Текст книги "Тишина «А». Дедуктивное размышление о наших современниках в жанре романа-эссе"

4. Фома

Примерно через час, на автостоянке около аэропорта муж Агнии Фома копотливо укладывал вещи в автомобиль под радостное щебетанье жены и рокот заходящих на посадку авиалайнеров, которые из-за плотности рейсов, непременно делали один, а то и два круга над городом перед приземлением.

– И я лечу по проходу самолета и чувствую, что наш малыш замер и, видно, как и я, испытывает приятное щекочущее душу чувство. Говорят, что космонавты, как наркоманы, подсажены на это чувство невесомости. И теперь я понимаю их!

Щебетанье Агнии перекрыл рев двигателя взлетающего аэробуса, и Фома, ставящий на обклеенные багажными ярлыками сумки Агнии плетенную корзинку для пикника, которую ни разу еще не использовали, но которая постоянно находилась здесь в машине невесть для чего, искоса проследил за неуклюжим взлетом гиганта. Аэробус, как давно вымершая загадочная рептилия птеродактиль, с трудом разогнался и с трудом оторвался от земли. «И как на таком летать! Безумие!» – подумал Фома, нежно поглядывая на жену, и еще более нахмурив брови и покачав головой, мягко проворчал:

– Я снова повторю, что опасно было лететь на таком птеродактиле. А вдруг в воздухе начались бы схватки!

– Но ведь не начались! А рожать заграницей? Абсурд! Я хочу, чтобы наш сын первый свой вздох сделал в России. Запах Родины ни с чем не сравнить.

Агния глубоко-глубоко вдохнула и с улыбкой выслушала очередную тираду мужа.

– А если бы во Франции родился, то Родина была бы Франция!

– Его родина – Россия. Как говорил Достоевский, Россия вмещает, принимает и понимает все культуры мира! Ой!

Фома, услышав «ой», так перепугался, что остолбенел и с ожиданием самого худшего, а для него теперь самое худшее было бы начало родовых схваток у жены, нараспев вопросил к Агнии, видимо, инстинктивно понимая, что тишина и покой сейчас бесценны.

– Что? Что такое?

– В полете была такая турбулентность! А мы еще сделали круг над нашим городом, так что сын уже увидел свой город сверху… Моими глазами, конечно! Красота!

Фома медленно и осторожно повел машину, плавно выруливая с парковки на трассу, а Агния, устроившись в кресле, закрыв глаза и затихнув, вспоминала панораму города, что видела в иллюминаторе, пока, заходя на посадку, самолет кружил над знакомыми ей с детства улицами, скверами, площадями и небоскребами.

5. Сон

Город был прямо под Агнией. Агния поднималась все выше и выше, а город уменьшался и сжимался. И так постепенно город сжался до таких размеров, что поместился в сферу, которая являлась крупной водяной каплей.

Агния проснулась во сне, открыла глаза и увидела, что она сама находится внутри этой водяной сферы, а город с белокаменными соборами, парками, забитыми движущимися машинами улицами, расположился равномерно по поверхности сферы, по всей оболочке. Небоскребы торчали, упираясь в небо, как иголки у свернувшегося клубком ежика.

Агния руками попыталась растянуть сферу, и при этой попытке весь город закачался, застонал и заскрипел, как при восьмибальном землетрясении. Еще одна апокалиптичная попытка разрушения призрачного города закончилась стонами, скрипами и затухающими покачиваниями зданий и фонарных столбов. Ехавшую по мосту легковушку скинуло в реку, которая, как прожорливый питон, в мгновение ока заглотила упавшую машину, не дав ни единого шанса водителю выжить. Фуру, груженную ящиками с апельсинами, качнуло так сильно, что она перевернулась, перегородив мост, и апельсины посыпались в воду прямо на Агнию. Наконец, оболочка разорвалась, и Агния вынырнула из сферы, как выныривают из глубины озера на поверхность водоема, когда при всплытии время будто замедляется, и неимоверно долго длится каждая доля секунды, и нестерпимо хочется вздохнуть, и кажется, что уже не выплыть, потому что больше нет сил терпеть… И вдруг, раз: и ты уже на поверхности!

