Текст книги "Дом из парафина"

Прыжок веры

Жанна вышла на балкон и закурила.

– Смотри. Опять. Дважды уже за сегодня, – небрежно бросила она и указала подбородком вниз, в сторону длинного темного пятна, медленно ползущего по улице.

Серж вышел на балкон, прикурил от Жанниной сигареты, и вместе они затянулись, довольно щурясь.

– Вчера заняла гречку у нас в магазине. Еле дала, представляешь?! Дико так посмотрела и грубо бросила пачку под нос.

– Кто? Натела, что ли?

– Ну вот представь себе.

Черное пятно окончательно выползло из-за угла и полностью растянулось под балконом.

– Стыда нет. Сколько мы ее выручали! – фыркнул Серж и стряхнул пепел.

– Да. Жаловалась еще, мол, болеет и постоянно деньги нужны на лекарства. Но она та еще живучая дрянь, – заключила Жанна, ткнув пальцем в сторону воображенной Нателы где-то между балконом пятого этажа и черным пятном на асфальте.

Тем временем пятно сгустилось, завыло, закачалось. Но вскоре снова двинулось дальше.

– Ну что, сварить гречку эту злосчастную? Сука! Отбила желание ее готовить.

– Ну свари. Мне все равно. Полезет.

– Не поняла? – Жанна нарочито мягко положила ладонь на перила балкона и с деланным любопытством уставилась на Сержа.

– Свари, говорю. Валяй.

Жанна вскипела и выкинула недокуренную сигарету за бортик, прямо на черное пятно.

– Дура, не в толпу же! – Серж с вызовом посмотрел на жену, но быстро сдулся.

– Прежде чем на что-то намекать, иди и начни что-то делать сам. И будет тебе мясное рагу на стол, – бросила Жанна, грубо оттолкнула Сержа и зашла обратно в комнату.

Серж облокотился о перила и уставился на второе за день черное пятно, изучая каждое лицо по отдельности и оставив напоследок самое интересное – лицо в центре пятна. Оно было покрыто мертвой белизной и слегка покачивалось от неуклюжих движений мужчин, несущих гроб.

* * *

– Мам, а почему острова не уплывают? Их же ничего не держит.

Услышав свою фамилию, произнесенную бархатным голосом и с американским акцентом, Жанна встрепенулась.

– Данечка, ты посиди спокойно. Я мигом. Моя очередь.

– Но ты не ответила!

– Я сейчас, солнце! Никуда не уходи! – Она подбежала к окошку, где ее приветствовал молодой, красивый, холеный мужчина. Жанна ему бесконечно улыбалась, даже тогда, когда он с прилежанием гимназиста погрузился в штудирование фиктивных документов, протянутых ею, и единственного подлинного приглашения от подруги. На золотое колье Жанны он не посмотрел ни разу, хотя именно на эту фишку она и ставила. Еще у Жанны была шубка с отчаянно распахнутым меховым воротником на груди и экспресс-курс английского за спиной. Шубка была в годах и ушита, но, высланная подругой из недосягаемой Америки, она все еще могла «задать жару». В ней Жанна чувствовала себя сошедшей с экрана. Просто в Тбилиси такой второй больше ни у кого не было, а значит, и сама Жанна в ней обретала альтер эго: у женщины в такой шубе дома никогда не сыпется штукатурка, а по щелям не рыскают тараканы.

– Цель поездки? – Красавец-мужчина отложил бумаги и, сцепив между собой пальцы обеих рук, склонился ближе к окошку. Жанна с удивлением заметила, что придавленный его локтями костюм даже не помялся. А сама она, дура, в утренней суете не успела выгладить блузку! И, кажется, он обратил внимание как раз на этот неприятный факт. Там, конечно, неподалеку трепетали гладкие груди и, как могли, спасали ее альтер эго, но мысль о невыглаженной блузке бесстыдно телепатировала сама себя.

– Навестить подругу («Но рубашку я обязательно поглажу, вы не думайте…»). – И тут Жанна решительно сделала то, чего не готовила вообще: она наклонилась навстречу красавцу, так же сцепила пальцы рук и вкрадчиво шепнула: – Мне очень важно уговорить ее приехать назад. Понимаете, у нее здесь жених, а там личная жизнь не клеится, – английский дал трещину в парочке оборотов, но в целом звучал убедительно.

