Текст книги "Дом из парафина"

По-мужски

– Сандрик мой, он ведь совсем не смыслит в керосиновых лампах. Зря поехал. Возьмет да не ту купит. А они же, знаешь, те еще торгаши: окинут его своим матерым взглядом, раскусят и всучат бракованную. Или вообще без фитиля. Перетерпим. Оклемаюсь, а там небось и свет дадут, – Инга коснулась рукой лба, чтобы стереть пот, и вместе с ним прихватила целый клок липких волос. У кровати сидела Жанна, сестра, смиренно скрестив руки на коленях. Впрочем, больше никто в комнате не заговорил до самого наступления вечера. В воздухе взбухало ожидание, заполняя собой все большее пространство, почти до самых обоев. Становилось тесно и душно.

Спальные районы Тбилиси уже вторые сутки не получали новостей о жизни привилегированных бразильских семей, отчего возникало очевидное сходство Тбилиси с фавелой: такой же уголок на склоне гор и отсутствует развитая инфраструктура. Ощущение обвала земли между своим и чужим, внешним миром усугублялось с каждым часом. Нет электричества – не включишь свет. Нужно искупаться, значит, воду на керогазе грей, кастрюлями и чайниками кипяток в ванную тащи, разбавляй.

Это был ускользающий временной отрезок, когда многие в городе из любопытства уже побывали в «Макдоналдсе», но туда еще не успел зайти Данила Багров. Время было и вправду особое: некогда запретный заокеанский мир стал теперь всего лишь труднодоступным. Его можно было уже слышать, видеть и даже пробовать на вкус. Красивый, непринужденный, свободный, хоть и не свой.

Не то чтобы кастрюли из кухни в ванную таскать приятно было. Но роднее, что ли. По-заправски взял так обеими руками и солидно пошел. А тут сиди, ешь этот пластиковый хлеб с ровной котлетой, да еще после себя сам поднос выноси. В Тбилиси негоже так себя в кафе вести. Гнилая Европа – она же скоро вымрет, подносы за собой вынося…

Чтобы не врезаться в такси, маршрутка экстренно затормозила, и Сандрика сильно подало вперед. Полдюжины пассажиров завалились на него по принципу домино, и он крепче ухватился за поручень. Когда таксист впереди словил своих пассажиров и лениво двинулся дальше, за ним покатилась и маршрутка, прижатая слева плотным потоком. У тбилисских маршруточников самый изощренный мат: пестрая смесь русского и грузинского с искусным внедрением лишних гласных звуков между согласными.

Как только опасность миновала, маршруточник почти безотчетно дотронулся до маленькой наклейки-иконы Богоматери на приборной панели. Вокруг нее нежились полуголые фотомодели на фоне пышных пальм, с не менее жертвенным взглядом. Сандрик всматривался в эпизодическую прелесть этого женского ансамбля, пока не сошел у огромного крытого рынка, где жизнь казалась живее, чем где-либо еще.

Вдоль лавок толпились медлительные покупатели. С сомнением скоблили антикварные ложки, сбрасывали цену фаянсу. По ходу вспоминали своих дедов и бабок: те, мол, серебро в специальных футлярах хранили. Что же вы тогда по наши ложки сюда пришли? – интересовались лавочники. – Ну, пришли поглядеть, нельзя? – А вы их не скоблите – серебро нежное.

Но в Тбилиси ценились не только серебро и золото. Куртка из настоящей кожи считалась новой качественной ступенью жизни. Это через два десятка лет все станут носить «кожзам», лишь бы модный покрой был. А раньше мода была на качество. Оставайся нищим или набирайся хватки и богатей, а куртка твоя должна быть из кожи: кожанка впечатляет, слегка пугает. Человек в кожанке вызывает тревожный переполох. И для этого не нужно обходить бутики со штучным товаром. Достаточно выйти на крытый рынок, который простирается в длину параллельными рядами. Крайние ряды никто не воспринимает всерьез: там проворные цыгане и нехваткие старики продают старые предметы роскоши или под нее халтурный новодел. А вот черные кожанки всегда располагаются в самом конце злачного центрального ряда. Ты как бы проходишь все уровни, где тебе по мере возрастания предлагают способы самоутверждения: все начинается с ажурных женских трусов, сложенных друг за другом, как канцелярские папки.