Слегка приподнявшись из воды, Агния огляделась: город слева и справа в клубах дыма и пара навис над ней своими новостройками. Множество апельсинов плавало в воде вокруг нее. Апельсины поднимались из глубины, и их становилось все больше. Когда оранжевый ковер покрыл всю видимую вокруг нее поверхность, она задержала дыхание и ушла под воду.

6. Экстрим под «Рождественскую звезду»

В салоне автомашины Фома настороженно смотрел на Агнию, которая сидела, закрыв глаза и, казалось, не дышала. Фома крепко сжимал руль и, вроде бы, был спокоен и полностью поглощен своими мыслями, но побелевшие пальцы да чересчур пристальный взгляд, застывший на Агнии, выдавал его сильное беспокойство. Вдруг Агния резко вздохнула и открыла глаза, увидев, что они стоят, а не едут, удивленно посмотрела на Фому; а тот нервно развел руками, показывая, что вокруг них полно рычащих и дымящих машин, так же, как и они, стоящих без движения в мертвой автомобильной пробке. Пересилив себя, он все же улыбнулся жене, чтобы не выказывать свою тревогу.

– Вздремнула? Пробка: ни туда ни сюда!

– А нам надо в больницу! У меня, по-моему …!

И хоть сказанная Агнией фраза была произнесена тихим и спокойным голоском, но была не закончена, и от этой недосказанности Фома всполошился, испугавшись не на шутку.

– Ладно. Держись! Будем нарушать правила дорожного движения! Экстрим!

– Поставь «Рождественскую звезду», страсть как хочу – это меня успокоит и, может, отвлечет… Поосторожней, экстрим! Но не медленно… надо торопиться!

В салоне зазвучали стихи Бориса Леонидовича из «Тетради Юрия Живаго». Агния откинула сиденье и закинула ноги на торпеду, а машина, взревев, рванула с места и помчалась, лавируя в этом нескончаемом скоплении автомобилей и людей. Шипенье, ругань, скрежет и гуденье клаксонов сопровождали их экстремальное продвижение, но Агния слушала любимые стихи и умиротворенно улыбалась.

7. Авария и роды

Трасса, по которой ускоряясь короткими зигзагообразными рывками продирался автомобиль с Фомой и Агнией, стала исподволь искривляться, искажая видимое пространство. Трасса мало-помалу уходила вверх все выше и выше и скоро, в пику геометриям Эвклида и Лобачевского, согласно законам формальной системы, закруглилась так, что преобразовалась в сферу – ту, что видела Агния в недавнем полусне. И так же, как в том провидческом дремотном видении, когда она смотрела на город изнутри водного пузыря, их машина оказалась внутри этой сферы, которая деформировалась и раскачивалась от рычащей извне техники. И тут вдруг сфера разорвалась, и как стремительная афалина, отделившись от стаи дельфинов, резвясь выпрыгивает с пируэтами и сальто над морской пучиной, машина с Фомой и Агнией, не вписавшись в поворот, выскочила из потока автомобилей через прореху в сфере и, теперь уже неуправляемая, по инерции полетела прямо к реке, но, к счастью, долетела лишь до тротуара. Удар! От резкого удара о тротуар вынесло лобовое стекло, машина подскочила, как мячик, несколько раз перевернулась и, теряя скорость, на излете, пробив пешеходное ограждение на мосту, зависла над рекой, так и не достигнув воды.

Фому выбросило из салона на газон вместе с лобовым стеклом при ударе о тротуар, до того как, протаранив ограду, машина внезапно остановилась. Даже царапины не было на теле у Фомы, но шок от случившегося сковал его члены, и он не мог пошевелить и мизинцем. Он лежал навзничь на мягкой траве, как на пуховой перине, в десяти метрах от своего покореженного автомобиля, лежал с широко раскрытыми глазами, понемногу приходя в себя.

