Текст книги "Дом из парафина"

Сандрик кидал кирпичи, слыша, как попадает по живому мясу. Ворониха вопила, будто молилась. И еще он услышал другое. Слышал много и часто, между воплями Воронихи. Будто кто-то тонким голоском пищал. Но не Ворониха. Много кто пищал из того же угла, откуда вопила ворониха. И эти Наташкины руки, тянущие на себя тяжелый мешок. Ее руки, оттаскивающие Сандрика за локти. И ее молчание. И писк в черном углу. Писк, который Сандрик заглушал своим криком. И Вовчик, сопящий, почти смеющийся. И Наташка, которая все-таки здесь…

Когда вопли и жалостливое пищание стали постепенно стихать, а мальчики израсходовали почти весь свой запас кирпичей, Сандрик схватил последний кирпич и замахнулся в слабеющие звуки. И, наконец, затихло все.

Он тогда взревел, сжав изо всех сил кулаки, а потом повернулся и в полной темноте, наугад огибая стены и перегородки, выбрался на свет. С одышкой упав на ступени у входа в подъезд и спрятав лицо в коленях, Сандрик сглотнул так и не рассосавшуюся кислую слюну под языком и разрыдался, скуля, – точно как Ворониха. И кто-то там еще.

К нему поднялась из темноты Наташка, без слов присела рядом. Такая другая, взрослая. В лаву его не потянет. А он ей молится: помучай меня, отвлеки. Сровняй с землей. Что-то надо обязательно сказать. Нельзя так молчать. Полная тишина – она как беспросветная темнота. И в ней сейчас завоет Ворониха.

Сорняки

– Уезжаю я, – Вовчик щелкнул языком о нёбо, перевалился на другую ногу, запрокинул голову и стоял так в ожидании чего-то нового, что должно безусловно заполнить двор, обочину у автобусной остановки, квартал и целый город до самого горизонта.

– В деревню? – спросил Сандрик, развалившись на лавочке, до одури ослепленный солнцем в зените. Оно прожигало зрачки, и Сандрик старался не морщиться, отчего зрение слабело, и белый раскаленный свет будто обескровливал его.

– В кибуц.

– Чего?

– Кибуц.

– Какие бутсы? – придуривался Сандрик.

– Кошки ебутся! Да уезжаю я, понимаешь? – И Вовчик важно потер затылок. Было в этом что-то напускное, какая-то продуманная, отрепетированная красивость.

– Вид у тебя такой, будто в армию забирают. И я – не Сандрик, а баба твоя. Сейчас к ногам упаду, стану молить вернуться целым. А че за деревня такая? В первый раз слышу. Это у Манглиси? Или Коджори?

И вот Сандрик заметил, как осанка Вовчика выровнялась, уголки губ едва заметно дернулись.

– Да не… – протянул он лениво, оглянулся в случайном направлении и вперился взглядом то ли в гаражную стену, то ли в первого попавшегося прохожего во дворе. – Сигаретки есть. Четыре. У папы стащил. По одной в день, чтобы он не заметил.

– Четыре дня таскал? – Сандрик оживился не столько от новости о сигаретах, сколько от очередной волны восхищения Вовчиком: с примесью такой. гадливой, что ли. Да и потому, что Сандрик так не умел: терпеливо и обстоятельно подбираться к своей цели. Сандрик бы две за раз стащил, и всё на этом. Зато удовольствие скорее. Меньше его, но быстрее наступит. А Вовчик – другой.

– Это у него что-то еврейское, – заметила как-то раз Наташка. – Есть у них в крови: с головой все делать, не по дури.

– Они под евреев только косят, ты чего! – возразил тогда Сандрик.

– Ну вот не просто так косят. Говорю же, еврейское что-то. Вовчик не пропадет. Все дурака валяют, а он. валяет, но в меру. И не попадается. Тоже так хочу. Выйду замуж за еврея, – Наташка мечтательно зажмурила глаза.

– За Вовчика и выходи тогда.

– Не. Только не за него, – отмахивается.

– А чего? – подыгрывает Сандрик, провоцируя ее на полную откровенность. – Нормальный пацан.

– Дурак ты, Сандрик, – бросает Наташка и отворачивается.

И вот стоит Вовчик, уезжает, мол. Наташка выветрилась из головы Сандрика, солнце снова прожигает зрачки. А Вовчик скрестил руки на затылке, потянулся.

