Текст книги "Ледяная принцесса"

Воспитанник Ян, напротив, стал мелькать все чаще. После исчезновения Нильса он оказался единственным наследником семейного предприятия и, достигнув совершеннолетия, немедленно стал генеральным директором. Под его руководством фирма процветала, поэтому светская хроника полностью переключилась на Яна и его жену Лизу.

Патрик оторвался от бумаг. Одна газета соскользнула на пол. Подняв ее, он углубился в чтение. Эта статья двадцатилетней давности была посвящена жизни Яна до того, как тот попал в семью Лоренц. Подозрительная, но крайне любопытная информация. Похоже, жизнь парня действительно круто изменилась. Вопрос в том, насколько изменился он сам.

Оживившись, Патрик снова собрал бумаги в кипу, выпрямляя помявшиеся листочки о край стола. Он думал о том, что теперь делать. До сих пор его вела лишь интуиция, собственная и Эрики… Патрик откинулся в кресле, заложив руки за затылок. Зажмурился, стараясь собраться с мыслями. Это была плохая идея – перед глазами с пятницы стояла только Эрика.

Усилием воли Патрик открыл глаза и сосредоточился на тоскливых грязно-зеленых стенах. Здание участка было построено в начале семидесятых. Похоже, проектировщики специализировались на государственных учреждениях, с их четырехугольными формами, унылым бетоном и тусклыми красками. Хедстрём пытался оживить обстановку – принес комнатные цветы в горшках, развесил на стенах картинки в рамочках. До развода на столе стояла фотография Карин. Патрику до сих пор чудился ее след на лакированной поверхности, хотя пыль с тех пор вытирали неоднократно. Поставив на это место держатель для авторучек, он вернулся к мыслям о том, что теперь делать.

Вариантов было два. Первый – вести расследование на свой страх и риск. Это автоматически означало тратить на него свое свободное время, поскольку в рабочее Мелльберг нагружал его по самое некуда. Правда, у Патрика получилось просмотреть все эти газеты, но с его стороны это было выражением непокорства, мятеж, за который, по-хорошему, он должен был расплатиться часами сверхурочной работы. Делать это у него не было никакого желания, поэтому второй вариант нравился Патрику гораздо больше.

Он состоял в том, чтобы пойти к Мелльбергу сейчас, изложить все как есть и получить добро на расследование убийства в рабочее время. Тщеславие было слабым местом шефа и той струной, на которой следовало играть. Патрик знал, что комиссар рассматривает дело Александры Вийкнер как шанс вернуться в Гётеборг. Злые языки говорили, правда, что возможность эта призрачная и карьера Мелльберга так или иначе закончилась. Но что мешает Патрику обернуть надежды шефа в свою пользу? Можно, например, преувеличить значение Лоренцев во всей это истории. Сказать, что появилось нечто, указывающее на то, что отцом ребенка был их приемный сын Ян. Главное – убедить шефа в том, что Патрик Хедстрём стоит на правильном пути. Не слишком этичный способ, конечно, но Лоренцы и в самом деле были как-то связаны с убийством; Патрик чувствовал это спинным мозгом.

Он быстро опустил ноги со стола. Кресло отъехало и стукнулось о стенку за спиной. Хедстрём взял со стола бумаги и пошел в другой конец бункерообразного коридора, где постучался в дверь Мелльберга, услышал разрешение войти и открыл дверь.

Оказываясь в кабинете шефа, Патрик каждый раз удивлялся тому, как можно, ровным счетом ничего не делая, скопить такое количество бумаг. Полки за спиной комиссара ломились от папок, и Патрик задался вопросом, когда в последний раз эти пожелтевшие страницы видели солнечный свет. На окне, стульях, столе лежали внушительные кипы, помимо прочего, прекрасно собирающие пыль. Не выпуская из рук телефонную трубку, Мелльберг махнул рукой, разрешая Патрику приблизиться. Тот с изумлением наблюдал за шефом. Тот сиял, как рождественская звезда, и улыбался во весь рот. Казалось, только уши мешали его улыбке обернуться на триста шестьдесят градусов по всей окружности головы.