– Это ваш сын лет пяти там машет?

Жанна растерянно оглянулась на Даню, и тот сразу расплылся в наивной детской улыбке.

– Да. – Она махнула ребенку в ответ и постаралась так же легко и просто улыбнуться, но мышцы лица будто застыли: получалось или слишком слабо, или рот до ушей. Стали сдавать нервы, но было важно продержаться до конца.

– Хороший сынок. Ждет маму назад, – заметил красавец-мужчина за окошком.

Следующие пять минут прошли более предсказуемо. Подобных рискованных выпадов, как о неустроенной подруге, Жанна больше не делала. Единственное, кажется, что она запомнила, отходя от окошка, это были ободряющие слова американского красавца: «Ну что ж, уговаривайте. У вас на это ровно десять дней!» Ловкий удар печати. В то же время что-то новое, неопределенное в голосе мужчины и его прищур заставили Жанну снова посмотреть в протянутый документ, чтобы убедиться в положительном ответе. Он был.

* * *

– Отвернись, – Жанна ловкими движениями покрутила Даню, остановила спиной к себе. – А теперь закрой глаза и расставь руки.

Даня доверчиво зажмурил глаза и открыл рот в гримасе ожидания.

– Но только верь мне до конца, хорошо? Ты же мне веришь?

Даня кивнул, и мурашки от предвкушения неведомого охватили его.

– Ну тогда… падай!

Данька не решался. Мотал головой, не открывая глаз.

– Дурачок мой, не бойся! – Жанна смеялась, раскрыв наготове руки. Дул слабый, но морозный ветерок. В парке почти никого. Неожиданно Даня сделал решительный глубокий вдох и откинулся назад.

Жанна подставила руки у самой земли, поймав ребенка почти одновременно с его выкриком.

– Мама! Это страшно! Давай еще! – Даня подскочил на месте, завороженно глядя на Жанну.

– В следующий раз, солнце. Пошли теперь домой. А знаешь, как называется этот трюк? – Жанна нежно обняла сына, испытывая глухое чувство вины. – Прыжок веры.

– Потому что я падаю и не знаю, что будет?

– Потому что ты падаешь и знаешь, что я тебя поймаю.

– Не знаю, а верю.

– Умница. Веришь. – Жанна достала из сумки увесистый «Полароид». – Ну-ка, не шевелись. Улыбайся.

Даня скорчил очередную гримасу, почти похожую на улыбку. Да что там гримасу-голова съехала на плечо, зачесался лоб, стало жать в рукавах. Острее всего ощущаешь мир в тот самый момент, когда он должен застыть, а ты вместе с ним. Один щелчок, и свежая фотография медленно выползла из камеры.

– Вот таким теперь тебя и запомню…

Зверь, откормленный чувством вины, мертвой хваткой вцепился в затылок Жанны. Так и залег всей тушей ей на спину, выпуская горячий пар из застывшей пасти.

* * *

– Сандрик, это я. Как ты там? – Жанна нервно сдавливает в ладони телефонную трубку. В голосе – горький, сухой остаток последних часов.

– Жанн, всё в порядке?

– Да-да, конечно. А у тебя? Справляешься один? Еду приготовить?

– Нормально. Живу себе. Что нового?

– Визу дали. Я не думала, что дадут. Всем отказывали. Я же только играючи, понимаешь?… – стала оправдываться Жанна, вытирая слезы.

– Играючи не заверяют поддельных документов, – голос Сандрика по ту сторону телефона обрел не по возрасту строгие нотки.

– Не кори меня. Серж третий месяц не работает. Больше никто не дает в долг. Сандрик, мы в полной жопе! Я сестрой клянусь, Ингулей моей бедной: я все исправлю! Я устрою Данечке будущее. Я тебя отсюда вытащу!

И Жанна разрыдалась в трубку. Из-за себя, из-за Сержа. Отчасти потому, что все они пригвождены к безысходности, потому что вышли из первобытной пещеры, выстроили вполне приличное общество, а потом – раз, – и грубой наждачкой им ошкурили кожу. На людей стало жутко смотреть: губы сжаты, остекленел взгляд. Они теперь многое стерпят, кроманьонцы современности, – и пещеру в скале прорубят, и слона забьют, и костром обогреются. Ходят такие-мешки из мяса и крови. Хочется докопаться, чтобы выкопать: себя, вклинившегося в это неразборчивое месиво. Себя, забытого там навеки. И страшно ведь. До тошноты. Хоть склоняйся над толчком и жди, когда отпустит.