– Ну че, идем? По две на рыло. За школьный двор. – Достал из заднего кармана сверток, разворачивает, а там они. – Черт, согнулись слегка, но ладно: главное, не треснули.

– Что это еще?! – Наташка вклинилась в, казалось бы, замкнутый круг мальчишек как-то совсем неожиданно. Подружку Майку за рукав притянула и круг ловко замкнула. – Так, не прячь. Видела уже.

– Наташка, чего пришла? Уходи давай! – Вовчик замешкался, к ней спиной повернулся.

А Наташка пальцы осторожно к губам приложила, глаза вылупила, воздух со стоном безысходности вдохнула.

– Папке твоему скажу. А то растит мальчика-святошу. Воротничок выглаженный, накрахмаленный, – и за воротник тянет, а Вовчик руку ее тщетно отталкивает. – Скажу ведь, скажу… – не перестает дразнить Наташка.

Смотрит Сандрик на нее: упертая, чувствует слабину – и давит, давит. А с ним не получается, довольный собой отметил Сандрик и даже хмыкнул вслух.

– А ты что тут разлегся? – незамедлительно отреагировала Наташка и сильнее солнца обескровила Сандрика, прожигая ему зрачки, отчего тот зажмурился. – Четыре их было, я посчитала. За школьный двор, значит? Ну, пошли.

Ошарашенная Майка выдавила из себя короткий, хриплый смешок.

– Наташ, мы же собирались.

– За школьный двор! – И Наташка уверенным шагом пошла в сторону школы, потянув за собой «круг доверия», как обруч, упершийся ей в живот и опоясавший остальных позади нее. Ну, все и поволоклись следом.

Уже через пять минут сигареты почему-то оказались в Наташкиных руках, и она ловкими движениями пальцев распрямляла их обратно в ровную линию.

– А что за повод такой? – с досадой бросила Майка, скрестив руки на груди. – Что вам не жилось-то спокойно? – спросила она уже у мальчиков, то ли имея в виду их тайную, порочную в ее понимании затею покурить, то ли неосторожность напороться на Наташку.

– Да уезжаю я просто, – снова заладил Вовчик, присев на блочный выступ в темном, заросшем сорняками углу. И глаза его снова заиграли неспокойными огоньками в предвкушении следующих вопросов. С одной стороны, очень ждешь вопросов, с другой – хочется дольше насладиться затянувшимся ожиданием чего-то прекрасного и неминуемого. Ожидание ведь настолько упоительно, что так и норовит стать значительнее самого события. В нем больше жизни, его легче прощупать. У него даже запах есть. А наступившее – это же такая тонкая прослойка, что оно рвется о каждый выступ, на который ложится. О тебя рвется, не успев накрыть с головой.

– И куда же? – Наташка раньше Сандрика поняла, что это о чем-то большем, чем деревня. Что это – как выход за непробиваемый купол, накрывший всех. Как подкоп в нужном месте, которое наконец вычислено.

– В кибуц, – припомнил Сандрик чудное слово.

Вовчик снова щелкнул языком о нёбо, да так, что Наташка отложила сигареты на врытый в землю блок.

– Ого. А что это такое? – И она стала перебирать в голове созвучные слова, как будто рифмы приближают к разгадке.

– Это как деревня такая, – спокойно ответил Вовчик и оглянулся на Сандрика.

– Ну я ж говорил, деревня! – оживился тот.

– В Израиле… – Вовчик приподнял бровь. С важным видом оперся локтем о колено, а на ладонь навалился подбородком.

– Ой. – дернулась Майка и застыла. – Да ладно! – едва шевельнулись ее губы.

– Фигня какая-то, – заявил Сандрик. – Вот прям завтра-завтра?

– Ну по-чти, – лениво протянул в три слога Вовчик.

– Ты такой смешной, Вовчик. – Майка расплылась в снисходительной улыбке. – То иврит учишь. То теперь Израиль да Израиль. Это ж надо все бросить и уехать. Так разве делают? На прошлой неделе, вон, папка твой два новых кресла домой заносил. Кожа, хвастался, чистая. Красное дерево, все дела. Кто так уезжает? Или не навсегда?

– Насовсем, – выдохнул Вовчик. – Или сейчас, или никогда. Папа так сказал.

