Текст книги "Дом из парафина"

– Но деду я не верю все равно, – добавил Сандрик, отдернулся от куриных лапок и, встав, отошел к окну. – Альцгеймер, слабоумие, старость – неважно. Он помнит и притворяется.

Серж расставил тарелки, снял с конфорки чайник, достал пакетик чая и стал поочередно топить его то в одном, то в другом стакане.

В зале зазвонил телефон. Длинный, необычный звонок разорвал затянувшуюся тишину. Заметив безучастность Сержа, нарочито спокойно насвистывающего себе под нос, Сандрик решительно поспешил в комнату.

Плюс один. Говорить приходилось громче обычного, почти кричать. Пара бессодержательных фраз. Расспросы о ребенке. Ребенок в саду. Ты же знаешь, он в это время всегда в саду. Всё хорошо. Ест хорошо. Умнеет с каждым днем. О маме? Как сказать… Да, конечно, спрашивает. С каждым днем все меньше, конечно. Не любит он эту тему. А Серж? А что Серж? Рис у него переваривается. Сам он таксует. Пришлось зимнюю резину на летнюю сменить.

«Ну как он там без меня, нашел свои трусы? А носки?» – приглушенный голос Жанны в трубке вдруг заиграл нотками злорадства и горечи.

Разговор закончился обычными обрывками ненужных формальностей. Жаннина манера прощаться стала теперь какая-то американская: с легкостью, без тягомотины. «Ну окей. Целую, люблю. Ба-ай». Так в Тбилиси по телефону не прощались. В Тбилиси по телефону нужно прощаться долго. Почти оправдываться, что ты вынужден положить трубку, потому что обстоятельства таковы. Да и «люблю» ее как-то опростело. Такое американское «люблю»-как соловьиная песня. В Тбилиси на такое «лав ю» есть другой перевод: «давай, не болей» или «ну, не забывай, звони». Но это не любовь, это о чем-то другом.

Послышался голос деда из спальни. Он окликнул своего сына и попросил его не задерживаться допоздна с хулиганами. Сын, по-видимому, взбунтовался, потому что следом взбунтовался и Александр Гарегинович, а монолог с паузами продолжился.

– Почему ты приютил его у себя, Серж? – Сандрик помрачнел. Сложно было говорить про деда, не вспоминая об отце.

– Не бросать же на улице.

– Ты говорил с отцом по этому поводу?

– С кем? С твоим? – иронично бросил Серж.

– Это же его прямая обязанность. А тебе старик – никто. Даже Жанке – никто.

Серж отмахнулся.

– Ничего. Выживем. Кто, как не я, поймет твоего деда. Обоих нас бросили.

– Почему не отдаешь его мне? Тем более он у меня и прописан. Я умею ухаживать за стариками. Тебе вон за Данькой смотреть нужно. Зачем ребенку каждый день наблюдать, как старик говорит сам с собой?

– Он говорит с твоим отцом. Ему это важно. Нужно дать ему высказаться.

– Слишком поздно высказываться. Мой отец ушел в другую семью. Со всей родней обрубил связь. И подросток в голове деда не имеет к отцу больше никакого отношения.

– Слушай, оставь, а? Оставь все как есть. – Серж устало склонился со стаканом чая к окну. – Не справишься ты.

– Вот только сейчас не заливай! Я за мамой ухаживал до последнего. Сколько мог. Суп ей готовил.

– Не потянешь деда.

– Почему? – не унимался Сандрик, борясь с нарастающей обидой.

Молчание. Серж отпил из стакана. Вторым глотком опустошил его и неуклюже отставил на подоконник. Стакан звонко закрутился волчком, но устоял и наконец замолк.

– Не нужны ему твои супы.

* * *

Вечером по пути домой Сандрик забежал в тот же магазин, где был утром. За прилавком стояла все та же продавщица. Красными глазами она посмотрела на Сандрика и, узнав его, деловито отвернулась к стойке с зажигалками.

– Мне еще один хлеб. Нет, только полбатона отрежьте. Пожалуйста.

– Сорок копеек, – сухо бросила она.

– Сейчас. – Сандрик полез в карман за мелочью, а продавщица тем временем разделила батон и небрежно протянула половину в целлофановом пакете.

Грубо забрав из рук пакет, Сандрик стал уходить.

– Слушай… – вдруг поспешно начала продавщица. – Ты меня извини, ладно? Не хотела я утром грубить.