– Вчера пришел под вечер и повторяет такой, прям трепещет: «Они сказали, что я – Бог». Бог, понимаешь? Бог! Починивший кому-то задарма очередной телевизор или магнитофон.

– Мне приехать с утра?

– Да. Займи Даньку, отвлеки его. Мне нужно собраться с мыслями.

– Когда вылет?

– В следующий понедельник. Я… я не знаю…

– Жанка, ну ты даешь.

* * *

По ночам осознаешь все самое важное. Все то, что днем кажется вздором. Ночью ты можешь прослезиться от масштаба навалившегося на тебя в темноте. Например, вспомнишь, что вычитал днем: кроличья нора оказалась входом в храм тамплиеров. Чем не масштаб? А наступит утро, и все забудется, и пойдешь ты сторожить свою пустоту. Много-много пустот.

И вот ты, универсальный солдат, уже в пути – от пустоты к пустоте. Но бывает, когда в ушах – постоянный, едва слышимый свист. Как будто внешний слой получил пробоину, и со сверхзвуковой частоты потекли перешептывания в твою слуховую коробку. В твою огороженную пустоту. Они, те самые вздорные ночные образы.

Сандрик не решался нажать на дверной звонок, потому что в квартире шумно ругались, и очень не хотелось становиться участником семейных склок. Но мысль о Даньке, который ни в чем не виноват, вдавила палец Сандрика в кнопку. У порога нарисовалась Жанна в обтрепанном халате Сержа и с собственными уложенными волосами. Жанне как-то всегда удавалось выглядеть импортно, экранно, даже когда повседневность подводила.

– Заходи, Сандрик. Данька заждался тебя.

– Угу. Оно и понятно, – пробурчал Сандрик, снимая в прихожей ботинки. Он любил тетю, но чаще был на нее зол. Как-то не получалось гневаться и питать к ней любовь одновременно. Приходилось постоянно балансировать. Сандрику не нравились отношения Сержа и Жанны: уж больно сильно напоминали они былые будни отца с матерью.

– Я каждый день выхожу из зоны комфорта! А ты спроси: почему я это делаю? А? Спроси! Я каждый день выхожу из зоны комфорта, только чтобы эту зону расширить – для вас! Сандрик, заходи. Сейчас будем пить чай. – Выпад Сержа, вбежавшего в прихожую с жутким серым дымом от сигареты в пальцах, восстановил гармонию сцены, прерванной звонком в дверь.

– И где они, милый, результаты? Знаешь, кури в окно! – потребовала Жанна тоном, каким обычно посылают к черту.

Сандрик протиснулся между ними, игнорируя обоих, и поспешил к Дане. Мальчик сидел в зале и отстраненно собирал конструктор.

– Сандрик, а почему острова не уплывают? Их же ничего не держит.

– Потому что острова – это выдумка, – Сандрик приобнял двоюродного брата. – Нет никаких островов. Просто там, где очень-очень низко, все залило водой. А под ней – та же земля. Большая земля соединена с маленькой, хоть этого и не видно.

– Значит, можно надеть скафандр, спуститься под воду и долго шагать, а потом подняться на острове?

– Хватит и акваланга, – рассмеялся Сандрик. – Ты же не в космос летишь.

– Сандрик, а тетя Инга умерла, потому что долго болела? – спросил мальчик, упорно разглядывая пластмассовые детали в руках.

– Мама долго болела, это правда.

– А моя мама тоже умрет?

– Нет, конечно. Жанна не болеет. А почему ты спрашиваешь?

– А я умру?

– Ты не умрешь, Даня. Ты – супермен.

– А мама говорит, что каждый раз, когда она меня целует, у меня прибавляется пять секунд жизни. Если мама умрет, значит, и моя жизнь останется короткой.

Даня умолк и стал усердно разбирать построенный дом. Сандрик хотел ворваться в кухню и встряхнуть там обоих, чтобы в квартире замолчали все. Словно возникла острая необходимость вслушаться в тишину. В ней что-то происходило, но все это пропускали.

– Папа сегодня сказал маме, что она как будто уже не с нами. Это потому что она остров, а мы – большая земля?