Наташка молча протянула Вовчику сигарету, тот подхватил ее губами, и Наташка поднесла зажигалку. Дул слабый ветерок и тушил огонек.

– Ладонью прикрой, умелица, – съязвил Сандрик, и Наташка покосилась на него, а потом нарочито медленно отвернулась. Но ладонью зажигалку прикрыла.

Вовчик сделал пару коротких затяжек, и дело пошло. Вторая сигарета досталась Майке, которая долго еще держала ее на раскрытой ладони и разглядывала, как чудной экспонат.

– Господи, Майка, я тебя умоляю! – Наташка схватила сигарету. – Ну, открывай рот, а теперь губами держи. Да держи ты, блин! – И чиркнула поднесенной зажигалкой. – Втягивай, пока поджигаю. Дуреха! И не говори, что я мучаю тебя. Не хотела бы, ушла б сама. Ломаешься, а сама глазами голодными так и уставилась! – Весь этот словесный поток продолжался в моменты Майкиных неумелых затяжек и приступов кашля, который Наташка выбивала смелыми хлопками по ее спине.

А потом она придвинулась к Сандрику.

Сидит и смотрит. На лице – ухмылка. «Чего ждешь?» – думает Сандрик.

– Теперь за Вовчика в самый раз замуж, что скажешь? – сладко шепчет он. – Билет в жизнь.

Наташка молча протянула Сандрику сигаретку, свою тоже поднесла ко рту, пальцами придерживает. Ну и Сандрик свою у рта держит, глазами Наташку сжирает. Ненавистью и какой-то болезненной тягой ее одаривает, как дурак. А она – стена. Не пробьешь. Только уголки губ дергаются, как будто сейчас обсмеет его. А потом она вдруг к нему склонилась, кончиком своей сигареты в его сигарету уперлась.

– Ну, что застыл, ладонью прикрой! – говорит, не отводя ото рта сигареты и от него – прямого взгляда.

Сандрик и поднял ладонь, но самого в холодный пот бросило. А тут еще и Ворониха вспомнилась, Наташкин совсем тогда другой взгляд. Ее неуверенные попытки что-то начать говорить. Что-то было важно сказать.

Наташка поднесла зажигалку, и сигареты их окатило на стыке огнем. Они одновременно прикурили, не спуская друг с друга глаз. Показалось, что Наташкина рука с сигаретой на миг дрогнула. А потом Наташка внезапно потянулась ею к лицу Сандрика, приложила ладонь к его щеке, и он ощутил влагу ее губ на фильтре, выступающем меж пальцев и упершемся ему в кожу. А она не отнимала ладони и снова смотрела так, как тогда. Сандрик даже почувствовал тяжесть кирпича в своем кулаке. Ворониха скулила. И Наташка смотрела глазами щенка, и кирпич выпал из руки. Сандрик припал было к ее ладони сильнее, но Наташка так же внезапно сбросила руку и повернулась к ребятам, которые сосредоточенно разглядывали свои сигареты и выставленные прищепкой пальцы.

– Правильно, Вовчик, – Наташка затянулась, застыла не дыша и секунды через три выдохнула дым вместе со словами: – Надо валить!

Сандрика укачало. Он выдул клочья дыма, и ветром их вернуло к нему. Дым лег на щеки, просочился в глаза. Все они на районе казались друг другу жалкими и ненужными. Никому не сдавшимися. Таких, как они, выжигают, чтобы поле расчистить. У взрослых было болезненное, но давно привычное ощущение безвыходности, собственной ущербности. Миша раньше любил порассуждать про общество, в котором его ценили бы. Инга верила, что нелюбовь Миши оттого и проросла корнями, что никто его не ценил. Что все они варятся в одном котле. Что вина – собирательная, от каждого понемногу. И когда кому-то удавалось выбраться туда, на свободу, все замирали и завороженно смотрели на чудо.

– Вовчик, ты прям Бог! – призналась Майка, не верившая еще пару минут назад.

– Да ну, – отнекивался Вовчик, приняв осанку, достойную богов. – Всего-то другая страна.

– Хех! Всего-то! – Майка, не скрывая благоговения, мечтательно вздохнула и склонила голову к плечу.

Наташка молча и внимательно изучала Вовчика взглядом. Да и Сандрик был ошарашен. Учить иврит – это одно, а вот взять и смотать – это же какой-то смертельный трюк. Это как надо было извернуться! Категории радости или зависти куда-то отступили. Стали слишком мелкими. Было, действительно, ощущение близости божества, и всем хотелось помелькать в радиусе его воздействия.