Сандрик остановился, ловя себя на мысли, что немного разочарован. Зачем извиняться?… Ведь как все было хорошо: масса причин для ненависти. Можно ведь столько всего еще накопать-завтра, послезавтра. А тут вдруг: извини. Без твоей помощи человек выбирается на свет. Без твоей помощи он поворачивается к тебе лицом и протягивает руку примирения. Без того, чтобы ты его проучил. И ты как бы не у дел. Только ты и твоя ничем не оправданная ненависть.

– Нормально. Забыли.

– Нет, ты меня все же извини. Хороший ты мальчик. Не заслужил такого хамства.

– Знаете. эээ… Как вас зовут?

– Инга.

У Сандрика защемило в груди.

– Знаете, Инга. И вы меня извините.

– Так ведь ты вообще ничем меня не обидел, – недоумевала продавщица. – За что извинять-то?

– Да так. До свидания, Инга.

Сандрик в смешанных чувствах вышел на улицу, утонувшую в багровом закате. Из-за угла выбежала курица и стала тыкаться безголовой шеей в его ногу. Кровь почти вся вытекла, залив округу до самого горизонта, а курица вдруг дернулась, распрямилась, потом размякла и тяжело свалилась на ботинки Сандрика, обдав его последним теплом.

Наташка

Не то чтобы в девяностых пацанов бритоголовых не водилось. Как раз наоборот. Но вот этот не был ни на кого похож. Он вообще чужаком был. Просто появился, как снег на голову, посидел на поребрике, а через пару часов смотал. Ни как звать, ни откуда, – но все настороженно присматривались. Особенно девчонки. Ну, те, у которых только вчера месячные пошли, а на завтра уже – планы, как, если что, вовремя развестись, чтобы молодость оставшуюся не загубить.

Ребята даже и не думали заговаривать с чужаком. Может, потому что он сам как бы давал знать: оставьте меня, я тут вообще не по своей воле. А Наташка себе места не находила.

– Да не нравится он мне! В том-то и дело! Просто странный. Интересно же, откуда он такой.

У Наташки не было отца. Автобус много лет назад сбил, уверяла мать. А сама потом улетела из Тбилиси в Москву, и Наташка теперь всем рассказывала, что маму на Красной площади трамвай переехал. И что сама она теперь – круглая сирота.

– Нет трамваев на Красной площади.

– Здрасьте! – И Наташка откапывала в старом фотоальбоме перепечатанную отретушированную открытку начала двадцатого века, выносила во двор. – Вон еще с каких лет ездили. Это автобусов на Красной площади нет, умники!

Бабушка Наташкина семечки во дворе продавала. Дома жарила и в миске глубокой спускала. Мальчишки обворовывали ее на бегу, пока она, сидящая на шаткой табуретке, успевала среагировать. «По-другому не продать», – вздыхала и мирилась бабка, а Наташка за семечки выбивала у воришек услуги.

– Завтра на весь двор крикнешь, что любишь меня. А я скажу, что больно ты мне нужен. А ты: ждать тебя буду всегда. И в конце еще извинишься.

– Совсем обалдела, я вообще горстку брал, и то по пути рассыпал, пока убегал!

И тогда Наташка применяла силу. Нет, рука у нее была совсем не тяжелая. Но воли – через край.

И вот чужак сидит на поребрике под палящим солнцем, такой непонятный, раскладным ножиком вытачивает из толстой ветки деревянный ножик. Голову бритую, загорелую, время от времени потирает и к Наташке приглядывается. Потому что не совсем понимает, чего она вообще хочет.

– Вот, вот, опять посмотрел!

– Это ты его просто достала. Видишь, глаза закатил? Сейчас встанет и уйдет, – пыталась отговорить Наташку от намеченной цели подруга.

– Майка, слушай! Мы сейчас поднимемся домой и через десять минут – назад. Дело есть.

Уже дома Наташка пыхтела под многослойным свадебным платьем матери, а Майка расправляла подол и обреченно качала головой:

– Зачем это все, не понимаю?

– Мама надеть не успела, так хоть я примерю. Зря, что ли, платье она покупала?

– У тебя даже грудь еще толком не выросла! Вот через год будет уже впору.

– Мой чужачок год там, внизу, не просидит.

Девочки выглянули из сырого подъезда во двор, а бритоголовый все еще вытачивал нож на прежнем месте. Голову набок склонил, насупился. Первая щетина по щекам, как иссыхающие ручьи по голым скалам. Годков бы пять-десять ему сверху, сказали бы про него: явно с фронта чеченского только вчера вернулся.