Удар по кухонному столу. Обвинения, припрятанные козыри в рукаве. Перечень обид, перечень счастливых моментов. Такая себе любовь по списку. Сандрик мягко положил ладонь Дане на голову.

– Просто там, где очень-очень низко, все сплошь залило водой.

* * *

– С тобой, говорит, как в борьбе за коммунизм: жил обещанным будущим, а оно так и не наступило. Дура! – с обидой в голосе бросил Серж, зная, что Жанна не услышит, и одним глотком опустошил рюмку, даже не поморщившись. – Жили взаймы у будущего, но жили ведь. А потом пришло настоящее и свернуло нам шею.

– Хочется назад? – с иронией спросил Сандрик.

Для Сандрика Грузия, которую он запомнил хорошо, была страной свободных скитаний по руинам недостроенных панелек, где можно было частенько напороться на поножовщину, страной ковыряний в парафине рыхлой свечи по ночам, страной купаний в холодной воде в непрогретой ванной. И этот незабываемый привкус «другой» жизни, которую теперь открыто транслировали на экранах, – разве это твердое доказательство собственной причастности ко всему живому могло не нравиться подростку, решившему, что взрослеть можно только так?

– Назад… Назад. Да, нас кормили иллюзией. Но ее порции были, черт возьми, больше! А что сейчас? Из иллюзии счастья нас перебросили в иллюзию свободы. И мы совсем не стали свободными. Вольными – да. Вольными делать что угодно. Где угодно и как угодно, лишь бы выжить. А хочется, чтобы все было как раньше: «копейка» в гараже, копейка в кошельке. Пикники у озера. Праздники на сто человек. Но чем дольше мы хотим оставаться прежними, тем сильнее выпадаем из нового времени, – Серж нервно заерзал, услышав Жаннины приближающиеся шаги.

Жанна вошла в кухню и устало опустилась на стул. Все втроем прислушались: в тишине умирала маленькая семья.

– Уснул наконец, – утомленно протянула Жанна и потерла руками колени. Потом развернула ладони и бессмысленно уставилась на линии жизни. – Я так ему ничего и не сказала. А может, и не надо?

Сандрик и Серж удивленно обернулись на нее.

– Зачем рассказывать, если я так никуда и не решусь улететь? – продолжила она. – А Данька – он такой, запомнит надолго. Часто еще вспоминать будет, как мама хотела. его бросить, – Жанна опустила лицо на линии жизни и тихо заплакала. От нехватки воздуха ладонь присосало ко рту, и Жанна съежилась. Спазмы между тяжелыми вдохами стали продолжительными и звучали теперь глуше.

Серж отвернулся к окну, а потом и подавно скрылся за занавеской. Теперь виднелись только его спина и плечи, на которых тонкая футболка пошла рябью. Сандрик потянулся к Жанне, и они от безысходности обнялись.

– Я сожгу билеты, вот прямо сейчас сожгу! И золота больше в доме не осталось, чтобы сдать и купить новые. Сожгу… сожгу, – Жанна впилась зубами в свитер Сандрика на плече. От нескончаемого потока мыслей ее стало мутить. В затылок снова вцепился невидимый зверь.

Неоднородная тишина продолжалась минуты две: скрипел чей-то стул, кто-то время от времени сопел. За окном на фоне общей черноты синими пятнами проступали девятиэтажки, а в окнах потухали желтые огоньки.

– Не улечу. Ну ее, сытую Америку! – Жанна вдруг решительно отстранилась от Сандрика и прикоснулась пальцами к своим подрагивающим губам, будто нечто важное осознала. – Нельзя так.

Мужчины в комнате поняли, что это черта. Та самая, когда вот-вот будет принято решение. И ни в коем случае нельзя вмешиваться: поддержать Жанну в ее новом векторе непреклонных мыслей было опаснее, чем молча выжидать. Сложнее было Сандрику, чем Сержу: хотелось по-детски плакать, по-юношески учить жизни. Но было важно по-мужски выстоять. Переждать бурю. Присмотреться, прислушаться.

– Не улечу, – Жанна отняла пальцы от губ и уставилась на потрескавшийся кухонный кафель.

* * *

Даня цепко обхватил руками Жаннины ноги, в которых непрерывно то рождались, то глохли мелкие судороги.