– Это же по вашей еврейской линии, да? – поинтересовалась Наташка.

– Ну как бы да. Типа возвращение на родину, – замялся Вовчик.

– Кла-асс… – Наташка загрустила, но тут же кокетливо добавила, протянув к Вовчику руки: – Забери меня. Стану тебе женой! – И смеется так коварно.

– Маленькая еще, потерпи, – не особо отказывает Вовчик.

– Разве родина твоя не здесь? – спрашивает Сандрик, вскипая от милой такой беседы.

– Ну родился, вырос я тут. И что с того? Родина там, где ты свой. Папа говорит, в Израиле мы будем своими.

– Ну, это же пиздеж, – решился сказать Сандрик, и все мгновенно посмотрели на него.

– В смысле? – возмутился Вовчик.

– У мамы твоей фамилия еврейская – от мужа бывшего. Не еврейка она вовсе. Люди говорят. Чего молчите, все же знаете?! – И Сандрик в недоумении развел руками.

Майкина сигарета выпала из пальцев на землю. Наташка бросила короткий смешок в сторону, а Вовчик с недобрым прищуром уставился на друга.

– То есть что ты этим хочешь сказать, уточни? – Он подался угрожающе вперед.

– А то, что афера это чистой воды. Подделывание документов и все такое.

Сандрик едва успел среагировать на выпад Вовчика в его сторону. Багровый, с проступающими на шее венами, он придавил Сандрика к земле, и сорняк расцарапал тому щеку.

– Повтори! – прокричал Вовчик, но уже секунду спустя четыре руки с трудом растащили мальчишек в стороны.

– Че ты завелся так?! – Наташка трясла Вовчика, приводя его, разъяренного, в чувство. – Подумаешь, чушь сморозил. И что теперь? Кулаки в ход? Да тебя за такое поведение в твоем Израиле терпеть не станут! Это здесь нормально, а там за такое сажают. Назад отсылают. Ну вы оба дураки-и-и… – И Наташка осуждающе оглянулась на Сандрика.

Он отвел глаза. Противно стало.

– И вообще, знаешь что, Сандрик? – Майка в свою очередь вдруг завелась, засопела. – Дай человеку порадоваться! Порадуйся за него и сам. Он улетает, чтобы начать наконец жить. Не то что мы! – И Майка чуть не расплакалась: то ли от собственной и общей для них всех безысходности, то ли от переизбытка эмоций, которые обычно держала при себе.

– Остынь, Майка, – только и нашел Сандрик что ответить. – Не умеешь ты так. Перегреешься с непривычки.

– Замолчи! – Майкин выкрик распугал воробьев на ветках, она решительно встала, потянула за собой Вовчика и Наташку и пошла прочь. Вовчик по инерции встал, утаскиваемый Майкой, а Наташка даже с места не двинулась.

– Ты чего? – растерялась Майка.

– Я догоню, идите, докурю вот только, – тихо ответила Наташка.

Потухшую сигарету она снова зажгла, торопливо, без особого интереса докурила, смяла о блочный выступ, а уходить не уходила. Сидит, молчит. То сорняк иссохший сорвет, то камень подошвой пинает. Сандрик на нее смотреть не смеет. Иногда бросает быстрый взгляд на кисти ее рук: они, упавшие, в воздухе качаются.

– Думаешь, будь у тебя шанс смотать к черту на рога, не смотал бы? Так, чтобы намутить, подделать? Лишь бы смотать?

– Смотал бы, че.

– Вот и я тоже.

– А я не о том, – закинул Сандрик. – Пусть уматывает под любым предлогом.

– А чего тогда прицепился?

– Поза его божественная допекла. И то, как это нравится… другим… – Глядя в сторону, Сандрик ощутил на себе Наташкин любопытный взгляд. Она вдруг потянулась к нему рукой и играючи провела пальцами по расцарапанной, воспаленной щеке. Усмехнулась.

– Я вот точно смотала бы. Хоть в Израиль, хоть в Москву.

– К маме?

– Почему сразу к маме? Больно мне она нужна! Лучше, конечно, в Израиль. Там уж наверняка – свобода. А еще в Израиле всегда лето. И, говорят, там все улыбаются. На улицах незнакомцы друг с другом здороваются, представляешь?