Он односложно отвечал по телефону. «Да». «Конечно». «Не за что». «Ну, это само собой разумеется». «Вы все сделали правильно». «Нет же». «Да, да, большое ей спасибо. Обещаю держать вас в курсе».

Наконец Мелльберг торжествующе бросил трубку на рычаг, так, что Патрик едва не подпрыгнул на стуле.

– Ну вот… дело сдвинулось с мертвой точки.

Лицо комиссара светилось загадочной улыбкой рождественского гнома. Патрик подумал о том, что впервые увидел зубы комиссара – на удивление ровные и белые, можно сказать, идеальные.

Мелльберг выжидающе смотрел на Хедстрёма, и тот понял, что должен задать вопрос, что же случилось. Ответ удивил его еще больше.

– Я поймал его! Я нашел убийцу Александры Вийкнер!

Мелльберг так радовался, что не заметил, как прядь волос сползла с его макушки на ухо. Правда, и Патрику на этот раз было не до смеха. Проигнорировав тот факт, что комиссар употребил местоимение «я», выразив тем самым нежелание делить победу с кем бы то ни было из коллег, Хедстрём подался вперед, упершись локтями в колени, и серьезно спросил:

– О чем вы? Какой-то прорыв в расследовании? С кем вы только что говорили?

Мелльберг выставил ладонь, ограждая себя тем самым от дальнейших вопросов, откинулся на спинку стула и сложил руки на животе. Эту карамельку он решил дососать до конца.

– Видите ли, Патрик, когда столько лет работаешь в полиции, в конце концов начинаешь понимать, что прорыв – это не то, чего можно просто добиться; его надо заслужить. Компетентность и опыт плюс упорная работа – и вот он, прорыв в расследовании! Некто Дагмар Петрен поделилась своими наблюдениями, сделанными как раз накануне того, как было обнаружено тело… Да, я даже сказал бы, очень важными для нас наблюдениями, которые в скором времени приведут нас к тому, что опасный преступник окажется за решеткой.

От любопытства Патрик едва мог усидеть на стуле, но по опыту знал, что Мелльберг не выдает своих секретов просто так. Пройдет время, прежде чем комиссар доберется до сути дела. Хедстрём надеялся, что это произойдет раньше, чем он успеет выйти на пенсию.

– Да… вот помню, расследовали мы одно дело в Гётеборге осенью шестьдесят седьмого…

Вздохнув про себя, Патрик настроился на долгое ожидание.

* * *

Она нашла Дана там, где ожидала. Легко, словно это были мешки с хлопком, он перетаскивал на лодку огромные мотки веревки и тяжелые привальные брусы. Эрика невольно залюбовалась. В вязаном жакете, шапке и варежках, с белым парко́м, клубящимся у рта, Дан выглядел так, словно только что первым пересек финишную прямую.

Солнце стояло высоко, осыпая искрами снег на палубе. Дан работал в полной тишине, сосредоточенно и с явным наслаждением. Он был в своей стихии – лодка, море, острова на заднем плане. Он уже жил тем днем, когда лед наконец затрещит, и «Вероника» на полной скорости устремится к горизонту.

Зима – пора ожидания и испокон веков тяжелое время для жителей побережья. В былые времена, если лето выдавалось хорошее, вдоволь заготавливали сельди и зимовали благополучно. Ну а если не выдавалось, приходилось искать другие источники пропитания. Как и большинство рыбаков, Дан кормился не только любимым делом. По вечерам он учился и пару раз в неделю подрабатывал учителем шведского языка в школе высшей ступени в Танумсхеде. Эрика не сомневалась, что учитель из Дана толковый, но сердце его принадлежало морю.