– Хорошо быть маленьким и прижаться к маменьке, – Жанна опустила руки на плечи сына и глотнула порцию воздуха, который мгновенно застрял в горле.

– Здесь так шумно. Хочу тихоту! Мама, ты же тихолог. Сделай что-то!

– Глупенький мой, никак не запомнишь. Да и кому теперь интересно, что я «тихолог». Им руки нужны. Не советы. Потерпи, мой хороший.

– А когда ты прилетишь назад?

Жанна опустилась к Дане и укрыла его щеки своими ладонями.

– Не больше месяца. Я буду звонить каждый день. Каждый божий день. Мы будем разговаривать. Я пришлю тебе огромного динозавра. Скажи, чего еще ты хотел бы?

– Зачем присылать? Ты же сама прилетишь. С динозавром!

Руки Жанны обессиленно сползли на Данины плечи. Она встала, мрачно вытащила из сумки папку с бумагами, достала обратный билет и протянула Сандрику:

– Вот он. Свою функцию в посольстве билет уже выполнил. Мне-то он зачем через десять дней. Просто порви его.

– Умница такая, а вдруг в аэропорту снова потребуют предъявить обратный? – Сандрик выхватил билет и сам вложил его назад в папку. – Не живи одними эмоциями. Решила – делай. Передумала – никого не вини.

– Я никого не виню.

– Зато мы вокруг только того и боимся, что ты передумаешь и потом всю жизнь будешь это нам в укор ставить: мол, убедили остаться, не лететь!

– Успокойся, малыш! – бросила язвительно Жанна.

– Да что ты! Я тебе даже в сыновья не гожусь, младшенькая.

На табло высветился Жаннин рейс. Она машинально бросила сумку на пол и обняла Даню.

– А теперь отвернись, – шепнула она ребенку.

Даня послушно отвернулся. Всё как прежде. Любимая с некоторых пор игра.

– Ну же, падай!

Даня уже не думал. Он теперь верил как никогда. Если закрыть глаза, никто никуда не исчезнет. Все не то, чем кажется на первый взгляд. Даже кроличья нора может быть входом в храм тамплиеров. Мальчик откинулся назад и у самой земли упал в мамины руки.

– Храбрец! И как это называется? – Жанна опустилась на колени.

– Прыжок веры!

– Точно! Потому что я тебя всегда поймаю. Иначе никак.

Даня уложил свои маленькие ладони на щеки матери, совсем как это делала она.

– Мам, ты не думай, что ты – остров и тебя унесет. Просто на самом деле там, где очень низко, все залило водой. И тебя совсем никуда не унесет, потому что под водой ты все равно соединена с нами.

В громкоговоритель равнодушно объявили о начале регистрации. Жанна решительно посмотрела Сандрику в глаза.

– Обними Сержа. Скажи, что я его люблю, даже если он так не думает. Мне жаль, что он не захотел… – Жанна сделала глубокий тяжелый вдох, чтобы восполнить нехватку кислорода.

И впервые Сандрик почувствовал к Жанне гнев вперемешку с любовью. Это удалось тогда, когда не осталось больше ничего, кроме прощения. Которое не нуждается в словах. Которое ни к чему не обязывает. За которое даже не ухватиться, потому что оно не спасет. Не прокрутит пленку назад. Но за которым стоит новое, чужое время и попытка не выпасть в бездну, потому что ты просто хотел остаться прежним.

Без головы

Иногда важно залечь на дно. Как будто тебя и вовсе нет. Обязательное условие – продолжающийся дикий ритм жизни вокруг выпавшего, несуществующего тебя.

– Никто из нас не выберется отсюда живым.

– Откуда? – Сандрик поднес ложку с кашеобразной смесью к губам старика и ждал.

Тот сжал губы и вздернул подбородок. Есть отказывается, а курить – курит. Руку вытянул, пальцами сигарету к дряблым губам поднес. Сидит почти боком.

– Откуда? – повторил Сандрик с налетом небрежности, перемешанной с состраданием.

– Отсюда, мальчик. Отсюда.

– Из города? Из страны? Откуда? Нужно есть. Вот упрямец!

– Александр Гарегинович я.

– Александр Гарегинович? Александр… Надо же, мы с вами тезки. Ешьте теперь. – Сандрик приложил край ложки к упрямо сомкнутым губам старика, надеясь на их соответствующий рефлекс. Тот лишь отвернулся и снова затянулся сигаретой.