Далее обычно идут прилавки с кофточками в горошек или полоску и свитерами с обязательным роскошным вырезом на груди и мудреной вязкой. Что бы здесь ни примерила женщина, ей обязательно скажут, что теперь она выглядит очень импортно. Выглядеть «импортно» в Тбилиси – это залог успеха. В те годы в Тбилиси было так мало туристов, что никто из наших даже не догадывался, что там, «в европах и америках ихних», носят сплошь функциональную одежду, а «импортность», почерпнутая из нескончаемого потока сериалов, где женщины ходят по дому на шпильках, а мужчины мажут волосы гелем и садятся обедать за огромный семейный стол, – это не та будничная импортность, которой на самом деле обложился среднестатистический иностранец.

И ты продвигаешься дальше, вдавливаясь в проемы меж крепких плеч и бедер, а здесь очередной прилавок теперь уже мужских футболок, на которых Дольче и Габбана написали свои имена шрифтом «Баухаус», а «Абидас»… «Абидас» тоже все написал, и вполне себе. Три полосочки наискосок. И здесь самое важное – ни за что не задаваться вопросом подлинности, чтобы не портить настроение в первую очередь себе. Правила игры просты, и если им незатейливо следовать, то жизнь кажется куда проще, и Dolce amp; Gabbana на всю спину – это теперь не столько ярлык и фирменный знак характерного стиля и качества, сколько упоминание прекрасного, хоть «Баухаусом», хоть с одной «Ь», ощущение своей хотя бы косвенной, пусть совсем не подлинной причастности к прекрасному.

Вот с джинсами все обстоит сложнее, особенно у девушек, потому что все продавцы джинсов в Тбилиси девяностых – молодые мужчины, которые нарочно не обустраивают свои примерочные кабинки насущными условиями для примерки. Все они будто сговорились между собой не вешать в кабинках зеркал, чтобы периодически заглядывать через занавес или, слегка приподнимая его, спрашивать: «Ну как, сестричка, зеркало заносить?» Обращение «сестричка» придает неловкой ситуации ненавязчивые доверительные нотки. А «сестричка» стоит босыми ногами на пыльной картонке и вспоминает семейный обед мужчин с лакированными волосами и женщин с ослепительными ожерельями на загорелой груди. Потому что в темную фанерную кабинку сейчас войдет «братишка» с куском зеркала и голодными глазами.

По пути к кожанкам обязательно наткнешься на стенку, полную бумажников, упирающихся рядами в самое небо. Тот же «Баухаус» и опечатки, но кожа, главное, натуральная. И кожей пахнет все сильнее. Вот пошли сапоги, один кожанее другого. Тут же отдел всевозможных средств для полировки обуви, чтобы кожа блестела. Еще несколько шагов, и вот они: счастье и предвкушение пахнут кожей, все окунаются носами в ряды курток, чтобы надышаться жизнью. Черные, совершенно квадратные, кожанки оцепили тебя со всех сторон, а мимо них расхаживает гордый хозяин-перекупщик, вертя зажигалку меж пальцев. Оскорби его: спроси, не дерматин ли у него на прилавке? И вот он подзывает тебя, чиркает зажигалкой и подносит ее к кожаному рукаву. Не горит, не плавится: кожа. Фирма! И ты просишь потушить огонек, потому что все еще думаешь купить этот черный квадрат, чтобы припадать подбородком к плечу в душной маршрутке и вбирать ноздрями ощущение кожаной жизни, чтобы оно в тебе задерживалось, растворялось и преломлялось, пока снова не померкнет.

Сандрик протиснулся глубже в ряд. Показались дешевые лампы, светильники, свечи. Здесь обычно располагается товар, который хорошо идет после намозолившей глаза дорогой кожи: ты ее или покупаешь, или нет, но у тебя точно остается ощущение опустошенности: в кошельке или в душе. И тогда важно показать тебе что-то утешительное, ненакладное.