Дан был так увлечен работой, что не сразу заметил Эрику, переминавшуюся с ноги на ногу на набережной. Она не переставала сравнивать его с Патриком. Внешне они различались как день и ночь. Светлые волосы Дана летом выгорали до белизны; темные волосы Патрика были того же оттенка, что и глаза. Дан был мускулистый, Патрик скорее худощавый. При этом их жесты, поведение, манера держаться почти не различались. Та же сдержанность, мягкое спокойствие, юмор, прорывавшийся только там, где надо. До сих пор Эрике, пожалуй, не приходило в голову, до чего они похожи. Приятное открытие. После Дана ей не везло с парнями, при этом ни разу не захотелось свести знакомство с человеком другой закваски. «Все они у тебя незрелые», – замечала Анна. «Ты пытаешься воспитывать мальчиков, вместо того чтобы найти себе взрослого мужчину», – вторила Анне Марианна. Похоже, в этом была доля правды. Но годы шли, и время от времени Эрика начинала испытывать что-то вроде панического страха. Смерть родителей, на свой жестокий лад, лишний раз показала, чего ей недостает в жизни. И вот с пятницы все ее мысли крутились вокруг Патрика Хедстрёма…

Голос Дана вырвал Эрику из размышлений:

– Эй, привет! И как долго ты так здесь стоишь?

– Привет! Нет, совсем недолго. Интересно смотреть, как ты работаешь.

– В любом случае это не то, чем можно прокормиться. Протирать задницу круглыми сутками да мечтать – за это платят немного.

Оба рассмеялись. Не в первый раз они подкалывали друг друга, развивая эту излюбленную тему.

– Я прихватила с собой кое-что вкусное и горячее, – Эрика помахала в воздухе корзиной.

– О! И что ты за это хочешь? Мое тело? Душу?

– Нет, спасибо. Оставь себе и то, и другое. Даже если я выберу второе, с твоей стороны это не более чем тщеславные мечты.

Дан принял корзину и протянул Эрике руку, помогая перелезть через перила. Было скользко, и она едва не приземлилась на пятую точку. Хорошо, что Дан вовремя схватил ее за талию. Они счистили снег с ящика для рыбы и, подстелив варежки под свои драгоценные задницы, принялись распаковывать корзину.

Дан восторженно улыбнулся, доставая термос с горячим шоколадом и тщательно завернутые в фольгу бутерброды с колбасой.

– Ты прелесть.

Он жевал и улыбался.

А потом оба в благоговейном молчании сосредоточились на еде. Хорошо было сидеть под утренним солнцем, и Эрика почти не мучилась тем, что нарушила рабочую дисциплину, позволив себе не писать. Последние недели она много корпела над текстами и заслужила выходной.

– Как расследование? – спросил Дан. – Есть что-нибудь новое?

Эрика покачала головой:

– Нет. Полицейские вроде никуда не продвинулись.

– Насколько я знаю, ты допущена к закрытым источникам информации?

Дан задиристо улыбнулся. Эрика не переставала удивляться местным сплетникам. Кто мог узнать о ее встрече с Патриком Хедстрёмом?

– Не понимаю, о чем ты.

– Ладно, проехали. Я просто хочу знать, как далеко у вас там зашло. Тест-драйв пройден?

Эрика ударила его кулаком в грудь.

– Нет, до тест-драйва не дошло. Я и вправду еще не знаю, интересует ли он меня. Или нет, знаю, что интересует, но не определилась еще, стоит ли продолжать в том же духе… Если я его интересую, конечно, что далеко не факт.

– Ты трусишь.

Эрику злило, как он умеет с ходу разглядеть главное. Иногда ей казалось, что Дан знает ее слишком хорошо.

– Признаюсь, я чувствую некоторую неуверенность.

– Это хорошо, что ты решила предварительно все взвесить. Не задумывалась о том, что будет, если предоставить событиям идти своим чередом?

Эрика думала об этом – и не раз – за последние дни. Но вопрос все еще носил слишком теоретический характер. Они всего лишь однажды пообедали вместе.

– Я, во всяком случае, считаю, что тебе надо брать быка за рога. Лучше синица в руках… и так далее.

– Что касается Алекс, – поспешила сменить тему Эрика, – у меня есть кое-что любопытное.

– Что же? – сразу оживился Дан.

– Дело в том, что… в общем, я побывала у нее в доме и нашла одну интересную бумагу.

– Ты – нечто.

Эту реплику Эрика оставила без внимания.

– Я обнаружила старую газетную статью об исчезновении Нильса Лоренца. Догадываешься, что могло заставить Алекс двадцать пять лет хранить ее в ворохе нижнего белья?