Кормить насильно, пока старик разговаривал, не хотелось, иначе слетела бы последняя видимость того, что все нормально. Обычная встреча в обычной комнате. Старик тем временем охотно продолжил говорить:

– Меня отец назвал так в честь своего брата, которого турки маленьким зарезали. Тот под кровать спрятался и плакал. Нашли. А отец в большой кастрюле уместился. Так и сидел в ней, накрывшись крышкой. Много слышал нехорошего. Все вопили, пока все не стихло. Целая деревня тогда полегла, а он выжил. Ну а тебя?

– Что меня?

– В честь кого-то назвали или так?

– В честь деда, – коротко бросил Сандрик и нервно потер щеку о плечо.

Дед открыл рот и принял вязкое содержимое ложки. А потом еще и еще. Будто осенило, что это вполне себе нормальный процесс.

– У моего сына, говорят, теперь другая семья. Женщина там, мол, хваткая. Вот и забрала. А у него сын от прошлого брака один остался. Перебивается как может. Школьник еще. Не твой ли одноклассник?

– Хм. Сложно сказать. А звать его как? – спросил Сандрик, чувствуя, что вскипает.

Дед молчит. Сомкнул губы. За ними – скрежет зубов.

– Никто из нас не выберется отсюда живым, – как-то машинально процедил он опять, уставившись в стену.

– Кстати, о смерти, – Сандрик постарался остыть, набраться терпения. – Я как-то бегал по двору. Лет шесть было мне, наверно. Слышу – курица из гаража хрипло горло надрывает. Там мужики возятся, держат ее со всех сторон, а она, как человек, помощи просит, вырывается, во всю горланит. Деревенские бы давно управились, а эти суетятся. Я заглянул в ворота, а они перетянули тонкую ее шейку через бревно, один топором замахнулся и как закатил по бревну! Аж топор в дереве застрял. Кровь куриная по мужикам брызнула, они опешили, руки отпустили. А курица с бревна соскочила и понеслась вон из гаража, прямо по моим ногам. Я закричал, разревелся. Помню как сейчас через широкие отверстия своих босоножек прикосновение ее лапок. Мужики, ругаясь, выбежали из гаража, и дети, разинув рты, побежали вдогонку, а курица-то без головы – и мчится дальше, мчится. Весь двор перепугала. Девятиэтажку нашу панельную обежала и вернулась назад, а останавливаться и не думает. Да и думать ей теперь нечем – голова-то в гараже валяется! Я как завороженный на нее смотрю. Страх ушел, хочу поймать ее и, как щенка, прижать к себе… – Сандрик выдыхает, раз за разом активно набирая ложкой кашу. – Снится мне она до сих пор. Как будто я и есть эта курица. По двору бегаю, ничего не вижу – головы-то нет. А вы ешьте, Александр Гарегинович, ешьте. Молодец!

– Зубы ты мне заговорил, вот и радуешься, – проворчал старик.

– Так вот, дед мой тогда на крики спустился и прижал меня к себе. Утешать стал. А курица наконец упала, как сноп. Прямо перед нами. От кровопотери умерла, представляете? А дед говорит. Как вы думаете, что он мне сказал?

Александр Гарегинович равнодушно отвернулся.

– Я вот на всю жизнь запомнил. Он сказал: не бойся смерти, не думай о ней, как будто ты без головы и не можешь думать. Смерть тогда придет с большим опозданием.

Уставившись в пустоту, Александр Гарегинович шевелил губами, попадая точно в последние произнесенные слова.

– Вы деда моего не знаете случайно? В одном микрорайоне, как-никак, живем.

Молчание.

– Александр Гарегинович, как звать вашего внука?

Молчание. Лишь на улице просигналил сборщик металлолома. У него свой особый позывной, чтобы не путали. В комнате – мертвая тишина.

– Имя внука, – не унимался Сандрик и ждал почти минуту. – Называй! – выкрикнул неожиданно для себя самого, встав и склонившись над дедом, как на допросе.

– Серж! – взревел дед. – Серж, сюда! Кого ты мне привел?!

Сандрик отвернулся и упорно пошел на дверь, приближая ее усердием шагов. С каждым шагом ноги сильнее приваривало к полу.

– Из жизни.

– Чего?… – переспросил Сандрик, обернувшись у самой двери.

