Текст книги "Конец советского человека"
Автор книги: Анас Згхиб
Жанр: Социология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Итак, обогащай свою память и завтра выучи на память «La Vispa Teresa».
1-часть. Ближе к вечности.
Когда и как я умру – это важный вопрос в любом обществе, будь оно здоровое или нездоровое, будь оно новое или старое. Этот вопрос задается всеми, и отношение к здоровью, к смерти, к болезни является для любого общества определяющим.
Советская норма
Для советского общества здоровье было одним из сакральных вопросов. Несмотря на то что советское общество официально было атеистическим, отношение к болезни и к смерти наследовалось напрямую из византийского православия: болезнь – это испытание, посылаемое Богом (или судьбой, раз уж Бога нет) для того, чтобы человек стал лучше.
Это испытание необходимо преодолеть. По большому счету, лечение болезни невозможно. Это одна сторона медали. Вторая сторона медали заключалась в том, что советское общество все-таки было обществом в значительной степени модернистским.
В частности, телесная норма для советского общества была тоже сакральной вещью. Человек – это две руки, две ноги, одна голова. Двух голов быть не может, это уродство. Особенно страшно стигматизировалось в советском обществе отклонение от психической нормы. Это, кстати, сильно противоречило предыдущей православной традиции.
Традиционное русское общество всегда предоставляло любой девиации маргинальную, но тем не менее существующую нишу, которая была защищена от любых покушений на нее. Это могли быть монастыри, например. Церковные приходы специально заботились об убогих, о бедных, об инвалидах, о психически нездоровых людях. И они как-то были не очень видны. Тем не менее общество прекрасно знало, что они есть.
Советское общество тоже прекрасно знало, что они есть, но предпочитало их прятать и о них не говорить – это была табуированная тема. Вот со всем этим прекрасным багажом общество подошло к гибели Советского Союза. В отдельных местах все осталось как есть, эволюционировало самостоятельно, а в отдельных местах с этим все пытались как-то работать, развивать. Сложением этого старого и нового создана та норма по отношению к здоровью, к старости и к смерти, с которой мы живем сейчас.
Постсоветское здравоохранение
Российское здравоохранение – это уникальная вещь. С одной стороны, это точная копия советского. Это, видимо, самый последний социальный институт, который у нас начал изменяться.
С другой стороны, советское здравоохранение было страшно дешевой вещью. Российское здравоохранение до сих пор чрезвычайно дешево по отношению к любому европейскому или американскому.
Правда, есть один нюанс. Это чрезвычайно дешевая и чрезвычайно эффективная система здравоохранения не способна самовоспроизводиться без советских порядков, без советской системы медицинского образования и без советской власти.
Тем не менее советское здравоохранение в несоветском обществе существовало как минимум двадцать лет – до середины первого десятилетия двадцать первого века. Поэтому для всякого человека, живущего в этом обществе, попадание в поликлинику, в больницу, в госпиталь, просто на прием к врачу было возвратом на двадцать лет назад.
Вы могли быть сколько угодно социально успешны, вы могли совершенно прекрасно интегрироваться в западное общество, вы могли жить в Москве в прекрасно отстроенном квартале. Но в тот момент, когда с вами случается аппендицит и вам говорят: «Так, вот халат, этот халат сделан в 1972 году, у него штамп сбоку. Вот советская еда, вот советская больница», – вы возвращаетесь в машине времени на двадцать лет назад и попадаете в мир настоящий.
На самом деле, конечно, все, что за пределами советской нормы, тоже настоящее. Просто мы так устроены, что всякий раз, когда с нами что-то происходит такое, чего мы не можем игнорировать, например болезнь, мы воспринимаем все ассоциирующееся с ней как самое настоящее, а все остальное – как неважное.
Постсоветская демография
Новый момент – это существенное сначала падение, а потом увеличение продолжительности жизни. Это самое главное демографическое событие.
Сначала смертность в России достаточно сильно увеличилась, потом она также быстро начала снижаться, и в настоящий момент продолжительность жизни растет быстрыми темпами. Вот в 2016 году она, видимо, впервые официально превысит 71 год. Это очень большое достижение.