– Нижнего белья? – переспросил Дан. – Какого черта, Эрика…

Она выставила ладонь, предупреждая его протесты, и спокойно продолжила:

– Чутье подсказывает мне, что это как-то связано с ее убийством. Не знаю, как именно, но здесь зарыта здоровенная собака. Кроме того, по дому кто-то ходил и рылся в ее вещах, пока я пряталась в гардеробе. Не исключено, что он искал именно эту статью.

– Ты сумасшедшая! – воскликнул Дан и уставился на нее с разинутым ртом. – Какого черта ты там забыла? Это дело полиции – расследовать убийство Алекс. – Голос Дана сорвался на фальцет.

– Я знаю. Тебе совсем не обязательно так кричать, со слухом у меня всё в порядке. И я прекрасно понимаю, что не имею к этому никакого отношения. Но, во-первых, я уже влипла; во-вторых, одно время мы с Алекс действительно были близки как никто. В-третьих, не так-то просто взять и выбросить из головы все это; в конце концов, именно я ее нашла.

О книге она умолчала, это прозвучало бы слишком претенциозно. Реакция Дана была не в меру бурной, но он всегда беспокоился за Эрику. Да и сама она понимала, что рыться в доме Алекс, да еще и при таких обстоятельствах, было с ее стороны не слишком умно.

– Тем не менее обещай мне, что ты выбросишь это из головы.

Дан положил руки ей на плечи, заставив тем самым обернуться. Его взгляд оставался ясным, но для Дана в нем было слишком много стали.

– Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Все это просто не может кончиться добром, если ты не остановишься.

Схватив Эрику за плечи, Дан заглянул ей в глаза. Смущенная его поведением, она открыла было рот, чтобы ответить, когда с набережной раздался голос Перниллы:

– Уютно устроились, как я погляжу!

Ее голос звучал до неузнаваемости холодно. Глядя на них черными, без блеска, глазами, она ритмично сжимала и разжимала руки, скрещенные на груди.

Дан так и застыл, все еще держа Эрику за плечи. А потом оттолкнул ее от себя молниеносным движением и встал по стойке «смирно».

– Привет, дорогая; ты уже с работы? Эрика принесла мне перекусить, мы поболтали немножко…

Дан говорил и говорил, а Эрика переводила изумленный взгляд то на него, то на Перниллу. Она словно впервые видела ее. Руки сжались с такой силой, что костяшки пальцев стали совсем белыми. Казалось, еще немного – и Пернилла бросится на нее с кулаками.

Эрика ничего не понимала. Отношения между ними выяснялись вот уже много раз. Пернилла должна была знать, что Эрика и Дан – друзья, не более, и у нее нет никакого повода для беспокойства. Тем не менее она сомневалась. Эрика спрашивала себя, что могло спровоцировать такую реакцию? Она переводила глаза то на Дана, то на его жену. Похоже, между этими двоими происходило что-то вроде молчаливого поединка, и Дан проигрывал. Говорить здесь было не о чем, поэтому Эрика решила убраться подобру-поздорову, предоставив супругам выяснять отношения.

Она собрала чашки, термос и положила в корзину. Удаляясь от набережной, слышала за спиной разгоряченные голоса Дана и Перниллы.

4

Теперь он был один. Мир опустел без нее, и некому теперь было растопить его холод. Он легче переносил боль, пока делил ее с нею. Но с тех пор, как она исчезла, он как будто терпит за двоих, и это больше, чем он может вынести. Теперь он только преодолевает время, минуту за минутой, секунду за секундой. Действительности как таковой для него не существует. Она ушла навсегда – вот единственное, что он знает.

Наказание должно делиться между виновными пропорционально степени виновности. Одному ему столько не выдержать. Да он и не рассчитывал на такую ношу.

Он посмотрел на свои руки. Как же он их ненавидел! Эти руки несли красоту и смерть – так, что и то и другое смешивалось в одно нераздельное целое, в то, с чем он был вынужден жить.

Только лаская ее, они были тем, чем нужно.