– Не смотри на него больше. И я не буду. Делай, как скажу, – бросила Майке Наташка, надевая белые перчатки. – Вообще, просто фату мою придерживай, подправляй. А я все сама сделаю.

– Сделаешь что? – насторожилась Майка.

– Не хочу волосатого! Лысого хочу! – неожиданно завопила Наташка на весь двор.

Оглянулись все. Даже куры за сетчатой перегородкой. Наташка запрокинула голову, сморщилась от фальшивых слез. И, к ужасу Майки, повторила убийственный набор слов. Так Майка и стала причастна к делу – пока причастилась, а потом поняла. С Наташкой всегда так. И Наташка с запрокинутой головой драматично зашагала вперед. Майка держала длинную фату и тоже почти плакала. Не потому, что по роли положено. Просто очень плакать хотелось. От дружбы такой Наташкиной, как сейчас сказали бы, токсичной.

– Наташ, а пошли не в его сторону, а от него? Или хотя бы параллельно. Ужас какой, стыд! Что мы делаем?! – Майка прикрыла лицо и засопела в ладонь.

– Разворачиваемся. Не хочу волосатого! Лысого хочу! – Наташкин голос невольно сорвался на хрип. Таким обычно достают до самого сердца. Ну, природа у хрипа такая – тут хоть химический состав «Инвайта» или «Юпи» с хрипотцой оттарабань – сразу как-то выстраданно, с надрывом получается. И, главное, улыбнуться еще так, чтобы навылет. Как будто Данила Багров только что разочаровался в своей подруге, доедающей вишневый пирожок в «Макдоналдсе»[8]8
  Сцена из российского художественного фильма «Брат» (1997) режиссера Алексея Балабанова.


[Закрыть]. И улыбка его разочарования – в самое сердце же.

Сандрику Данила нравился. Особенно когда он под «Наутилус»[9]9
  Имеется ввиду композиция «Зверь» рок-группы «Наутилус Помпилиус».


[Закрыть] по снегу вышагивал. В Тбилиси снег выпадал раз в году. И Сандрик шагал под «Наутилус» по выжженной траве. Но ощущения почти те же. Главное, как ступаешь, куда смотришь. Музыка тебя поведет, подскажет.

И Наташка Сандрику нравилась тоже. Майку он молил все ему о ней рассказывать. Как она день проводит, что кому говорит. В одной школе учились, в одном дворе костры разжигали.

Однажды с музыкой в наушниках лез Сандрик на огромный, высокий гараж, отстроенный соседом для своего КамАЗа, а там по краям – прутья, рваные металлические листы, и крыша гаража покатая, и вот он придумал, что за Наташкой лезет. Чтобы ее спасти. «Дурак я, – думал Сандрик, – она и без меня справилась бы, и еще выше залезла бы». Но тогда он представил, что Наташка слабее, чем на самом деле. Что она позволит выручить ее. «Это значит, что теперь зверю конец», – играло тогда в ушах, и Сандрик, упивающийся собственной важностью, нагнетаемой ритмом песни, накрутивший себя, будто нужен Наташке, неожиданно ощутил, как все органы заработали на полную мощность. В нос ударил запах жженой травы; на крыше отдаленной панельки от ветра заскрипела разболтанная антенна. Сандрик оглянулся на нее, тотчас пересчитав все ее ребра. И внезапно почувствовал, как жизнь, будто кабина лифта, провалилась с высоты по нему-шахте. А потом ощутил эту вязкую, липкую влагу под трениками, которую раньше обнаруживал по утрам на простыне. Сандрик тогда сам чуть было не сорвался, едва ухватившись за край крыши. Но жизнь начала мерно накатывать обратно. И Наташка стала ему с тех пор еще важнее.

Сандрик позже перемотал кассету, включил ту самую песню, наушники Наташке на голову нацепил, и она сидит, молча слушает. А головой в ритм не кивает. И потом спокойно снимает наушники, передает ему. Глазами ясными смотрит в Сандриковы, полные ожидания, а губами: «И че?»

– Не нужен ты ей, вот честное слово, Сандрик! Ты какой-то… ну… меньше с тобой проблем, чем с другими. Понятный ты. Даже в зубы когда даешь – и то по делу.

– А ей какого подавай?