– Откуда, спрашиваешь, живыми не выберемся? Из жизни.

Сандрик спохватился и спешно вышел, столкнувшись у порога с недоумевающим Сержем.

* * *

В магазине пахло горячим хлебом и сырыми опилками под ногами, которые впитывали серую жижу февральского утра. К кассе подошел мужчина средних лет, с выцветшей неприметной внешностью, и расплачивался за развесные вафли, искусственные гвоздики и кусок сала. Его с перебоями обслуживала нервная продавщица. Одной рукой она ловко и умело клала продукты в пакет, а другой, с кривой и выдохшейся сигаретой меж сухих пальцев, указывала в неопределенную сторону. При всем этом она обращалась к сотруднице, отошедшей в кладовое помещение:

– Она и нас с тобой переживет, вот увидишь.

Потирая мокрой подошвой опилки, Сандрик старательно, но безуспешно разбирал смысл фразы. Он не то чтобы слушал продавщицу, но мозг все равно принимал информацию. Дождавшись своей очереди, Сандрик подошел к прилавку.

– Мне полбатона вон того хлеба, пожалуйста. И, если можно, не трясите над ним своей сигаретой.

– Мальчик, – продавщица, почти молодая, почти красивая, склонилась к прилавку, готовая вспылить. Но пока она молчала и пытливо смотрела Сандрику в глаза, тот твердо решил, что проучит ее, закупившись через дорогу и махнув ей оттуда румяным батоном. – Твой хлеб сегодня будет только отсюда и только с пеплом, потому что развозчик напился и спит вон там за дверью на коробках. А жена его почему-то скандалит со мной, – выпалила она последнее себе под нос. – Так будешь брать? Утренний, свежий. А теперь и со вкусом ментола, – сказала как отрезала. Потом отошла в темный угол и нервно постучала сигаретой о пепельницу.

Прикусив кулак, она отвернулась, и Сандрику показалось, что плечи ее трясутся от тихого злобного смеха. А следующего покупателя она обслуживать не стала. Схватив с лавки сигаретный блок, она нервно потрясла им: он оказался уже пустым. Вывернув картонку наизнанку, продавщица начала старательно выцарапывать что-то внутри шариковой ручкой, отчего все ее тело заколыхалось еще сильней.

В тбилисских девяностых картонки из-под сигаретных блоков были у всех под рукой. Их не выбрасывали: оттуда выгружались-выкуривались все пачки, а сами коробки работали на людей дальше. На внутренней стороне, белой и завораживающей, как самая незаполненная пустота, записывались имена должников в продуктовых ларьках. На пустых блоках велись учетные записи. Кириллицей и без расшифровки строчились тексты Тупака Шакура[6]6
  Тупак Амару Шакур – американский хип-хоп-исполнитель, популярный в 90-х годах XX века.


[Закрыть]. На пустых блоках, выпрошенных у старших, дети и подростки рисовали черепашек-ниндзя или «Форды Мустанги» из жвачек Turbo Kent. И только когда не оставалось белого места, их подкладывали под скрипящие двери. А когда картонки стирались и двери снова начинали болтаться, бывшие блоки бросали в печку, чтобы они служили дальше, согревая холодные панельные дома с перекрытым навсегда центральным отоплением. И потом наконец, выдуваясь дымом в свой бумажный рай из труб, сигаретные блоки оставляли людей.

Сандрик вышел из магазина и, доедая хлеб, добрался до автобусной остановки. Автобуса он так и не дождался. Подъехала, покачиваясь, маршрутка. Народ стал без очереди, в тихой панике ломиться внутрь. Казалось, что выходящие перелезают наружу через головы входящих. Такая слаженная, отрепетированная сценка.

Сандрик поднялся в маршрутку, и его мгновенно придавило к окну спиной, подперло с боков. Но так было даже надежнее: некуда падать при сильной раскачке. Можно закрыть глаза и расслабиться, как на волнах, и тебя прибьет течением к берегу. А если не закрывать глаз и не пытаться отстраниться, то ездить весьма жутко: маршруточникам в Грузии впору аплодировать, как пилотам, с трудом приземлившим пассажирский самолет. Не то чтобы водители маршруток – герои одного ряда с пилотами. Просто после стрессовых ощущений в пути долгожданное облегчение пассажиров схоже.