– Лампы керосиновые продаете? – Сандрик склонился к лавочнику через набитый утварью стол.

– Зачем лампы? Что за прок с них? Только керосин жрут. Смотри, какие свечи у меня! Купи десять – на всю зиму хватит.

– Шутите, батоно?[2]2
  В грузинском языке используется как вежливая форма обращения к мужчине, аналогично слову «господин».


[Закрыть] Десять нам и на неделю не хватит. Вы мне зубы заговариваете, – Сандрик машинально потянулся рукой к карману куртки: прохожие протискивались между рядами, выталкивая его вместе с собой вперед. Молния на кармане была закрыта, и Сандрик снова отвлекся на владельца лавки. Тот расхохотался, а потом мельком посмотрел Сандрику за спину, дернул бровью и стал вдруг бойко завоевывать его внимание:

– Вот смотри: горит свеча, парафин стекает. И огарки можно всегда переплавить в новую свечу. Чему только тебя твой отец учил? Ученого из тебя лепил? Нам ученые не нужны! Нам руки умелые погоду делают!

Сандрик раздражался, но не желал отступать и хотел поддержать взрослый мужской разговор.

– Руки руками, а лампа светит лучше. Ваши свечи небось уже несколько раз переплавленные.

– А керосин твой будто не разбавленный продается на каждом углу? – укоризненно заметил лавочник. Беседа принимала громкую тональность.

– Нет у вас лампы, вот вы и привязались. – Сандрик собрался идти дальше, как вдруг, коснувшись кармана куртки, обнаружил, что он распорот. – «Деньги! Мама!» – мгновенно пронеслось в голове. Дырявый карман был уже пуст.

Лихорадочно оглядываясь, Сандрик старался узнать вора – по жесту, по спешке, по хитрому взгляду, бегающим глазам. В толпе мелькало осунувшееся лицо низкорослого типа в пальто на три размера больше. Он опасливо осматривался и что-то кому-то из рук в руки передавал. А потом встретился глазами с Сандриком, который немедля бросился в его сторону. Схватив мужчину за воротник пальто, Сандрик что есть силы тряс его, как будто именно так можно было вытрясти ворованные деньги.

– Отдай, слышишь? Гони, сука, назад! Не ты их заработал! Не ты потел из последних сил! – Голос его сорвался.

– Что тебе от меня нужно?! – Мужчина пытался гневно оттолкнуть прыткого юнца, оглядываясь по сторонам в поисках правосудия. Никто не вмешивался, только обступили по кругу и ждали.

Кто-то осторожно подошел к мужчине и шепнул пару коротких неразборчивых слов, искоса поглядывая на Сандрика.

– Что он тебе сказал, тварь? Отдай мои деньги назад!

– Да не брал я ничего! Обыщи меня. Смотрите все, пусть он меня обыскивает! – объявил толпе мужчина и нарочито вывернул карманы.

Он оказался на удивление чист: ни чужого, ни даже своего бумажника при себе. Как будто не на рынок пришел, а в кухне своей чай заваривает.

– Чист как трубочист, – иронично бросил кто-то из толпы.

– Заткни пасть! – угрожающе процедил в толпу мужчина, не отводя прямого взгляда от Сандрика.

Сандрик не стерпел: интуиция не давала покоя, он бессознательно сжал кулаки и ударил подозреваемого в лицо. Началась потасовка, угрозы. «Мальчика бьют… Жаль парня!» Слухи за минуту разлетелись по всей ярмарке.

– Не тронь мальчика! – послышалось вскоре издалека.

Кто-то добежал до толпы, протиснулся сквозь нее, увидел драку и со всей силы растолкал обоих в стороны, встав между ними.

– Мальчика не трогай, сука! – Мужчина средних лет проследил, как «трубочист», остервенело ругаясь, отступает вглубь толпы, и оглянулся на Сандрика. Выдохнул и уже тихо сказал, смотря ему в глаза: – Иди домой, слышишь?…

Сандрик резко поднял голову. Вытирая кровь с губы, он крикнул:

– Иди к черту! Чего пришел?! Откуда вообще взялся?!