– А ей – чтобы сам от себя, чего хочет, не знал. Чтобы бабку ее обворовывал, чтобы уже заранее виноватым перед ней был. И ей сразу так хорошо становится, понимаешь?

– Нет.

– Вот и я тоже, – устало заключила Майка. – Но мне нормально. А у тебя крыша поедет.

В тот день Сандрик прятался в тени, прислонившись к бетонному блоку, врытому в землю, и смотрел на Наташку.

– Не хочу волосатого! Лысого хочу!

Она уже давно перестала Сандрика удивлять. Да и всех вокруг, казалось бы. Но это свадебное платье, эти выходки, вопли, голова, запрокинутая назад, и фата, неуклюже подбираемая Майкой, – как если бы играть в «Супер Марио», дойти до дракона, а он – не дракон, он – Наташка, и сейчас она прыгнет в лаву и убьется, чтобы саму себя победить. И ты вообще ни при чем. Ты просто иди своей дорогой, тут, мол, такое дело.

Сандрик не мог найти себе места. Внимание Наташки к чужаку раздражало, делало больно. «Это же я, – думалось ему, – я должен быть на его месте!» А Наташка совсем вошла в роль. Вокруг считали, что она над парнем измывается. Ну как бы да: измывалась. Но тут еще другое было. Наташка просто запала на образ парня: бритая голова, ножик, тяжелые ботинки. Ей нужно было непременно сровнять чужака с землей. Чтобы сначала заманить, а потом из себя его вывести, дав ему где-нибудь ошибиться. Не сразу же на него западать. И тогда терпению Сандрика пришел конец. Он рванул с места и, обогнав Наташку с Майкой, подбежал к чужаку. Просто встал перед ним и долго смотрел.

– Чего? Мешаю? – бросил тот, дотачивая нож ножом.

– Ты кто такой вообще? Здесь свои все. Иди откуда пришел! – Наезд Сандрика был, конечно, притянут за уши.

– А ты что, король двора? – огрызнулся чужак в ответ.

Сандрик услышал позади приближающиеся шаги девчонок, и упоение захлестнуло его.

– Тут никто тебя не знает! Может, ты – крыса из соседних кварталов. Завтра, небось, своих с «розочками» притащишь?

– Сандрик, че ты вообще влез? – услышал он Наташкин голос у самого затылка.

– Ну, притащу. Или, может, не притащу. – Чужак подкинул доточенный нож и ловко поймал его в воздухе.

Сандрик тогда схватился за ближайшую палку на земле и сделал два шага вперед. Чужак настороженно встал с поребрика.

– Блииин, ну просто на пустом месте! – Наташка вскипела: все пошло не по ее сценарию. – Сандрик, он у бабушки семечек не крал, ни к кому не приставал. Пусть себе сидит. Откуда ты взялся вообще?

Майка переминалась с ноги на ногу, покусывая губы и оглядываясь по сторонам.

– Слушай, пошли, а? – потянула она Наташку за руку в длинной белой перчатке.

– Да никуда я не пойду! – Наташка завелась, отдернула руку, ухватилась за Сандрика и развернула к себе. – Ты чего пришел? Что в тенечке-то не сиделось?

– Да что ты привязалась, иди давай! – Сандрик отвернулся и снова собирался было обратиться к чужаку, но Наташка с еще большей волей развернула его опять к себе.

– Бросил палку и ушел, говорю!

– Платье не порви, уж больно красивое для засранного двора, – поддел ее Сандрик, и она тут же яростно вцепилась в его футболку.

Наташка могла повалить сверстника-пацана, если сломаться и прогнуться под ее упорство. Глаза у нее становились звериные, челюсти смыкались. Но Сандрика тогда переклинило. Он схватился за Наташку и бросил ее на пыльную землю, протащив по рыхлой почве к деревянному забору.

Майка закрыла лицо руками, чужак вообще присел, потирая бритую свою голову.

– Ты – придурок! – не успокаивалась Наташка. – Ответишь за это! Слышишь?! – И она бросила горсть земли Сандрику в лицо. – Палки в колеса мне суешь…

Сандрик прижал Наташку к земле. Она вцепилась в его волосы и больно потянула их вниз.

– Что, у бритоголовых не за что ухватиться, правда? – Сандрик зло смеялся, сдавив ее щеки, отчего губы ее раскрылись, и хотелось впиться в них. В кровь рассечь.

– Да я тебя просто урою сейчас! – не унималась Наташка.