Дед не выходил из головы. Годы назад, когда Сандрик был совсем маленьким, а дед – все еще в своем уме, Сандрик перебегал по крышам гаражей, залезал в разные углы. В тбилисских дворах у детей водилось хобби – собирать гильзы (а их было хоть отбавляй). И ведь красивые такие были – золотистые, заостренные. Чем больше у тебя гильз, тем ты круче. Вопрос о том, где их применить, не стоял вообще. Вот Сандрик и намечал себе сложные, непроторенные пути в поисках гильз – в кустах малины, куда мало кто осмеливался залезать, в проемах за гаражами. Так он однажды перелез со двора через гараж на оживленную обочину дороги, где и увидел деда. Тот переминался с ноги на ногу и, держа руки в карманах куртки, напевал себе под нос: «Нет, ребята, все не так, все не так, ребята!»[7]7
  Цитата из песни «Все не так, как надо» Владимира Высоцкого.


[Закрыть]

– Сандрик? – Дед вздрогнул, обнаружив внука совсем рядом, и, съежившись, стал загонять старую коляску за ближайший куст. – Ты как сюда пробрался? Здесь дорога, машины, мама сердиться будет.

Заметив, что внук не отводит глаз от коляски, дед нервно достал сигарету, зажег ее и закурил, отвернувшись.

– Чья это коляска? – начал Сандрик, хотя отлично ее помнил. В ней он спал, в ней его иногда кормили, даже когда он слегка из нее вырос. Сандрик был привязан к старым вещам.

– Да вот, решили мы тут с мамой и папой подарить твою старую коляску знакомым. У них ребенок родился, им очень сложно. Времена такие. Ну, ты вырастешь, поймешь. – И дед затянулся.

На коляске лежал большой картон из-под сигаретного блока, и на нем была нацарапана цена. Сандрик молча подсчитал, сколько батончиков «Сникерса» мог бы купить на вырученные от коляски деньги: вышло не больше десяти. Дед же считал не батончиками, а мешками картошки или риса.

Сандрика захлестнула обида. Он подбежал к коляске, схватил ценник и умчался с ним прочь. Дед еще неделю не поднимал на внука глаз. Потому что соврал. Или потому что коляску все равно продали.

Однажды Миша пришел домой и коротко бросил, разуваясь в прихожей:

– Сплавил! – И достал из кармана скомканные рубли, а потом одну купюру за другой, пересчитывая, положил на трюмо. Вышло бы десять батончиков «Сникерса», подумал тогда Сандрик, стоявший неподалеку.

* * *

– Знаешь, почему он помнит тебя? Потому что ты ему по большому счету никто.

– А где связь в твоих словах? – Серж открыл холодильник и достал оттуда заляпанную кастрюлю.

– А вот нет ее, связи. Чем меньше связи между людьми, тем проще их забыть. Но, с другой стороны, тем проще их помнить. Потому что ты не должен. А когда должен, когда связь важна, она так сильно давит, что ты от нее бежишь, если вдруг что-то стало не так.

– Сандрик, ты никогда не был обузой для деда. Он тебя всегда любил. Иногда нужно уметь принять бессилие людей перед старостью. Он не хотел забывать. Просто его мозг – он уже очень устал. И не будь к деду так жесток! – Подняв крышку, Серж сморщился и стал без особого энтузиазма выгребать ложкой остатки риса со дна. – У Жанки не переваривался. Никогда. Интересно, а в Америке своей она ест рис? Или, может, ей там какой-нибудь мексиканец буррито по утрам готовит?

– Она звонит?

– Да. Но я поставил на телефон определитель номера. Теперь как «плюс один» вижу, так сразу Даньку зову трубку брать.

– Да, Серж. Вот видишь, – Сандрик помрачнел.

– Чего?

– У каждого свой Альцгеймер.

– Эх ты, умник! Слышал звон, да не знаешь, где он. Не болезнь Альцгеймера это вовсе. Ты посмотри, как он изъясняется. Старик в здравом уме. Не видел ты и не слышал людей с Альцгеймером.

– Ну, тогда втройне больно, – тихо заключил Сандрик.

В кухню забежала курица, забрызгав кровью белую выпуклую дверцу холодильника. Прыгнула на стул, с него – на стол, худыми лапками наступила Сандрику на пальцы рук и уставилась ему в лицо. Тонкой обрубленной шеей.