– Ну-ну.

– Никогда не летала на самолетах. Каково это, интересно?

Сандрик молчит.

– Представляешь, с самолета в Москве схожу, адрес отыскала, в дверь стучу. И вот она подходит, в глазок выглядывает, а там девушка какая-то. Столько лет прошло. Не узнает ведь сразу, я почти уверена. Открывает, ну а я смотрю в глаза прямо, все смотрю, и смотрю, и смотрю. И она смотрит, смотрит, и ее вдруг как током. И вот мы такие – чужие-чужие, родные-родные, а я отворачиваюсь и ухожу. Бегу по лестнице вниз. И догнать она меня не успевает, кричит, зовет. И никогда больше с тех пор не увидит. И денег ее, грошей присылаемых, не нужно. Ведь все так просто. А вот нет, не просто: билеты дорогущие такие. Но я вот школу окончу, подзаработаю, накоплю. И полечу туда. За границы этого проклятого круга.

Сандрик молчит. Она встает, собирается уходить.

– И да, еще… – оборачивается. – Так часто теперь хочется, чтобы ты меня целовал. Как в тех фильмах. Но чтобы я потом очень легко смотала к черту на рога, даже если рядом, на пассажирском сиденье самолета, все равно будешь не ты. Но чтобы целовал именно ты, понимаешь? Вот такая фигня.

И ушла.

Часть II
Выброшенные на берег

Восемь минут

Есть ощущение, что меня обманывают. Показывают картинку, которая больше не соответствует действительности. То есть она как бы соответствовала раньше, но теперь уже нет. А я остался в том пройденном материале, новенький такой, свежевыжатый. Вжился в него, дурак. И вдруг – бац! – зима. Давно уже зима. У нее какой-то особый, приглушенный цвет. Вообще, возникает ощущение, что изначально Берлин черно-белый, но кто-то его отретушировал легким, ненавязчивым касанием кисти. И вот я шагаю по улицам, ощущая это наложение цвета, и сам себе кажусь таким же пятном, выкрашенным совершенно интуитивно. Ну хорошо, к зиме я привык. Еще бы, с утра пораньше – сплошной материал для повторения. Каждый следующий день уже невмоготу: такой же, как вчера, как неделю назад. Такой очевидный, как трубы над твоей головой где-нибудь в обшарпанном ночном клубе, такой привычный, как стакан из классической коллекции «Икеи». Кстати, о мебельных гипермаркетах: полежать бы на одной из тех кроватей. Для солидности могу чиркать карандашом по клочку бумаги, а люди все – мимо, мимо, вдоль по стрелкам. Вперед, к мечте. И так каждый день.

Уже давно тянет сделать что-нибудь такое, что меня вполне устраивало бы, но обязательно вырвало бы из цикла одного и того же дня. Вот пойду на курсы повязывания галстуков-бабочек. А потом куплю себе один. Наряжусь с иголочки, поеду в «Икею», лягу поудобнее в кровать и даже представлю лаву вокруг. И пар ее по бокам кровати расплывается. Я сожму ноги под одеялом и буду в безопасности. А люди все – мимо.

Кто-то пожалуется на меня к середине дня. Придут эти вежливые, милые люди в униформовых жилетках и скажут: мол, дом ваш в другом месте. Не там вы спите, не на тот праздник бабочку надели. Да и бабочка ваша – на резинке, потому что на курсы повязывания вы так и не пошли.

А у берлинской зимы все тот же особый приглушенный цвет. Куда ни ткни – сплошная недолюбленность. Вот тебя недолюбили. И тебя, чувак. Посмотри на себя – сколько ушибов и ссадин. А на меня посмотри! Здорово нас потрепало, да?… Мы ходим в обнимку с нашими воображаемыми друзьями. Говорим с ними, не открывая рта. И представляешь, мой воображаемый друг знает твоего воображаемого друга. Я спрашиваю его: откуда, как? А он в ответ только хмыкает, нос задрав. Мы с ним больше не такие откровенные, как раньше.

Кидаю пакет от фалафеля в мусорку и сворачиваю домой. Сирены. Ночь. Последние буквы непроизнесенных слов отозвались непрозвучавшим эхом и медленно растворились где-то в моем затылке. В квартире я едва разулся и без сил бросился на незаправленную кровать. Ну и все дела. Здесь подробнее говорить-то не о чем.