А потом как-то за одну минуту все и разрешилось: к чужаку из ближайшего подъезда вышла женщина, видимо, мать. Что-то ему суетливо сказала, он неохотно привстал, за что получил слабый, но вполне унизительный подзатыльник, голову на грудь опустил, мамины сумки на плечи закинул, и они вдвоем ушли в направлении автобусной остановки. Там и автобус, так совпало, сразу подъехал. И все дела.

А ножик деревянный так и остался в траве. Сандрик приметил его, отпустил Наташку, которая тут же, удрученная, вскочила, схватил ножик и расколол надвое о колено. А потом просто сбежал, скрылся за первым поворотом и выглядывал оттуда голодными глазами.

– Да хватит уже убиваться, Наташка, ушел твой чужак. Спектаклю конец! – бросила Майка и выдохнула, плюхнувшись на поребрик.

Наташка, будто обесточенная, без сил припала к деревянному забору, потом сползла на землю, легла набок и отвернулась, подметая волосами пыль.

– Знаешь, Наташ, а мне это уже надоело! Я после дня с тобой ночью спать не могу. Иногда хочется сквозь землю провалиться, – сказала Майка, оглядев Наташкино скрюченное тело. – Ну вот, загадила свадебное платье матери. Она прилетит обратно и глазам не поверит.

– Я уже повторяла не раз…

– Да не сбивал ее никакой трамвай, господи! Что ты, на самом деле, заладила? Она маме моей каждые три месяца деньги высылает, потому что бабка твоя не умеет их через «Вестерн Юнион» принимать. И носит мама их к вам домой.

– Лучше бы она там, в Москве, умерла. Так проще.

– Что ты такое говоришь?! – разозлилась Майка.

– Почему ты никогда не рассказывала мне про это? – Наташкин шепот стал совсем недобрым.

– Я вообще первое время думала, что ты обо всем знаешь. Что бабка давно рассказала. Это ты у нее спроси, почему не рассказывала. Или ты думаешь, что на семечках одних она тебя содержит?

– Почему никто мне никогда не рассказывал? И сколько она высылала?

– Да гроши там какие-то, впритык. Однажды даже маму просила сверху немного добавить.

– Не хочу волосатого! Лысого хочу! – снова, но уже едва слышно, забубнила Наташка. – Не хочу. – И немного погодя привстала с земли. – Ну, бывало же, она звонит, чтобы код продиктовать, а трубку берешь ты вместо мамы твоей. Значит, ты ее голос за эти годы слышала хотя бы раз? А я, получается, нет?

– Ну, бывало. – Майка пожала плечами, виновато съежилась и отвернулась.

– Как ты могла, Май?!

Майка, привыкшая к Наташкиным обвинениям, знала, что начинать оправдываться – себе дороже. Чужие оправдания заводили Наташку.

А Наташка снова легла на землю. Теребя пальцами мох на заборе, она замычала себе под нос:

– Я смотрю в темноту, я вижу огни…

– Это что-то новое у «Руки вверх»?

– Не помню.

– Пошли, платье отстирать попробуем. Да его, вижу, и зашивать нужно. А фату можно сразу выбросить. – Майка решительно встала и потянула Наташку за руку. Та даже не двинулась. Только спрятала лицо в землю. – Ну! Муравьи в ноздри залезут. Да что с тобой, Наташка? Ты сегодня бьешь свои же рекорды.

– Знаешь, я иногда представляю, как мама, вся в крови, лежит под трамваем. И под ней растекается багровая лужа. И мне больно, но ей в то же время по заслугам. Это же справедливо. За все нужно платить, так ведь, Май? – и Наташка впилась в Майку пронизывающим взглядом. – Иначе ведь все от рук отобьются. Главное же – за кем правда. Ну, что молчишь?

Майка уронила голову на грудь, утомленно выдохнула. А Наташка расплакалась. Только теперь слезы у нее были какие-то. ну совсем из воды. «Видимые такие, непридуманные», – выложила Сандрику позже Майка наедине, глаза выпучив.

А Наташка Сандрику потому и нравилась. Все остальные вокруг понятные были, и ее это бесило. Ну а с другой стороны, сам Сандрик от них далеко не ушел. Он и к чужаку-то прикопался, только чтобы Наташку обескуражить. Виноватым перед ней стать, как все остальные. А потом само понеслось: стало вдруг важно ее проучить. За все мучения, за то, что никогда не пощадит. Захочет – сломает. И она такая: сама в лаву, и других тоже за собой, если подцепит. В чем сила, Наташка?