Агния, упиравшаяся при аварии ногами в торпеду, каким-то чудом осталась в машине. Она зажмурилась, когда машина, потеряв управление, вылетела из общего потока, и даже не видела, как выбросило Фому. Агния открыла глаза, когда вдруг почувствовала резкую боль внизу живота и поняла, что начались схватки. Надо было выбираться из машины. Она попыталась открыть дверцу – не вышло! Попробовала еще раз и еще, и вот дверца подалась, но тут машина качнулась, перевалилась через дыру в ограде и медленно покатилась по крутому откосному берегу в реку. Видя неотвратимо надвигающуюся воду, Агния несколько раз с надеждой взмолилась к мужу.

– Фома! Фомушка! Где ты! Помоги мне…

Агнии казалось, что она кричала во весь голос, но на самом деле ее крик походил на стон, и просто непостижимо и невероятно, как Фома смог услышать этот стон. Он тут же попытался встать на ноги, но в ногах была непривычная слабость, и он упал, падая же успел увидеть, что машина с Агнией достигла воды, и еще он заметил, что кто-то в призрачной белой одежде спешит к нему на помощь. «Почему ко мне, а не к Агнии?» – пронеслось у него в голове; но тут он внезапно ощутил небывалый прилив сил, легко встал, будто кто-то невидимый помог ему, и молнией метнулся к реке, где машина с Агнией стремительно уходила под воду. На мгновение он оцепенел, увидев, как вода, сомкнувшаяся над головой Агнии, вдруг окрасилась в багряный цвет, а нити кровавых разводов, безмолвно крича, поползли прямо на него. Оцепенение прошло, и Фома с разбегу нырнул под воду и поплыл на глубину в немую бездну к затонувшей машине, желая только одного: быстрее вытащить Агнию на берег.

И в тот момент, когда Фома нырнул к затонувшей машине, на поверхности воды появилась Агния с новорожденным младенцем. Мать заметила плавающую рядом корзину для пикника, посмотрела на такой близкий, но сейчас такой далекий для нее берег, и, чувствуя, что силы оставляют ее, бережно опустила младенца в эту корзину, а сама в следующее мгновенье исчезла под водой… И корзина с новорожденным одиноко поплыла вниз по течению реки.

8. Корзина с новорожденным

Позже, когда Фома вспоминал этот роковой день, то мог рассказать все, что было до аварии и после спасения Агнии, но как он вытаскивал жену из воды на берег никому рассказать не мог: кто бы поверил, что он спасал Агнию не один, а с кем-то еще, кого, кроме него, никто не видел! А народу было много: были пассивные свидетели, замурованные в своих автомобилях, и смотрящие, как репортаж по телевидению, то, что происходило перед ними здесь и сейчас. Но были и другие, и их было большинство, которые оставив свои роскошные купе да кабриолеты, прибежали помочь Фоме и Агнии, вызвали скорую и спасателей.