А вот утро не задалось с самого начала. Во-первых, меня впервые разбудил не рев поезда и отвратительный скрип его торможения, к чему я худо-бедно привык, а детские крики. Смех, удары по трубе. Как если бы по трубе с размаху долбили большим, плоским камнем. И звук такой, гулкий и острый, уходил вглубь трубы и оттуда каким-то образом пробурил себе путь в мои уши. А потом я вдруг услышал Вовчика. Он звал меня. Или это всего лишь соседский мальчик? Отмахиваюсь от него, будто он не снаружи кричит, а назойливо дергает меня тут, в комнате.

И где поезда? Почему за окном нет ни одного облака, а само окно распахнуто? Я закрывал его перед сном. И освещение вокруг такое, будто смотришь диафильмы через стереоскоп: свет падает камерный и неровный. По краям сбита резкость. И отчего-то становится хорошо.

– Ну выгляни! Это важно, – кричит Вовчик и называет меня по имени. – Я знаю, ты в комнате! – Недолгое молчание, и снова: – Мама твоя просит передать: через восемь минут будет уже слишком поздно! Она забыла ключи и не может зайти в подъезд! Просит, чтобы ты ей сбросил свои! Слышишь?

Мама? Наш старый подъезд заперт? Отменяю звонок будильника, который должен был вот-вот прозвенеть, сдвигаю одеяло, решительно встаю и спешу в ванную. Оттуда сразу к ботинкам и пальто. Позавтракаю в пути. Спускаюсь по ступеням, выхожу на шумную улицу, а вокруг люди – мимо, мимо, вдоль по стрелкам. Вперед, к мечте. Поезд заревел. Скрежет и свист торможения. Никакого Вовчика. Меня обдает терпкими берлинскими запахами, где намешано всего понемногу: от карри из узких переулков до пота с центральных проспектов.

Разве это не прекрасно: едва вылез из шорт и маек с тропическими принтами, как уже бежишь на Октоберфест и по пути заглядываешься на вывешенные в витринах рождественские игрушки. Такое ощущение, что просто страшно ничего не праздновать, что остановись ты бежать, и твою дополненную реальность накроет мрачным пиксельным game over.

В детстве я играл в консольную игру Super Mario. Там были каменные столбики, а между ними-восьмибитная, но вполне себе огнедышащая лава. Нужно было ловко перепрыгивать, чтобы выжить. Притом прыгать так, чтобы не разогнаться слишком сильно и со следующего столбика не упасть по инерции в пропасть.

Как-то вот так: лето – Октоберфест – Рождество. Там на одном промежутке, после этих столбиков, проносится в горизонтальном направлении лифт, а внизу дышит жаром растянувшийся на весь экран февраль. Нужно осторожно запрыгнуть на платформу лифта и пройти вперед, минуя февраль, пока у самой пропасти тебя не настиг страшный, пучеглазый гриб. А бывали еще секретные пути за «кирпичное обрамление» мира: пробиваешь на удивление прочной головой потолок, перелезаешь и проходишь поверху почти весь путь. Прямо и надежно. И хотя не набираешь ни очков, ни опыта, уровень тем не менее пройден.

– Через восемь минут будет слишком поздно! – снова заладил Вовчик на следующее утро. Лежу в кровати и смотрю на часы – до звонка будильника ровно восемь минут.

Начинаю конструктивно размышлять: звуки и голоса похожи на те, что были в старом тбилисском дворе из детства. Если так, то окно моей комнаты выходило не на сторону подъезда, где якобы стоит мама, а на задний двор, откуда кричит Вовчик. Все сходится. А меня тем временем снова зовут.

– Дай же поспать, черт тебя возьми! – крикнул я в открытое окно.

– Я бы дал, дядя, но мне дело поручили!

– … Алкогольный делирий, – как-то раз заключил мой коллега Йенс, когда мы наконец отогнали шумного бродягу куда подальше, чтобы он не беспокоил работников. Или беспокоил их где-нибудь в другом месте. Бродяга замахивался кулаком в пустоту перед собой, как будто там кто-то есть, и этот некто настырно замахивается в ответ.

– А может, шизофрения? – предположил я тогда, брезгливо обтирая руки.

– Может. Только людей пугает. Пусть держится подальше.

