из вечеров 1936 года привел папа впервые одну студентку – сдержанную, очень красивую, смуглую и черноглазую. Она была скупа на слова, но само ее присутствие заставляло мужчин говорить и говорить – безумолчно и безудержно.