– Лампу он керосиновую пришел покупать. А деньги в толпе украли. Кто ж его, вора, теперь отыщет? – сообщил мужчине кто-то из зевак.

– Лампа, значит, нужна? Идем со мной. Груз развезу и куплю тебе.

– Да иди ты к черту, повторяю! Не хочу я с тобой. И лампу твою не хочу! – прошипел Сандрик, вытирая мокрые глаза.

– Пошли, дурак, куплю и отдам! Понесешь домой.

Сандрик отвернулся и стал уходить, стиснув зубы. «Никогда! – повторял он сам себе. – Больше никогда!»

– Даром не хочешь, гордый, так отработай ее! – не унимался грузчик. – Есть тут дело немудрое, но попотеть придется.

На мгновение Сандрик засомневался и приостановился. Перед глазами плыла кровать, на ней мать поводит головой из стороны в сторону. А потом достает из кошелька последние деньги на лампу.

Приехала Жанна подменить его у кровати. Надел ботинки, вышел…

Сандрик помешкал. Но кровь внезапно снова ударила в лицо, и он продолжил уверенно шагать прочь, вытаптывая пыльную землю.

– Да стой же ты! Дело тебе дома доверили. Небось за старшего в семье. С пустыми руками, что ли, вернешься?

Сандрик сломался.

В конце ярмарки был припаркован грузовик. До него дошли молча. Грузчик снял куртку и забросил ее в кабину.

– И ты сними, сейчас разогреешься, – обратился он к Сандрику, стараясь на него не смотреть.

Выносили груз, разносили по лавкам. Кровь на губе спеклась, а в венах вскипела. Тем не менее, думал Сандрик, брать лампу просто так – не мужской поступок. Так часа два-три, без остановки. Разгружай, нагружай. Спина трещала.

Грузчик, незаметно поглядывая на мальчика, выкурил всю пачку.

– Дай сигарету! – грубо бросил Сандрик во время передышки.

– Ничего себе! – оглянулся грузчик. – Дай костям вырасти, а потом делай что хочешь. – Затягивается, молчит некоторое время. – Куришь уже, что ли? – осторожно спросил он, снова искоса посмотрев на мальчика.

– Курю. И ширяюсь. Осторожно, конечно, без повторных шприцов, – Сандрик нагло уставился на грузчика, тот отвел глаза.

– Байки одноклассникам рассказывай.

– Засосало как-то. Вчера выпили, до подъезда еле добрел. Там и ночевал.

– Да что ты?! – иронично переспросил грузчик. – А мешочков под глазами не вижу. В школе-то как дела? Учеба идет?

– Бьет ключом.

– А чего так?

Сандрик молчит, царапая веткой восьмибитные танчики[3]3
  Имеется в виду консольная игра Battle City, известная под неофициальным названием «Танчики».


[Закрыть]на рыхлой земле.

– Ну не расшевелить тебя на нормальный разговор! Скажи хотя бы, кто твой любимый учитель?

– Ница.

– Че?

– Учитель-ница. Инесса Альбертовна.

Грузчик хмыкнул и отвернулся.

– Прогуливать позволяет, потому?

– Часто посылает нас за дровами и сухими ветками в местный парк. Весело же. У нее руки всегда в саже: она в школе печку топит целыми днями. Так увлеклась этим делом, что утерла бы нос любому кочегару.

– И за это вы ее любите?

– Вполне себе повод. Да и в промежутках между топкой она репетирует с нами разные литературные вечера для целой школы: то на юбилей Лермонтова, то на день рождения Пушкина. Вовчик, хоть и кудрявый сам, по-настоящему вжился в роль Пушкина, когда Инесса Альбертовна ему той самой сажей лицо загримировала. – Сандрик выцарапал усатого персонажа Супер Марио, победоносно стоящего на одном из танчиков. Тот держал в руках, как трофей, огромную керосиновую лампу. – Вот только уже полгода как Инесса Альбертовна в школе не появлялась. Говорят, ребенка ждет. Слышали, что родила на днях.