С чем связан рост смертности? Наиболее, видимо, разумное предположение по этому поводу – это отдаленное последствие сильной алкоголизации населения в семидесятых-восьмидесятых годах. Мы, конечно, слабо себе представляем масштаб социальной катастрофы, которая постигла Советский Союз в семидесятых годах в связи с всеобщим алкоголизмом. Естественно, что это не сразу отразилось на продолжительности жизни, и я предполагаю, что значительная часть так называемой ельцинской смертности – это водка, выпитая в брежневские времена.
Рост продолжительности жизни – это еще более интересный феномен, поскольку к нему общество, в сущности, не было готово вообще никак. Советское общество, конечно, было достаточно патриархальным, жестко расписанным по времени. В двадцать лет вы должны были быть студентом, в тридцать лет должны были быть молодым инженером, в сорок лет вы должны быть кандидатом наук. В шестьдесят лет вам полагалось присматривать себе место на погосте.
Советские люди не были готовы к тому, чтобы жить слишком долго. И вдруг социальные обстоятельства, которые вокруг них происходили, складываются так, что в месте на погосте у них больше нет необходимости.
Культура старения
Все выяснили, что в шестьдесят лет жизнь не заканчивается. И в семьдесят тоже, в общем, не совсем заканчивается. Значительная часть женщин доживает до восьмидесяти лет. Это очень важный момент.
Если вы готовы умереть в шестьдесят лет, а вам говорят, что вы умрете только в восемьдесят, разница между этими точками – двадцать лет. Она воспринимается как какой-то подарок. С одной стороны, это очень приятно – прожить третью половину жизни, с другой – совершенно непонятно, чего в этой третьей половине жизни вообще делать, поскольку никакие социальные институты под нее не расписаны.
Некоторое время назад я сам был достаточно оптимистичен по поводу того, что же общество будет делать с этой культурой пожилых людей. На самом деле обществу, конечно, не очень хочется с этой культурой что-то делать. Последние десять лет эта тема даже перестала обсуждаться, и, возможно, общество решило эту проблему самостоятельно самым удивительным образом из тех, какими она вообще решалась в мире.
Постсоветское общество решило проблему очень просто: старости не существует. Это значит, что человек в пятьдесят лет примерно обретает некий облик, после чего консервируется в этом облике и живет до самой смерти ровно так, как он есть. И все бы это было довольно здорово и можно было бы жить до самой смерти, не старея, если бы, конечно, не тот факт, что все мы болеем, все мы разрушаемся.
Есть два подхода к тому, что делать с болезнью. Первый – это таблетки. Второй – это здоровый образ жизни. Вот альтернатива. Либо вы заботитесь о себе с помощью современной химии, либо вы заботитесь о себе с помощью современной физкультуры. Этот выбор советское общество, ставшее постсоветским, делает самым разнообразным образом.
Здоровый образ жизни
Каковы самые тиражные российские газеты? Вот в середине двухтысячных годов это была газета «Здоровый образ жизни». Ее владелец – чрезвычайно богатый человек – проживал в Нью-Йорке. Эта газета состояла из писем из глубинки о том, каким образом можно обеспечивать себе народной медициной здоровый образ жизни. Люди писали друг другу, издатель издавал это миллионными тиражами, получал деньги, хотя жил в обществе с доступом к современной фармакологии.
Другая сторона здорового образа жизни – это, конечно физкультура. Любопытно, что произошел перерыв в признании физкультуры и спорта в качестве обычного занятия светского человека. Он составил десять-пятнадцать лет. Мы хорошо помним, что в девяностые годы и даже в начале двухтысячных если кто-то и интересовался спортом, то только футболом по телевизору. Не то чтобы бегать было как-то сложно, не то чтобы кроссовки отсутствовали – это просто не было модным. В двухтысячных годах все поменялось: спорт потихонечку начал возвращаться, причем начал возвращаться достаточно органично.