Ее кожа к его коже – и все зло уходило.

С другой стороны, то зло, что было скрыто в каждом из них, становилось общим. Любовь и смерть, ненависть и жизнь – эти крайности делали из них мотыльков, круг за кругом приближающихся к огню.

Она сгорела первой. Но и он уже затылком чувствует жар.

Пламя совсем близко.

* * *

Она устала.

Устала убирать чужую грязь, устала от безрадостного существования.

День сменял день, и каждый был так похож на другой…

У нее не осталось сил тащить тяготивший ее груз вины, просыпаться каждое утро и каждый вечер ложиться в постель, спрашивая себя: «Как там Андерс?»

Вера поставила кофеварку на плиту. В тишине тикали кухонные часы. Она села за стол ждать кофе.

Сегодня прибиралась у Лоренцев. Особняк такой большой, что управиться удалось только к вечеру. Иногда она тосковала по тем временам, когда можно было приходить на работу каждый день в одно и то же место, и она была горничной в самом богатом доме Северного Бохуслена. С другой стороны, хорошо, что теперь ей не нужно появляться там каждый день и склонять голову перед фру Лоренц.

Ее ненависть к Нелли была безмерна. Тем не менее Вера продолжала на нее работать, пока домработницы не вышли из моды. Больше тридцати лет она опускала перед ней глаза – «да, фру Лоренц», «конечно, фру Лоренц», «сию минуту, фру Лоренц». И подавляла желание сжать сильными руками тонкую шею и держать до тех пор, пока фру Лоренц не перестанет дышать. Чтобы справиться с собой, Вера прятала дрожащие руки под передник.

Кофеварка сигнализировала о готовности кофе. Вера поднялась, распрямив натруженную спину, и достала из буфета старую чашку. Эта чашка была последним, что оставалось от датского сервиза, который подарили им на свадьбу родители Арвида. Пока муж был жив, они пользовались им только по большим праздникам, а потом праздники стали неотличимы от будней. И вот теперь почти всё перебили. Последние блюдца расколотил Андерс лет десять тому назад, в приступе белой горячки. Но эту чашку Вера хранит как зеницу ока.

Она глотнула кофе и блаженно прикрыла глаза. Когда в чашке оставалось совсем немного, выплеснула остатки на блюдце и выпила, держа между зубами кусочек сахара. Кофе просачивался через сахар, и тот рассыпался во рту. После работы гудели ноги, и Вера положила их на стул перед собой.

В этом маленьком доме она прожила почти сорок лет и здесь же надеялась умереть. Это выглядело не слишком умно с практической точки зрения. Дом стоял на высоком, крутом холме, и по дороге с работы Вера не раз останавливалась перевести дух. К тому же он порядком поистрепался за эти годы, как снаружи, так и изнутри. Вера могла бы продать его за хорошие деньги, но мысль сменить его на квартиру никогда не приходила ей в голову. Никуда она отсюда не переедет, даже если все вокруг сгниет. Здесь она жила с Арвидом те немногие годы, пока они были счастливы. В этой спальне после свадьбы она впервые уснула вне стен родительского дома. Здесь, в этой самой постели, был зачат Андерс. Когда живот так раздулся, что Вера не могла лежать иначе как на боку, Арвид подползал со спины и ласкал ее. Он шептал ей на ухо слова о том, какой будет их жизнь. О всех их будущих детях. О том, как смех будет оглашать стены этого дома. А в старости, когда дети разлетятся кто куда, они будут сидеть каждый в своем кресле-качалке и вспоминать былое. Тогда, в двадцать с небольшим, ни он, ни она не видели, что ждет их за горизонтом.

Здесь же, за этим самым столом, сидела она напротив констебля Поля. Когда тот постучался в дверь, держа в руках шляпу, она поняла все. Приставила палец к его губам и жестом пригласила пройти на кухню. Тогда она передвигалась, переваливаясь, как утка, потому что была на девятом месяце. Степенно, не торопясь, налила в кофейник воды. Пока готовился кофе, разглядывала мужчину за столом.