Не мог рассказать Фома и то, что знали только они с Агнией; что, когда он вытащил Агнию на берег, она не сразу пришла в себя, более того, он решил, что потерял ее. В отчаянии он прижал к себе ее безжизненное тело и так и сидел, покачиваясь вместе с ней, будто убаюкивая ее, не прощаясь с ней, а слившись с ней в одно целое. И никто не смог бы оторвать ее от него, никто! И в эту чудовищно-длинную бесконечную паузу, осколки воспоминаний их счастливой радостной жизни с Агнией разрывали его сердце и иссушали душу – это было крушение всех надежд. И когда он почувствовал нестерпимую боль в груди, а неимоверная усталость тела перешла в агонию, и каменный холод сковал все члены, когда он ощутил коготки смерти, вальяжно ползущей к его душе, вдруг она, его Агния (и это было несомненно чудо!) совсем внезапно и нежданно, вдруг, вздрогнула, затрепетала всем телом, будто дорогая невысказанная мысль забилась в живительных струнах ее души, вдохнула глубоко-глубоко, разомкнула веки, взглянула ему в глаза чистым пронзительным взглядом и на выдохе, не сдерживая радости, вопросила: «Где наш сын?». И в этот момент простиравшаяся до звезд воздушная твердь содрогнулась и затряслась, как от ударов воображаемого могучего колокола, повисшего прямо над ними, побуждая их к действию. Его самого обдало жаром, и он почувствовал, что душа его устремляется вверх в полет. Неведомая сила, как на воздушном шаре, подняла Агнию и Фому над водоемом. Сверху им многое открылось. Они увидели людей, толпящихся вокруг крана, поднимающего автомобиль из реки; увидели себя, лежащими на траве, и хлопотавших вокруг их тел врача и медсестру со «скорой»; а вдалеке, в ста метрах от места аварии, они увидели женщину в белых одеждах, которая взмахами руки обращалась к ним и звала их. И нельзя было оторвать взгляда от этой женщины, и нельзя было ослушаться ее. А рядом с ней в камышах около берега рдело, как сгусток пожарища, как всполох новой звезды, необычное свечение. Это свечение было таким манящим и призывным, что они, не медля ни секунды, бросились на этот зов.

Уже на земле каким-то чудом Агния и Фома вырвались от назойливой опеки медсестры и врача «скорой» и устремились к призрачной женщине, зовущей их. Но когда они подбежали к тому месту, то ее уже не было, только – тихая гладь воды, камыши и таинственное свечение. Они пошли на свечение, зашли в воду, раздвинули камыши и увидели качающуюся на волнах корзину для пикника, а в ней мирно спящего младенца.

Врач и медсестра прибежали следом за ними и остановились, как вкопанные, увидев новорожденного крепыша. Народ толпился на берегу, спецкоры бегали с видеокамерами и фотовспышками, но ни яркий локальный свет видеокамер, ни частые фотовспышки не мешали богатырскому сну младенца.

 
                                          †
 

Сколько вопросов ни задавал потом Фома Агнии, желая прояснить для себя всю картину с рождением сына, ответов-открытий или видимых знамений в рассказах жены для Фомы не было. Агния каждый раз повторяла, что после весьма необычного – провидческого – разговора в салоне самолета с мужчиной в канотье, появившимся, как призрак, невесть откуда и так же призрачно исчезнувшего, она перестала испытывать страх, потому что явственно чувствовала чью-то могущественную опеку. Говорила, что щекочущее чувство невесомости и радости не отпускало ее еще несколько месяцев после «аварийных» родов. И в конце воспоминаний, каждый раз приговаривала ему, что он сам был там во время родов рядом с ней и вытащил на берег ведь он ее, а не она его; так чего же он спрашивает и спрашивает, будто сам не помнит!

В конце концов Фома перестал задавать какие-либо вопросы не только Агнии, но и себе, раз и навсегда решив, что призрачный оракул в старинном канотье, пророчествовавший Агнии в самолете – это только плод ее воображения, так же как и женщина-призрак в невесомых белых одеждах, появившаяся в роковой момент в камышах около младенца, существовала лишь в его воспаленном мозгу: ее образ возник как спасительная сублимация страсти, – как исключительно его личное непреодолимое желание увидеть новорожденного сына, в той крайне стрессовой ситуации.

Утонченная натура Агнии не могла понять, как можно не верить самому себе, и Агния стала называть Фому не иначе как «Фома ты мой неверующий».

 
                                          †
 

Шесть лет для Агнии пролетели как один вдох – будто она при рождении сына под водой задержала дыхание и все ждала момента, когда можно будет выдохнуть и вдохнуть.

Многим покажется, что это выдумка и полная нелепица, но оглянитесь, вспомните свою жизнь: что было с вами пять-шесть, десять лет назад! В одном случае вы подумаете, что это было так давно, и даже ностальгически повторите со вздохом, покачивая головой: «О! Так давно!» И тут же вспомните, что-то до боли щемящее, будто только вчерашнее, только свершившееся; закроете глаза и увидите, как наяву, вот же оно! Ан нет, на самом деле, констатируете открыв глаза, что уже прошло несколько лет! Наша жизнь парадоксальна: чем более интенсивно проживаешь день, месяц, год, тем быстрее они пролетают!