Ловким щелчком указательного пальца грузчик стрельнул окурком, проводил взглядом дугу потухающего огонька.

– Больно он тебе вломил?

– Нормально. – Сандрик поспешно встал. – Я отдохнул. Пошли работать. Мало осталось.

– Миша! – издалека к ним бежал сутулый старик. Добежал и, едва справившись с одышкой, протянул маленькую коробочку. – Вот, возьми. Вырастет, волосы закалывать будет. Ручной работы. Поздравляю тебя, дорогой!

Грузчик открыл коробку и бережно достал из нее маленькую металлическую заколку в форме бабочки. Обнял старика за плечо. Смутился. Отвернулся от Сандрика и спрятал коробку в карман.

По окончании работы Миша отыскал лампу на рынке, покрутил, проверил. Расплатился. Но Сандрику отдавать не спешит, время тянет, рядом на бетонный выступ присел.

– Мама как? – Ловким щелчком зажег очередную сигарету и сразу затянулся, пряча в карман зажигалку.

– Слегла опять, – неохотно ответил Сандрик.

– Хуже ей?

– Может быть.

– В больницу чего не ложится?

– На этот раз отказывается. Тебе-то чего?

– Ишь какой! – грузчик ухмыльнулся, оглянувшись через плечо. – Пушок над губой повылазил, так уже думаешь, что вырос? Мало пожил.

– Лампу отдай, как договорились, и больше ни меня, ни маму не увидишь. Живи как знаешь, – Сандрик решительно собрался уходить.

– Послушай… – грузчик вдруг замешкался. – Постой. Я тут подумал… – Он неуклюже достал из кармана тощий бумажник, выпотрошил содержимое в мозолистую ладонь и спешно пересчитал. – Вот. Возьми. Там, знаешь, на лекарства, на хлеб. Маме отдай.

Сандрик улыбнулся впервые за день. Горькой такой, не по возрасту, улыбкой. Он долго смотрел грузчику в глаза, а потом произнес, сбавив тон:

– А помнишь, я ни один рисунок в детстве не доводил до конца? Начну, что-то не понравится, устану, отложу. На следующий день за чистый лист брался. А ты злился. Говорил: ничего не дорисовываешь, всё только заново начинаешь.

– Ты хочешь мне что-то сказать? – Грузчик вытянул руку с мятой горсткой мелких купюр и монет. То ли дающего рука, то ли просящего.

– Я вот подумал: а какая она, твоя новая семья? По душе?

Вечерело, но в окнах не загоралось электричество. Надо было спешить. Еще бы воды набрать. Небось и ее перекроют. Беда не приходит одна. Сандрик выхватил лампу, отвернулся и не прощаясь поспешил к остановке.

«Не иди за мной. Только не иди. Не хочу. Не хочу!»

На широкой улице стало тесно и жутко. Прошлое обросло щупальцами и огромным всепожирающим чудищем поплелось за Сандриком, выдыхая жар ему в затылок. Сгусток обиды и гнева застрял в горле, и Сандрик нарастающими волнами завыл себе под нос, стиснув зубы и едва разомкнув губы. Так хотелось быть мужчиной именно в этот мерзкий момент!

В маршрутке снова пришлось стоять, хотя тянуло просто забраться на заднее сиденье и уткнуться в окно. Позади безликое чудище догоняло маршрутку, присасывалось щупальцами к жести. Это был не отец, а она, пришедшая на его место, – развороченная пустота. Рыхлая, как будто там что-то есть. Горькая, как если бы ложилась на язык. Скорее бы… Не сбавляй! Гони!

В салоне было душно. Сандрик достал маленький кассетник и подключил наушники, свисавшие вдоль шеи. «Закрой за мной дверь, я ухожу»[4]4
  Цитата из композиции «Закрой за мной дверь» советской рок-группы «Кино». Автор музыки и слов Виктор Цой.


[Закрыть]. Больше никогда. «Закрой за мной дверь, я ухожу». Никогда. Мысли мешались с музыкой. Хотелось чиркнуть зажигалкой и поднести к коже. К той, под которой набухли вены. «Посмотри на часы, посмотри на портрет на стене».