Нельзя сказать, что государство здесь не принимало никакого участия. Государство, несомненно, воспринимало спорт как основу новой идеологии. Все с некоторым удивлением смотрели на то, как государство вкладывает довольно большие деньги в бассейны, в стадионы, в спортивные дорожки, в какие-то футбольные команды, в баскетбольные команды, в гандбольные команды, в какие-то удивительные виды спорта, которыми непонятно кто занимается. Довольно большие деньги государство вкладывало в детские спортивные школы и в кружки. Зачем они все это делают?
Общество чрезвычайно любит спорт, и это то, что следует понимать. Мы не понимаем, куда это будет двигаться дальше. Во многом это отличительная черта нового поколения. Нынешний молодой человек ориентируется в назначении различных тренажеров в фитнес-центре примерно так же эффективно, как он ориентируется в iPhone. Сорокалетний человек, если он не является профессиональным спортсменом, будучи приведен в это замечательное помещение, минут пять находится в полном ступоре.
Конечно, в определенный момент эти субкультуры здорового образа жизни предыдущего поколения и физкультуры и спорта следующего поколения где-то должны все-таки пересекаться, соприкасаться. И, конечно, в значительной степени фитнес-центр и спортклуб – это место, где люди постепенно начинают понимать предыдущее или следующее поколение. Это врачует социальный разрыв между поколениями, и это довольно важный момент, который в последнее время никем не замечается.
Новое отношение к инвалидности
Поскольку с советской нормой стигматизации любого телесного отклонения никто ничего толком не делал, она совершенно прекрасно жила и дожила, наверно, где-то до поздних двухтысячных. Инвалидов в Российской Федерации, в сущности, не было.
Инвалиды были на периферии общественного сознания. Всем казалось, что ими кто-то занимается, но на самом деле ими, конечно, никто не занимался, за исключением некоторого количества советского здравоохранения, которое занималось ими с особым цинизмом и жестокостью и интересовалось исключительно их вопросом нормы и неумирания. Вопрос об их социальном самочувствии не стоял вообще.
Я не могу сказать, когда произошло в обществе признание инвалидов равными здоровым людям, но это произошло в последние пять лет. В какой-то день общество сказало: «Да, инвалиды – ровно такие же люди, как и мы». Важное достижение, не знаю, кого за это благодарить: общество должно благодарить само себя, это было сделано без государственного давления. Это было сделано усилиями активистов, людей, которые об этом думали, которые об этом писали, которые об этом говорили, усилиями волонтеров.
В этом смысле незрелое во многих других аспектах российское общество показывает себя чрезвычайно компетентным и чрезвычайно эффективно самоуправляемым. И это, конечно, удивительно, как общество может быть в одних местах абсолютно беспомощным, а в других местах – сверхкомпетентным.
Память и отношение к смерти
Мы не будем бессмертными. По крайней мере мое поколение, видимо, бессмертным не будет, хотя уже со следующим поколением есть некоторая надежда на то, что оно будет практически бессмертным, то есть жить двести лет.
В обществе существует культура смерти. В ней у нас за тридцать лет модифицировалось довольно многое. В первую очередь это то, что появилась культура незаметной смерти.
Советское общество всегда предполагало для финала жизни какое-то событие. Современные люди умирают незаметно. Просто выключается кнопка. Не принято рассказывать о том, как человек завершил свою жизнь, не принято рассказывать о последних месяцах. Похороны, несмотря на советскую норму похорон как значимого события, в последние годы проводится все более незаметно. Похороны превратились в чисто семейное дело.
Уходит традиция поминок, когда встречаются все родственники и поминают умершего. Уходит традиция ухода за могилами. Упрощается ритуал погребения, и он все больше переходит в распоряжение церкви, несмотря на то что большая часть населения являются либо агностиками, либо верующими, но не воцерковленными.