Годы жизни Агнии с рождением сына были наполнены неимоверно плотной чередой событий, и шесть лет пролетели для нее как одно мгновение. Шесть лет – за один миг! «Радость рождения сына ничем не перечеркнуть», – думала Агния, глядя на своего молчаливого сына. Умные глаза с пронзительным взглядом, казалось, он читал ее мысли, слышал ее голос, но просто не находил слов ответить и потому молчал. И врачи не могли ничего объяснить, твердили только, что вероятно у ребенка поврежден нерв среднего уха. На все вопросы Агнии о причинах этого повреждения, отвечали уклончиво, что вероятно родовая травма. Во сне она часто видела того попутчика с тростью и в канотье, гналась за ним по улицам города, но ни разу не догоняла, а если бы догнала то спросила бы: что делать, чтобы сын заговорил? Человек не властен над сновидениями, но порой, а это именно тот случай, когда вам очень надо получить ответ на вопрос, который важнее всех истин на земле, законы природы отступают! Как-то, в очередном сне Агния оказалась в том самом самолете, и, когда внезапно появившийся незнакомец заговорил с ней, Агния, как и было всегда, проснулась, но, странное дело, в эту ночь после пробуждения она вспомнила то, чего никогда не вспоминала. Ведь, незнакомец еще тогда в самолете предупредил ее, что надо ждать шесть лет. Да, да! Как она могла забыть это!

Агния подошла к окну и увидела поднимающееся солнце, прямо как тогда, давным-давно, шесть лет назад, в иллюминаторе самолета, и как только первый лучик коснулся ее, она вспомнила то, что почему-то забыла сразу после родов. Агния закрыла глаза и мысленно перенеслась в прошлое.

 
                                        †
 

Она сидела в салоне аэробуса и разговаривала с незнакомцем.

– Да. Прилетим и сразу в роддом, – это сказала Агния.

– Мне жаль вас огорчать, но до роддома вы не доедете, – предостерег незнакомец.

– Как так? Почему?

– Пробки. Готовьтесь к экстремальным родам.

– Это как?

– Это значит, или здесь в самолете, или…

– Ну нет! Только не в самолете! Самолет уже скоро приземлится.

– Хорошо! Вы знаете, что такое тишина? А? Тишина учит ясно и кратко выражать свои мысли. Есть тишина внешняя, а есть – внутренняя – безмолвная…

– И все?

– Нет, не все! За шесть лет много узнаете!

– Каких шесть лет?

– Наберитесь терпения. Всему свое время – будущее всегда становится настоящим, если мы верим всем сердцем своим, каждою клеточкой своей! Через пять-десять секунд самолет попадет в воздушную яму, вы немного полетаете в невесомости.

Агния открыла глаза: она стояла у окна и смотрела на восход солнца, но стояла как-то странно. Она взглянула на пол и обомлела: оказывается она как воздушный шарик, легко парила в воздухе, а пол медленно покачивался то приближаясь, то удаляясь от нее.

Мягкий обволакивающий голос – знакомый голос незнакомца из аэробуса – звучал в комнате:

– Не бойтесь, полетаете совсем немного – секунд сорок, а потом проснетесь. Закройте глаза, будто спите… и потом громко произнесите самое дорогое для вас имя, и проснетесь.

Голос умолк, воцарилась предрассветная тишина. Агния подлетела к окну, вылетела из дома и устремилась прямо к солнцу. Солнце слепило глаза, но она терпела, пока не услышала знакомый голос:

– Закройте глаза, будто спите…

– И прокричите родное имя, – быстро договорила за знакомого незнакомца Агния.

Она бросила взгляд вниз на улетающий от нее город с солнечными куполами церквей, и зажмурившись от их блеска громко прокричала: «Оле-е-ег!» И в ту же секунду проснулась.