Полицейский не мог смотреть на нее. Его взгляд блуждал по стенам, а пальцы нервно мяли край воротника. Вера позволила ему говорить не раньше чем поставила на стол дымящиеся чашки, но слышала только гул, который стоял в голове и все усиливался. Ни единого слова не проникало сквозь эту какофонию, мужчина напротив нее лишь безмолвно открывал рот. Сама она за все время так и не проронила ни слова.

Ей незачем было это слышать. Вера и без того знала, что Арвид лежит на дне моря и над его головой покачиваются водоросли. Никакие слова не могли это изменить. Никакие слова не могли разогнать тучи, застилавшие небо, которое для Веры навсегда стало серым.

Она завздыхала. Другие, кто потерял родных и близких, жаловались, что лица ушедших тускнеют в памяти год от года, но с Верой все получилось наоборот. Она все отчетливее видела перед собой Арвида. Иногда он стоял перед ней как живой, и боль железным обручем сжимала сердце. То, что Андерс с годами превратился в его копию, было одновременно благословением и проклятьем. Вера понимала: будь Арвид жив, с сыном не случилось бы ничего плохого. Арвид был ее силой, рядом с ним Вера могла свернуть горы…

Она вздрогнула, когда зазвонил телефон. Вера терпеть не могла, когда посторонние звуки вырывают ее из мира воспоминаний. Поддерживая онемевшие ноги руками, она опустила их со стула и поковыляла в прихожую, где стоял аппарат.

– Мама, это я.

По тому, насколько сильно заплетался его язык, Вера могла определить степень опьянения. Сейчас это было где-то на полпути до полной отключки. Вера вздохнула.

– Здравствуй, Андерс. Как ты?

Он проигнорировал вопрос, что совсем ее не удивило. Не отнимая трубки от уха, Вера посмотрелась в зеркало, такое же старое и потрепанное, как она сама.

Ее волосы давно поредели и стали седыми. Черного оставалось совсем немного. Вера зачесывала их назад и сама подстригала маникюрными ножницами перед зеркалом в ванной, чтобы не тратиться на парикмахера. Лицо в морщинах. Одежда практичная и неброская, в основном зеленое с серым. Равнодушие к еде и многолетний труд способствовали хорошей физической форме. Вера была сильной и мускулистой, в отличие от большинства сверстниц. Настоящая рабочая лошадка.

В этот момент до нее дошло то, что говорил Андерс в трубку, и Вера оторвала глаза от зеркала.

– Мама, во дворе полицейские машины. Это за мной, я знаю. Что мне делать?

Сквозь слова пробивался нарастающий панический страх.

По телу Веры разлился ледяной холод. В зеркале она видела, что пальцы, сжимавшие трубку, побелели.

– Ничего не делай, Андерс. Я уже еду.

– Хорошо, но поторопись, мама. Это не то, что обычно. У них три машины, и все с мигалками, сиреной… О боже…

– Слушай меня, Андерс. Глубоко вдохни, выдохни и успокойся. Я кладу трубку и буду так скоро, как только смогу.

Вера слышала, что ей удалось хоть немного его успокоить. Положив трубку, она набросила пальто и выскочила за дверь, оставив ее незапертой. Перебежала парковку за старой стоянкой такси и пошла напрямик, мимо входа в складские помещения «Эвас Ливс». Приближаясь к цели, замедлила шаг. Дорога до многоэтажки, где жил Андерс, заняла у нее не больше десяти минут.

Она успела как раз к тому моменту, когда двое дюжих полицейских вели Андерса к машине. Он был в наручниках. Соседи дружно прильнули к окнам. Увидев их, Вера подавила готовый вырваться из груди крик. Чертовы стервятники – она не доставит им этого удовольствия. Гордость – единственное, что у нее оставалось. Вера ненавидела сплетни, которые, словно жвачка, так и липли к ней и Андерсу. Теперь им будет о чем пошушукаться. «Бедная Вера! Сначала муж пошел ко дну, а теперь вот и сын совсем спился. А она… какая крепкая женщина!»