Ворониха

– Откуда он вообще взялся? Ну, дай лапу! Не умеет. Значит, ничей, – Вовчик увлеченно разглядывал дворнягу, почесывая ее за ухом.

– Ты же не заберешь его домой! – Сандрик знал об отношении Вовкиных родителей к домашним животным: в дорого отремонтированной квартире даже на людей в ботинках косились. Даже если те разулись.

– Я могу смотреть за ним, если он останется во дворе. Буду еду выносить. Обучу командам. Думаешь, он останется тогда во дворе?

– Странный пес. Он ведь откуда-то уже убежал. Корми не корми, а что у него в голове…

– Псы верные, не гони на него. Смотри, какой он славный: не то что Ворониха, – встал на защиту свернувшейся на асфальте дворняги Вовчик. А потом он вдруг сжал губы и сказал так прожито, сухо: – Захочу, и будет у меня домашнее животное.

Сандрик покатился со смеху, сминая упругую выцветшую траву под собой.

– Какое оно домашнее, если на улице жить будет?

– Зато мое. Мое животное. Я буду его опекать! – И Вовчик умотал за едой.

Сандрик сел на поребрик, притянул к себе пса, а пес боится, осторожничает. То попятится, то неуверенно шагнет навстречу.

А потом вдруг как уложит подбородок Сандрику на колени и в глаза смотрит своими, – а они круглые, большие, одинокие.

– Кажется, ты хромаешь. Ну-ка, покажи! – Сандрик смотрит: у собаки разодрана подушечка на задней лапе. Спекшаяся кровь почернела, а местами покрылась янтарными сгустками, в которых застряли мошки и муравьи, как в окаменелой смоле. – Эх ты, лечить тебя надо.

Тут внимание Сандрика привлек голос Кошмара неподалеку. Так на районе называли отца Никуши и Дато. Не потому, что люди боялись его, а просто натворил он дел кошмарных. Вздернув подбородок, он указывал на пса в руках Сандрика и, качая головой, говорил соседу:

– Племянница же не виновата. А теперь два дня уснуть не может. Плачет, под кровать заглядывает. Говорит, он точно там. А на улицу так вообще теперь не выходит. В окно смотрит, пса глазами ищет. Стрелять надо. Без вопросов стрелять.

Прибежал Вовчик и, отдышавшись, раскрыл сверток: хлеб, вареная картошка, рыба.

– Думаешь, поест? – Сандрик придвинул сверток, и пес стал жадно принюхиваться.

– Что, шпана, собаку нашли? Вы ее если кормить станете, она уже не уйдет. Мало у нас в округе собак, что ли?

Сандрик напрягся, глядя исподлобья на Кошмара, в мгновение ока вставшего над ребятами большой, затеняющей солнце глыбой.

– У нее рана на лапе. Выходим пока, – ответил Вовчик.

– А ну, показывай! – Кошмар заправски присел на землю и стал ловко рассматривать собачью лапу. – Ну так понятно: тут инфекция запущенная. Здесь просто так не выходишь картошкой.

– А что делать-то? – разволновался Вовчик.

– Короче, – Кошмар снова встал во весь рост, отряхнулся. – Ко мне веди завтра вечером. Вон в тот сарай на холме, видишь? Я там держу аптечку с разными мазями.

– А почему аптечка не дома? – осторожно закинул Сандрик.

– Когда охотишься в лесу, все должно быть рядом, под рукой. Умник. Да и чего мне больных собак домой таскать?

– Я приведу собаку, – уверенно пообещал Вовчик. – Завтра вечером.

Тем вечером Сандрик не пошел с Вовчиком. А еще через день сидел в беседке и слушал вместе с Майкой Наташкины истории. Думал о Вовчике, который не появлялся. О подложенном шприце. О псе с раненой лапой.

– … И тогда мы спустились в люк. А там вот такенный проход дальше! Можно вылезти из другого люка у того корпуса, представляете? Зря вы оба не пошли тогда с нами.

– И слава богу. Ты там что-то подхватила и неделю лежала. Зачем мне это? – отмахнулась Майка и оглянулась на Сандрика. – А ты чего такой странный сегодня?

– Это он просто влюблен, – бросила Наташка и слегка толкнула сандалией ногу Сандрика.

– Да уж, влюблен. – Он устало уложил голову на руки, развалившись на ржавом металлическом столе беседки.

– И в кого это? – поинтересовалась Майка.