 
                                        †
 

Агния вскочила с кровати, глаза горели огнем веры и надежды, по озаренному лицу катился градом пот. Пройдя в комнату сына, спящего безмятежным крепким сном, она улыбнулась, глядя на него, и вспомнила его богатырский сон в корзине в камышах после экстремальных родов под водой, и на сердце стало легко и спокойно – умиротворенно.

Шесть лет – это тот срок, что дал ей в самолете человек в канотье. Сын рос, а пружина времени сжималась все круче и круче: скоро должен был наступить предел сжатия и тогда … «Тогда должно произойти чудо!» – Агния верила в это и жила только этим. Сердце ее, упоенное любовью, утверждало, что все грани сглаживаются, все границы стираются и все препятствия рушатся, если главенствует любовь – тогда и чудо исцеления неминуемо. И этот момент настал, точнее: затеплился огонек надежды, что это чудо возможно! Что оно уже рядом. Агния жаждала чуда, забыв про то, что чудо может испепелить дотла, как было с недаровитой смоковницей.

9. Савва и Ариадна шесть лет спустя

Кто молится о нас в этой жизни? Кому мы обязаны теми чудесами, что происходят с нами – чудесами, которые мы не всегда замечаем? Говорят, что материнская молитва одна из самых сильных. Материнская молитва оберегает и спасает: невидимые нематериальные нити, связующие мать и дитя, только укрепляются с годами, и, даже смерть, не властна над ними. Молитва матери укрепляет веру ребенка, охраняет его… А разве молитва отца не равна по силе материнской? Как молиться и кому молиться? И для чего? А если ты, как отец рождающегося ребенка и как муж женщины, рожающей этого ребенка, попадаешь в ситуацию, когда надо, ради спасения одного, принести в жертву другого, не менее родного и близкого, и ты стоишь перед выбором жертвы: кого оставить в живых? То есть, кому даровать жизнь, а у кого ее забрать! Оправданное убийство – спасения ради! Мгновение отпущено на принятие решения.

Неразрешимый вопрос разрешится временем, которое постфактум определит, что жертва – это ты сам! Тебе была дана вся полнота власти, но, каверза в том, что ты тогда уже понимал, что какое бы решение ты не принял, все оставшиеся годы ты будешь вспоминать то роковое мгновение. Ночью – будешь просыпаться в холодном поту от мучительных видений; а днем – воспоминания, как наяву, будут проплывать перед глазами все чаще и чаще. Парадокс нашей жизни: чем больше времени проходит, тем живее воспоминания. Нам всегда говорили, что время лечит, а поэт сказал иное, что не исцеляет время, а калечит. Нет, воспоминания, может быть, и ослабевают, но боль не проходит, а усиливается.

«Сердце чисто созижди во мне!» Так, как молиться и кому молиться? Сердце должно быть чисто как у дитя! Когда сердце чисто, тогда и молитва придет, в народе есть даже выражение: молитва от чистого сердца. Звучание чистое угодно Богу. У Бога нет ни ненависти, ни подозрений! Так почему же мы пишем пьесы, романы, сценарии в превалирующем количестве про интриганов и убийц? Что нас привлекает в их судьбе, пусть придуманной? Аргумент, что это все сказки для поддержания гибкости ума и тренировки воображения, не выдерживает критики, потому как все великие признавали, что жизнь богаче любой выдумки, и чтобы мы себе ни нафантазировали – это всего лишь игра воображения; а где проходит та фатальная грань между игрой воображения и самой жизнью? Почему Раскольников совершает убийство? – не потому ли что он не живет, а воображает? И не важно кем он себя воображает – это все маскировка поступков, как грим на лице человека. Грим нужен актеру на сцене, но не в обыденной жизни, ведь вряд ли кто хочет, чтобы окружающие принимали его за другого человека. «Сердце чисто созижди во мне!» Первая заповедь чистого сердца: быть самим собой! А в основном люди только к концу жизни становятся самими собой! Почему? – Еще один вопрос, парадоксальный вопрос!