Вера знала почти слово в слово, что о ней говорят, и делала все возможное, чтобы свести это зло к минимуму. Она просто не могла позволить себе сломаться именно сейчас. Стоит дать слабину – и все рухнет как карточный домик. Вера повернулась к ближайшему полицейскому – хрупкой блондинке, странновато смотревшейся в строгой форме. Вера никак не могла привыкнуть к новым порядкам, когда женщины сплошь и рядом брались за мужскую работу.

– Я – мать Андерса Нильсона. Что здесь происходит? Куда его увозят?

– К сожалению, ничего не могу сказать. Обратитесь в участок в Танумсхеде. Он будет содержаться там под арестом.

Сердце упало. Вера понимала, что на этот раз речь идет не о пьянке. Машины уезжали одна за одной. В последней между двумя полицейскими сидел Андерс. Он оглянулся и смотрел на нее, пока не исчез из виду.

Патрик провожал взглядом автомобиль, увозивший Андерса Нильсона в направлении Танумсхеде. Это называется «из пушки по воробьям», но если Мелльберг хочет шоу, пусть будет шоу. На помощь были вызваны дополнительные силы из Уддеваллы. В результате из шестерых поднятых по тревоге мужчин по крайней мере четверо бездействовали.

На парковке стояла женщина и тоже смотрела вслед удалявшемуся автомобилю.

– Мать преступника, – пояснила Лена Вальтин из полиции Уддеваллы. Она осталась с Патриком проводить обыск в квартире Нильсона.

– Вы не хуже меня знаете, что он не преступник, пока вина не доказана и не вынесен приговор, – наставительно заметил Патрик.

– Он виновен, готова поставить свою годовую зарплату, – отвечала Лена.

– Значит, вы не так уж уверены, если ставите такую мелочь.

– Жестоко шутить с полицейскими на тему зарплаты.

Здесь Патрику не оставалось ничего другого, как согласиться.

– Собственно, чего мы здесь ждем? – обратился он к Лене. – Пойдемте в квартиру.

Хедстрём заметил, что мать Андерса Нильсона все еще стоит на парковке, хотя машина давно скрылась из вида. Патрику захотелось подойти к ней и сказать что-нибудь утешительное, но Лена дернула его за руку и кивнула в сторону подъезда. Хедстрём вздохнул, пожал плечами и пошел выполнять распоряжение начальства о проведении обыска.

Квартиру Андерса Нильсона полицейские узнали сразу – дверь в нее стояла приоткрытой. Войдя в прихожую первым, Патрик снова вздохнул. Отыскать что-либо ценное в этой куче мусора можно было разве случайно. Перешагивая через пустые бутылки на полу, Патрик и Лена заглянули в гостиную и кухню.

– Черт…

Лена скривилась и покачала головой. Оба достали из карманов латексные перчатки и, ни о чем не договариваясь вслух, направились каждый в свою сторону: Лена – на кухню, а Патрик – в гостиную.

Уже с порога у него возникло это шизофреническое чувство. Грязь, мусор, почти полное отсутствие мебели и личных вещей – все указывало на классический наркопритон, то есть то, с чем Патрик уже неоднократно сталкивался по работе. Но никогда прежде ему не приходилось видеть наркопритон с таким количеством картин. С высоты около метра от пола и до потолка они почти полностью покрывали стены. Это был настоящий цветовой взрыв. Патрику захотелось подставить ладонь «козырьком» ко лбу, чтобы защитить глаза.

Все полотна были в абстракционистском стиле и выполнены в одних и тех же теплых тонах. При этом краски ощущались настолько сильно, что Патрику с трудом удавалось держаться на ногах. Эти картины будто давили на него со всех сторон.

Он занялся личными вещами Андерса. Их было совсем немного. На какое-то мгновение Патрик вдруг понял, какая благополучная жизнь выпала на его долю, и возблагодарил за это судьбу. Какими ничтожными показались в этот момент все его проблемы! Его вообще всегда удивляла неистребимая воля человека к жизни. Стремление идти вперед, преодолевая день за днем, год за годом, несмотря на самые ужасные условия. Какие радости были у Андерса Нильсона? Знал ли он, что такое счастье и любовь, или же принес все это в жертву бутылке?