«Я бы дал, дядя, но мне дело поручили!» – повторно прозвучало в моей голове, возвращая меня мысленно назад, в кровать, и я исступленно потянул на себя одеяло. Белая горячка, шизофрения. Нет, не сходится. А вдруг все же шизофрения? Первые звоночки?…

Решительно встаю с кровати и подхожу к кем-то распахнутому окну. Небо голубое, без единого облака. Меня обдает жаром летнего дня.

– А вы-то кто? – спрашивает Вовчик внизу и просит позвать Сандрика, то есть меня. Повторяет слова про маму, про ключи. Про минуты. Я нем как рыба. А ты-то, собственно, кто, думается мне. Нет, я как бы знаю кто. Но…

Смотрю вниз, как будто вглядываюсь в стереоскоп. Резкость по бокам сбита. Вовчику на вид лет тринадцать. Рядом пара мальчишек с нашего старого двора. Один из них непрерывно бьет плоским камнем по трубе. Другой придавил ногой к пыльной земле ободранный футбольный мяч. Все смотрят в мое окно и надеются увидеть тринадцатилетнего меня.

Растерянно пятясь от окна, хватаюсь за голову, делаю круг по комнате. Вовчик не умолкает. Минуты идут. Снова подхожу к окну, но прячусь сбоку. Внезапно у кровати звенит будильник. Подбегаю, отключаю его, делаю пару бессвязных шагов по комнате, и вот я снова у окна. Неуверенно выглядываю. Резкий скрежет, от которого чешутся зубы. Берлин. Поезд прибыл на станцию. Я дернулся в ванную. Наклонился под кран и пустил струю ледяной воды.

Мама умерла. Давно. Как-то незаметно ушла. Я проводил с ней все последние месяцы, а осталось ощущение, что так и не успел попрощаться.

Когда побеждаешь рак, врачи это почему-то называют ремиссией. Ну или стойкой ремиссией. Как будто болезнь ты совсем не победил, а она просто отступила. Двинулась обратно, чтобы подсобрать новые войска. Подсоберет, не подсоберет – это уже ее проблемы. Суть в том, что она все равно что-то захочет предпринять. А ты сиди и жди. Не распускай стражников.

Мама не распускала. И дождалась ее. Это случилось в тот период, когда я уже научился сбривать первую редкую щетину на подбородке без порезов, но еще не отваживался смотреть в глаза сложностям по-мужски. Я стал в одночасье старше – совсем случайно. Это как голым внезапно оказаться на улице – факт налицо, и выкручиваться нужно.

– … Ты не замечал за мной странностей? Ну, таких, не ярко выраженных, а чтобы.

– Ты чего, под впечатлением остался? От того чудака у редакции? – Йенс смеется, слегка толкая меня в плечо.

– Которого?… Да нет. Черт с ним. Ну, мне как бы. – я замялся. – А, хрен со всем.

– Хочу другую работу, – начал вдруг Йенс, сменив тон. – Не нравится мне здесь. Не мое, понимаешь? Достало все, – смолк, закурил. Наш перерыв медленно заканчивался.

– У тебя уже есть план, куда отступать?

– Да, – нервно ответил он, как будто «да» имело второе дно. – Вот выплачу кредит, уволюсь.

Странно, думаю. А я разучился ненавидеть свою работу. Живу ровно, продуманно. Не то что Йенс.

– Слышал про «Клуб безбашенных»? The Bang-Bang Club? – спрашивает. – Группа фотографов, которые вели фоторепортаж из Африки, прямо с линии огня. Хочу как они: под пули, с камерой в руках. Хочу свою правду. Собственную. Подамся в военные фотографы, улечу к черту на рога.

– Неужели всё ради правды? – усомнился я.

– А что? Сандрик, ты же фотограф! Ты – фоторепортер. Кто, если не ты, поймет меня?

– Да все я понимаю. В принципе, вполне себе повод. Но мне кажется, тут дело в другом.

А в чем же, спросил я себя чуть позже, вернувшись домой в пустую квартиру. Действительно ли нам так сильно нужна правда? Только если чужая, к которой мы сами не причастны. Правда, которую можно измерить линейкой, заключить в кадр, описать словом, а не та, о себе самом, которой не видно, потому что она застряла где-то меж позвонков или пульсирует в висках. Звенит в перекошенной трубе посреди старого двора.

Все равно не отважится. Так и просидит на непыльной работе, подумал я и уснул.