В старости человек становится таким, каким был в детстве.

Неужели все те, кого мы видим вокруг себя, кроме стариков и детей, неискренни в своих поступках? Но этого не может быть, точнее: этого не должно быть! Но это так, и люди рвутся к искусству, чтобы увидеть истинные отношения, чтобы их теряющаяся в жестокой реальности хаоса душа ухватилась за спасительную соломинку, поняв, что сквозь грим рано ли, поздно ли, но проступят их истинные лица; и эти лица – прекрасны, потому что сердца их чисты! «Сердце чисто созижди во мне!» Сердца их очистили слезы раскаяния и сострадания! Это называется верой в добро. Эта вера согревает нас в лютую душевную стужу и удерживает на краю пред зияющей бездной, в немой ужас которой каждый рожденный когда-то да заглянет. И вот в тот момент – на краю бездны – важно, чтобы молитвы родных, любящих и сострадающих прорвались в Божьи чертоги, а Он остановит, предостережет и поддержит – Он не оставит втуне искреннюю молитву. Каждый человек в той или иной степени подвержен фрустрации, но одна половина человечества от бесполезного ожидания и увядания надежды впадает в агрессию по отношению к другим и даже к себе, а другая фрустрирует, харизматично вдохновляя окружающих на что-либо, генерирует новые идеи, не отступая в бездеятельной обиде, а тужится, не желая прозябать, прилагает все больше и больше усилий для преодоления препятствий, которые в большей мере субъективны и в меньшей – независимы от личности. Но как важны в жизни ближние – друзья и родные; как значимы их молитвы, их вера, их внимание? – они бесценны… Они бесценны даже для тех, кто их игнорирует специально, или недопонимая. Ведь этот страшный человек Раскольников, совершив смертный грех, пошел по пути к воскрешению только благодаря молитвам близких, любящих его: матери, сестры, Сони и друга Разумихина. И тут же Достоевский показывает другого страшного человека – Свидригайлова, за которого некому было молиться, которого даже любовь к Дуне не окрылила и не удержала над разверзшейся под ним бездной. И бездна поглотила его! А ведь тоже был человек неординарный, прочитавший, как и Порфирий Петрович, наполеоновские мысли Родион Романовича, и почти полюбивший его, как себя самого, но не умеющий любить, не умеющий жертвовать, и потому не видящий красоты, не могущий отличить безобразное от прекрасного, проживший жизнь свою пауком на дне кадушки… Не раскаялся – пропал. Погиб. И в самоубийстве Свидригайлова, в частности, виноват и Родион Романыч: отнесись он с любовью по-братски к Аркадию Ивановичу, освети его душу светом своей души, и тот не пропал бы, запутавшись в страстях, как паук в своей паутине, не шагнул бы в бездну, бросил бы трость свою модную в пропасть да за ней перстень с дорогим камнем туда же во тьму, а сам удержался бы на краю, пусть в шаге, пусть в миллиметрах от тьмы, но удержался бы! Устоял! Но не было еще раскаяния у Раскольникова, и не светилось еще сердце его спасительным огнем воскрешения. Он сам был почти в бездне, сам был глух, слеп и горд, и лишь молитва матери удерживала его от последнего шага; молитва матери и сострадание Сонечки – страх за него, преступившего и непокаявшегося. В задумке Достоевский хотел назвать роман «Грех и раскаяние» или «Под судом», а не «Преступление и наказание», но оставил более светское название неслучайно. Понятие греха нивелировалось в городской меркантильной среде, где грехом признавалось только то, за что приговаривал суд, а если суд оправдывал согрешившего за неимением прямых улик или под давлением нигилистически настроенного общества, то согрешивший, то есть преступивший не считался преступником, а грех – грехом!