Патрик оглядел гостиную. Проверил, не зашито ли что в матрасе, заглянул во все ящики единственного шкафа, прошелся по картинам, перевернув каждую, – пусто. Ничто в этой комнате не вызвало его интерес. Патрик вышел на кухню.

– Какой свинарник, – продолжала возмущаться Лена. – Как можно здесь жить?

Все с той же брезгливой гримасой она изучала содержимое мусорной корзины, вывалив его на газету.

– Нашли что-нибудь интересное? – спросил Патрик.

– И да, и нет. Здесь телефонные счета; неплохо было бы посмотреть спецификацию… Остальное – мусор.

Лена стянула с чавкающим звуком латексные перчатки.

– Ну а вы что скажете? Не пора ли домой?

Патрик взглянул на мобильник. Они здесь вот уже два часа.

– Похоже, сегодня дальше продвинуться не удастся. Вас подвезти?

– Спасибо, я на машине.

Выйдя на лестничную клетку, оба с облегчением вздохнули и тщательно заперли входную дверь.

Когда Лена с Патриком добрались до парковки, уже горели уличные фонари. За какую-нибудь пару часов нападало много снега, который пришлось счищать с ветровых стекол.

Подъезжая к бензозаправке, Патрик вдруг вспомнил о том, что не давало ему покоя весь день, что грызло его подспудно, но всплыло в сознании только сейчас, когда он остался наедине со своими мыслями. Что-то было не так с задержанием Андерса Нильсона. Патрик совсем не был уверен, что Мелльберг задавал правильные вопросы свидетельнице, чьи показания стали поводом для его ареста. Нелишне, во всяком случае, было приглядеться к этой самой свидетельнице. На перекрестке возле заправки Патрик решился и резко повернул руль в противоположном направлении. Он не поедет в Танумсхеде. Он возвращается во Фьельбаку. И надеется, что Дагмар Петрен будет дома.

* * *

Она вспоминала его руки. Руки и запястья – вот первое, что привлекало ее внимание в мужчинах. Эрика полагала, что кисти рук могут выглядеть очень сексуально. Они не должны быть маленькими, но и не размером с крышку унитаза. В меру велики и жилисты, и без волос – совсем как у Патрика. В руках главное гибкость и энергия.

Усилием воли Эрика отогнала навязчивые мысли. Бессмысленно мечтать о том, что до сих пор ощущается не более как дрожь в желудке. К тому же теперь она не может быть уверена, что задержится в поселке на более-менее продолжительный срок. Когда дом продадут, Эрике не останется ничего другого, как только вернуться в стокгольмскую квартиру. Похоже, Фьельбака – лишь короткая передышка в городской жизни, поэтому по меньшей мере глупо строить романтические иллюзии вокруг старой детской дружбы.

Эрика посмотрела в окно и вздохнула. У горизонта уже сгущались сумерки, хотя на часах не было трех. Она съежилась, поплотней укутавшись в объемный свитер домашней вязки, и подтянула рукава, согревая пальцы. Этот свитер отец брал с собой в море в холодные дни. Эрика почувствовала жалость к себе. В самом деле, радоваться ей было особо нечему. Алекс в могиле, сестра продает родительский дом, Лукас и книга – все это легло ей на сердце тяжким грузом. Со смерти родителей все пошло наперекосяк – как в душевном, так и в физическом плане. Эрика возобновила разбор родительских вещей, и весь дом загромоздили наполовину заполненные коробки и пакеты. Но и в душе ощущались не менее зияющие пустоты.

После обеда она снова размышляла над сценой, которую наблюдала на набережной между Даном и его супругой. Размолвки и недопонимания кончились много лет назад – по крайней мере, так казалось Эрике. Но чем в таком случае объясняется столь бурная реакция Перниллы? Эрика хотела позвонить Дану, но побоялась, что трубку возьмет его жена. Еще один конфликт в ее случае – явный перебор. Поэтому Эрика решила не думать об этом, оставить все как есть и надеяться, что Пернилла просто встала не с той ноги. Однако мысль не отпускала. Со стороны Перниллы был не просто срыв, а нечто более глубокое. Что именно, этого Эрика, как ни старалась, понять не могла.