Сандрик оглянулся на нее и посмотрел как на чокнутую: в кого еще, мол, дура? Но сейчас ему было даже не до Наташки. В памяти маячили глаза пса – большие, круглые, одинокие.

– Ну и? Вовчик подлечил свою собаку? – соскочила со щекотливой темы Майка. – Не видно его что-то.

– Так вот же он сидит, – Наташка резко потянулась вперед, заметив неподалеку Вовчика, сгорбившегося на горячем асфальте. – Елки-палки, и плачет ведь по ходу!

Вовчик уткнулся лицом в колени, его спина тряслась. Когда ребята подошли, он даже не поднял головы. Брюки его были разорваны, а нога расцарапана. «Плачет как сосунок», – подумал Сандрик.

– Что, больно?… – Наташка осторожно присела рядом. Сандрик впервые видел ее такой: участливой, проникшейся чужой болью.

– Она, оказывается, в подвале… – проговорил Вовчик, когда Наташкина рука опустилась на его затылок.

– Кто в подвале? Не понимаю. Да что не так, Вовчик? – не вытерпел Сандрик.

– Мы думали, сбежала. Радовались еще, – всхлипывая, продолжил тот. – Мол, даст всем спать по ночам. А то всё без умолку.

– Ворониха, что ли? – дошло до Сандрика наконец.

– Так она нашлась?! – оживилась Наташка. – Это она с тобой такое сделала? Зачем ты спускался в подвал?

– Отец послал, – Вовчик схватил первый попавшийся под руку камень, замахнулся и нервно бросил, стиснув зубы.

Майка ушла за бинтами. Не прошло двух минут, как она уже была снова внизу и, старательно промыв Вовчику ногу, обматывала ее.

–. И он говорит: на ночь, мол, теперь ее оставить надо, пусть в сарае поспит. А ты иди. Ну, я пошел. Просто на холмах задержался, ящериц искал. И тут как услышу: шаххх. И потом еще раз, контрольный. Оттуда, из сарая. Я побежал обратно. – Вовчик вытер нос о плечо, тыльной стороной ладони смахнул слезы. – Забегаю в сарай, а он там ее – в мешок, чтобы закопать где-нибудь. Потом сказал бы, что сбежала, знаю ведь! На меня оглянулся и ружье свое как наставит. Уходи, мол. Я начал кричать, зову на помощь. А псу-то ничего уже не поможет. Мертвый такой лежит. Кровь по мешку расходится. И Кошмар выстрелил прямо в крышу сарая, а она стала рассыпаться. Я испугался, повернулся, убегаю. Он еще кирпичами вслед кидался.

– Вот сука! – прошипела Наташка.

Сандрик молчал, сжав губы. «Вот и отомстил я», – подумал, хотя никакого удовольствия от мести и не испытывал. Только кислый вкус под языком. Чего-то не хватало, какого-то важного элемента, чтобы ощутить этот чистый, ничем не разбавленный восторг.

Девочки смотрели на Вовчика, на его вздрагивающую спину, на мелькающие дикие огоньки в его глазах. Сандрик смотрел в себя, и там, внутри, ему хотелось оправдания пролитой крови. И только кровь, пролитая в ответ, напрашивалась и маячила.

– А Ворониха-то чего тебя цапнула? – Наташка подсела поближе к Вовчику и положила руку ему на плечо.

Сандрик вскипел: Вовчика хотелось ударить. За его умение вызывать жалость. За то, что он сейчас не играл и даже не старался играть. За Наташку, которая жалела мудака, подбросившего шприц.

– А хрен ее знает. Цапнула, и все. Я едва успел убежать. Там же темно, лампочки все выкручены.

– Ворониху надо проучить, – вырвалось вдруг у Сандрика тихо и угрожающе.

– Ты чего? – Наташка подняла на него глаза. С того самого дня, как они подрались, Наташка стала именно так смотреть на Сандрика: прожигая себе вход внутрь, в самую глубину. Смотрит и молчит. Даже задираться почти перестала. Спокойный такой, внимательный, прожигающий взгляд. Сандрик не мог его терпеть.

– Давайте просто скажем старшим, пусть выгонят ее из подвала, – предложила Майка, человек спокойный и мирный.

– Ага, чтобы она снова по ночам спать своими завываниями и воплями не давала, еще чего! – бросил Сандрик. – Может, ты, Майка, еще и Кошмара просить станешь?