К чему это привело, Достоевский описал через семь лет в «Бесах» в сцене губернаторского бала. Парадокс меркантильного общества: ради выгоды забывают о нравственности. Хотя какой же это парадокс. Здесь отсутствие любви, отсутствие понятия греха и как следствие – отсутствие раскаяния; но главное – отсутствие любви. А по Достоевскому ад – это как раз отсутствие любви. Вдумаешься и душа холодеет: отсутствие любви! Какая точная, эмоционально сметающая накипь страстей и сомнений формулировка.

Где есть вседозволенность, там исчезает любовь, а вседозволенность вырастает из эгоизма. А эгоизм трактуется как непогрешимость собственного мнения.

 
                                        †
 

Отсюда и наполеоновская теория Раскольникова: стать выше нравственных законов и нивелировать понятие греха. Великий Инквизитор тоже утверждал, что скоро наука докажет, что преступлений нет и, следовательно, нет понятия греха! И вторя Великому Инквизитору, уже реальный диктатор Гитлер распространяет новый перевод Библии, где слово «грех» взято в кавычки как атавизм совести. Это то, к чему и стремились нигилисты – отождествить грех и подвиг и оправдать любые средства ради достижения цели. Достоевский замечает эти страшные перемены и отстаивает испокон русское понятие греха и отношение к греху как к болезни, от которой надо излечиться. Ведь Соня не однажды говорит Роде: «Грех-то какой! Как же жить дальше!» Вкладывая эти простые слова, идущие из кристально чистой глубины сердца, в уста Сони, Достоевский утверждает, что дело не в букве мирского закона, по которому судит суд, а в нравственном законе совести – Богочеловеческом, основанном на заповедях Христа, но в то же время, в том законе, где критерием является сам человек. И ничего нет выше этого закона, где человек человеку брат, а не враг или соперник – так считает Достоевский. И самое примечательное, что Достоевский это декларирует на примере Евангелия, говоря, что если бы ему доказали, что Христос вне истины, то он бы остался со Христом. А какой образ для Достоевского тождественен Христу? – Любовь. – А любви? – Красота.

Любовь кротка и незлобива, не ограничивается временными рамками. Любовь побеждает самую неукротимую силу, самую изуверскую жестокость, самое каверзное вероломство. Любовь не замечает ненависти, и тем побеждает ненависть; любовь не прикасается к алчности, но и не прикасаясь насыщает и тем укрощает и ее; любовь открыто улыбается хитрости, и тем обескураживает хитрость и обезоруживает; любовь не следит за секундами, минутами, часами, и тем побеждает время, оставаясь молодой даже в преклонном возрасте; любовь отрезвляет и пьянит без вина, согревает в стужу лютую и освежает в жару невыносимую, окрыляет и предостерегает, усмиряет и милует, милует, милует; любовь наполняет нашу жизнь смыслом; из любви произрастают радость и покой… И когда мир наполняется любовью, тогда красота источается из сердец человеческих, и все, исключительно все, становится подвластно красоте, но красота не властвует, а оживляет и наполняет.

Достоевский все это неоднократно проживал и в жизни, и в творчестве, и поэтому утверждал, что красота спасет мир, красота подвига Христова. Живительная сила красоты – любовь. Потому что красота питается любовью, и не будь любви – красота зачахнет и скукожится. За чем следит зритель всегда с трепетом и неподдельным интересом? – За тем, как любящий и любимый человек преображается, и как из униженного и невзрачного он превращается в восхитительно прекрасного, благодаря любви. Любовь – маячок в светлое будущее, она притягивает, манит и спасает. Искусство должно обнадеживать в близком прекрасном будущем и устремлять туда все душевные порывы зрителей.

 
                                        †
 

И тут Савва увидел перед собой Раскольникова, брызжущего слюной и смотрящего на него болезненным, испуганным взглядом. Раскольников дышал прямо в лицо Савве и срывающимся голосом убеждал сам себя, что для него греха не существует и все разрешено, все без исключений. И словно обозначая пьедестал для возгордившегося своей избранностью, мрачной тенью крутился демон у ног Раскольникова, упиваясь своей страшной властью над ним, намереваясь войти в него и поглотить его душу, как ранее вошел в Иуду на Тайной вечере у Христа.