Шум дороги и скрип маршрутки слились в общий гул. Водитель исполнял немаршруточные маневры, переходя из ряда в ряд. На повороте его занесло, и в салоне едва не покатились пассажиры. Одна из женщин едва удержалась на ногах. В какой-то момент она ухватилась за ближайший спасительный выступ. Им оказался руль.

– Дура! Нашла за что держаться! Убери руки! – водитель сопротивлялся, выравнивая руль, пока женщина по инерции снова тянула его на себя, качаясь из стороны в сторону.

– Что мне сделать, если я падаю?! Води нормально! До чего докатились… Кому не лень права покупают!

Сандрик едва ли слышал их. Только рассматривал удивительные картинки на приборной панели. А потом водитель безотчетно дотронулся до маленькой наклейки-иконы Богоматери.

На одном дыхании поднялся Сандрик по лестнице: лифт застыл, как свинец, кнопка не реагирует. Значит, без перемен. Нетерпеливо повертев ключами в замочной скважине, он вошел. Дома было привычно тихо, пахло копотью от печки и некачественным парафином. Такой себе заповедный край: всем причастным мир да уют. Припаяли к его земле, пригвоздили к его стенам. Впечатали. Стерпится, сказали, слюбится. Стерпелось, свыклось. Только ссадины и остались. Сандрик сразу подумал: всё позади, я внутри.

– Ма-ам? Я лампу купил! Хорошую. Проверил. Поем и выйду воды набирать. Керосин куплю.

В прихожую вышла Жанна.

– Уснула?… – Сандрик сжал виновато губы. Не стоило на радостях так кричать.

– Сандрик, родной. Сейчас кое-кто приедет, – Жанна припала обессиленная к стене.

– Врача вызвали? Маме хуже? – Ноги распухли, и ботинки будто приварило к ним. Сандрик с силой выдернул их и шлепнулся на пол. Усталость только теперь навалила со всей сдерживаемой до этого силой. – Сейчас. Иду. Скажи, зайду сейчас. Отдышусь.

– Да, «скорая помощь» едет уже.

– Встаю…

– Сандрик, нет Инги больше. Все закончилось, – Жанна нервно вдохнула воздух и выдохнула его с беззвучным судорожным плачем.

– Что ты вообще несешь?! «Скорая» зачем тогда? – Сандрик начал машинально распаковывать керосиновую лампу, но взгляд его медленно стекленел.

– Так ведь. смерть зафиксировать.

То ли дошел, то ли дополз Сандрик до спальни. За окном-сырой ужас, в комнате – тучный мрак. В углу в печке тлели поленья.

– Я помогу тебе во всем, слышишь? – Жанна отчаянно схватила его за руку. Всегда живая, бойкая, сейчас она показалась Сандрику совершенно потерянной.

– Я обмою ее, – исступленно произнес Сандрик.

– Тебе не обязательно это делать. У Инги есть я!

– Я обмою ее сам. Смотри, как она, бедняга, взмокла, – Сандрик дрожащими пальцами коснулся лба матери. На ощупь кожа была мягкая и еще не остыла.

– Воду перекрыли час назад.

– Спущусь, наберу неподалеку. Вскипячу. Достань кастрюли. С остальным я справлюсь, – Сандрик встал и шатаясь отправился вглубь комнаты, к печке. Внутри так живо затрещали поленья, будто сейчас человеческим языком заговорят.

Паром накрыло большое окно, и за ним расплылись очертания белых панелек, как будто это вовсе не они там, а высокие отвесные айсберги на пути, и корабль сейчас врежется в один из них. А может, корабль Сандрика – это ледокол, и есть еще шанс на спасение? Но пар на стекле свертывался в капли и быстро стекал вниз, оголяя подлинное лицо «айсбергов». Внизу напротив дома рабочий демонтировал огромное, вбитое в фасад полезное слово «канцтовары», еще задолго до этого съеденное ржавчиной. Сопротивлялись только голуби, отчаянно оборонявшие свое жилье между выпуклыми буквами.