– Я такого не говорила, знаешь ли, Сандрик! – огрызнулась Майка. Сандрик с Майкой почти никогда не цапались. Но сейчас он жаждал поддеть всех.

– Да. Ворониху надо проучить, – заключил Вовчик, выпрямил спину, а потом и вовсе встал. Огонек в его глазах стал голубым, как на газовой плите. – Я готов прямо сейчас.

– Вы в своем уме? – запротестовала Наташка и тоже встала. – Там, во-первых, темно, и сама она – черная как смола. Поди разгляди ее. Во-вторых, опасно идти вот так с голыми руками на злую собаку.

– А мы не с голыми, мы с камнями пойдем. И вон те кирпичи прихватим. – Вовчик покраснел от гнева. Он теперь жаждал крови не меньше, чем Сандрик.

А Сандрик рванул в сторону битого кирпича, оставленного за ненадобностью у достроенного соседом гаража. Наташка побежала за ним, схватила за плечи и привычно легко повернула к себе.

– Чего привязалась? Не хочешь с нами, иди своей дорогой! Бери Майку и иди!

– Я-то пойду. Но и тебя отговорить хочу. Понимаешь, это плохо.

– Иди Вовчика отговаривай, слышишь? Бедный мальчик, всплакнул, в ласковой твоей руке нуждается.

Наташка ударила Сандрика кулаками по плечам и оттолкнула.

– Ты не возьмешь эти кирпичи! И камни собирать не дам, понял?!

– Ворониху жалко, что ли? Всех достала она. Да на нее Кошмара не хватает! Не тех собак этот идиот мочит. Она же бешеная, посмотри, что она с Вовчиком сделала!

– Она не бешеная, и Вовчик – не подарок! Может, она сама в темноте испугалась!

– Наташка, я тебя не узнаю, – признался Сандрик наконец. – Нет, ты как бы такая же дура неконтролируемая, как всегда, но сейчас борешься за животное, которое не дает житья всему кварталу. Ты чего это вдруг?

– Она живая. Вы ее до смерти забьете.

– Да, именно так, – сухо согласился Сандрик.

И тут Наташка схватила его за воротник и бросила на стену гаража, придавив Сандрика руками. Ну, он и не сопротивлялся. «Посмотрим, – думает, – на что она способна».

– Помнишь, как там было? «Он, я знаю, не спит, слишком сильная боль… Я даже знаю, как болит у зверя в груди». – И Наташка снова посмотрела на Сандрика, прожигая себе путь внутрь.

И его колени мгновенно стали ватными. Он осторожно потянулся ладонью к красной ее щеке, но тут Вовчик выхватил его из Наташкиных рук.

– Смотри, вот здесь целая куча. Собирай в этот мешок, – решительно скомандовал он.

И Сандрик насобирал целый мешок камней и ломаных кирпичей. На одном дыхании. Майка охала, качала головой, и только. А Наташка смотрела и молчала. Она молчала изо всех сил, пока у Сандрика не затрещали барабанные перепонки. Другая, совсем другая Наташка. Подмененная.

Первым на дело пошел Вовчик. Сандрик следом. А за ними безмолвно поплелись девчонки. Спустившись в подвал, все надеялись постепенно привыкнуть к темноте, но темнота, кажется, только сгустилась. В любой момент готовые схватиться за камни, мальчишки тихо опустили шуршащий мешок на землю. Воронихи не было слышно.

– Не подумали о свечке или хотя бы о спичках, – с досадой признал Вовчик. – Может, вернуться и взять дома?

– Не надо уже. Как есть, – решил Сандрик.

– Возвращаемся, ребята. Возвращаемся, и точка! – запаниковала Майка, которой мерещились силуэты в темноте.

– Вовчик, – Наташка снова положила руку ему не плечо, – может, ты опомнишься? Сандрик – ни в какую.

– Оставь меня! – Вовчик сбросил Наташкину руку, и Сандрик возликовал. «Не такая ты и нужная», – подумал.

Рычание послышалось совсем близко, в углу, у прохода, отчего ребята резко отпрянули назад и шумно потащили за собой мешок. И тут Ворониха залаяла вовсю.

Сандрик с Вовчиком, недолго думая, схватились за камни и кирпичи и стали закидывать угол, откуда доносился лай. Майка кричала, почти плакала. В страхе она и сама потянулась за кирпичом. А Наташка молчала, как будто ее здесь и вовсе нет. Но ее всепожирающее присутствие ощущалось и без света.