– Выгляни! Нужно сбросить ключи! Мама просила передать…

Нет этого окна. И вас нет. Я зарываюсь под подушку.

В детстве мы с Вовчиком придумывали себе ролевые игры и тем самым скрашивали наши будни в панельной оболочке. Я хватал его за воротник, одним рывком придавливал к стене и гнусавым голосом, как у актеров озвучки на пиратских видеокассетах, вынуждал сознаться, «кто его нанял», как это делали в боевиках с пиратским переводом. Он обычно мямлил что-то в ответ, отлично вживаясь в роль жертвы. Я всегда добивался своего: он сливал мне всю информацию о контрабандном товаре и выводил меня на след мафии. И снова зло повержено. Все было так просто и понятно. Без оттенков и скрытых смыслов. Из кухни пахло куриным бульоном или жареной картошкой. И сразу становилось так хорошо.

Все пошло наперекосяк немного позже. Отец искал керосин, чтобы отапливать дом. Приходил с канистрой, ворчал в коридоре про одно и то же, пока разувался: они, мол, сосиски паштетом заедают, а керосин свой явно разбавляют. Лучше б мясо себе чем-то разбавили. Мама больше не приносила мне шоколадных батончиков с рынка. Все смотрели друг на друга виноватыми глазами. Потом отец ушел. Кажется, мама тогда и заболела. Я стал бриться, а мама удивлялась, что слишком рано. Все в одночасье – бац! – и стало другим. Были потом и куриный бульон, и жареная картошка. Но они больше не вызывали радости. Еда как еда. Мама все на продукты валила: не те уже, мол. Да ладно, мам.

Я думал, все: перемены на этом закончатся. А потом мир стал совсем другим. Раньше вот – есть на вечер хлеб и свеча: съел, задул, все дела. Радость и тоска были так же далеки друг от друга, как голод и сытость. А теперь то ли хорошо тебе, то ли тошно – хрен ведь поймешь. Запиваешь легким алкоголем, потому что хорошо. Заливаешь в себя тяжелый – значит, чтобы тошноту сбить.

– Через восемь минут будет уже слишком поздно! – заладил Вовчик со двора.

Я выбрался из кровати и ушел в ванную. Нет окна!

Его «не было» еще месяц. Вовчик будил меня регулярно по утрам, в одно и то же время, незадолго до будильника. Он так и не сказал ничего нового. Наверно, потому что я не шел на контакт. Но сделай я это, значит, я все же окончательно свихнулся? Нет, спасибо, уж лучше держаться буду. Пока могу. Я не настолько болен, чтобы признаться себе в этом.

Йенс на работе становился мрачнее день ото дня. Наверно, этому была более очевидная причина, чем желание искать абстрактную, никому не сдавшуюся правду. У него не ладились отношения с отцом. Они не заладились, по его словам, с самого детства. А потом отец решил служить в Ираке: улетал туда с верой, что несет мир, а вернулся с сожалением, что не успел перестрелять всех до единого по ту сторону баррикад.

– Вчера он говорит мне: «Они называли нас „неверными“ только потому, что вера у нас другая. Я тогда не сдержался, застрелил их главного, чтобы не болтали лишнего. Сорвал переговоры, но остался доволен. Нечего им выпендриваться. Пусть лучше мозгов у нас наберутся». А я говорю: «Па, думаешь, ты поступаешь умнее?» И снова понеслось… – Йенс разводит руками. Пепел от его сигареты беззвучно рассыпается в воздухе. – И самое нелепое в том, что он – атеист. Его личные чувства не затронуты.

– Что же с ним тогда не так? Разве все мы не руководствуемся именно личными чувствами?

– Он мне не устает твердить: хорошо, мол, сынок, что тебя там нет, – там звери. Это он так видит. – Йенс затянулся, прищурившись. – Думаешь, это все – внешний враг, а враг засел глубоко внутри тебя самого. Мне кажется, у отца надломленная душа.

Прошла еще неделя. Я сижу на кровати напротив окна. За окном утро. Вот бы хоть разок увидеть маму, думаю. Но из окна не получится: мама на другой стороне. Если верить Вовчику, она стоит у подъезда. Хочет подняться ко мне. Просит сбросить ключи. Домофон? Нет. Нет домофонов в наших старых панельках. Я прокручиваю в голове эти известные мне факты раз десять или двадцать.