Вопрос, что происходит с человеком после смерти в плане социальном, что происходит с памятью о нем, тоже достаточно интересен. Хорошо это или плохо, но воспоминания об уже умершем и не действующем в обществе сейчас человеке – это удел в лучшем случае либо родных, либо последователей. Культура воспоминания о человеке потихонечку угасает, в общественной памяти человек отключается, как лампочка, и больше никак не светится. Память остается исключительно частной. Это чрезвычайно редкое явление, и мало людей этим интересуется.
Напротив, институты частной памяти переживают какой-то ренессанс. И это удивительно, поскольку семьи как таковые не стараются хранить частную память в большом количестве. Если раньше были фотоальбомы, которые мы рассматривали, то теперь фотоальбомы куда-то исчезли и в семьях этого, в общем, почти не существует.
Зато сам по себе интерес к таким вещам как генеалогия, достаточно высок. Все мы страшно хотим, чтобы у нас была какая-то семейная история. Все мы страшно хотим иметь какое-то происхождение в веках. Все мы страшно хотим оставить память о себе в истории. Нам приятно читать мемуары, нам приятно читать биографии. Тем не менее всех, кто прожил свою жизнь в этом постсоветском обществе и теперь не существует, мы стараемся пока не вспоминать по именам. Возможно, будущее изменение в обществе, связанное с памятью, будет именно здесь. Возможно, мы наконец вспомним, что за последние тридцать лет у нас было некоторое количество умерших людей, которые не просто исчезли, не просто выключены, как лампочка, а что-то сделали. А возможно, мы будем жить в обществе, где память не распространяется на людей и все, что произошло, то произошло.
1-часть. Постсоветское отношение к телу и одежде.
Если мы говорим о телесности советского периода, мы каждый раз должны помнить, что советская культура почти во всех своих проявлениях была культурой двойных посылов, двойных сигналов. С одной стороны, официальная советская риторика относилась к телу советского человека, как любят говорить сегодня модные девочки, как к храму. Иными словами, тело советского человека принадлежало советской идеологии, принадлежало советскому макрокосму и должно было быть точно так же идеальным, как весь этот макрокосм; оно должно было быть здоровым, сильным, красивым, парадным, открытым и одновременно скромным, при этом – и тут начинается второй посыл – советский человек не должен был интересоваться своей телесностью и должен был относиться к ней примерно как греческий бог: понимать ее, осознавать ее красоту и культурное значение, но быть к ней в целом равнодушным, считая ее своим имманентным качеством как советского человека.
Реальность, естественно, была совершенно иной, отношения с телесностью в повседневном мире советского человека были крайне тяжелыми, несоответствие гигиенических призывов гигиеническим условиям – это отдельная больная тема, которую рассматривали не один раз, и рассматривали подробно. С другой стороны даже люди, которые по крайней мере большую часть года имели доступ к горячей воде и к гигиеническим средствам, постоянно переживали напоминания, что все, что идет дальше чистоты, некоторым образом грешно, любой интерес, помимо гигиенического, некоторым образом грешен.
Когда начал распадаться советский язык телесности и советский язык костюма, возникла сложнейшая ситуация. Он оказался в той новой визуальности, которая как раз установилась на Западе в 1990-е годы. Это была визуальность огромного медийного внимания, новых технических возможностей фото и видео. Бывший советский человек получил сигнал, что он все время на виду и что красота его тела, его внешнее соответствие канону предельно важны для его существования в новом мире.
В то же время он оказался без соответствующих навыков и без соответствующих ресурсов, и тут речь идет не только и не столько о дефиците, сколько о том, что мало кому было до красоты, когда нечего было есть в начале 1990-х. Мы получили травмированное старое поколение, которое просто не стало входить в этот мир. Мы видим его остатки. Мы получили среднее поколение, пережившее сильнейшую травму, связанную с собственным обликом и телом в 1990-е, и люди до сих пор говорят об этом периоде как об одновременно захватывающем и травматичном. Так говорят про страшный сон, проходящий в бешеном темпе и с некоторым истерическим весельем. И мы получили новое поколение, родившееся в перестройку и после перестройки, которое просто выросло в новых реалиях с новой телесностью и их главный конфликт – это сложности с предыдущими двумя поколениями, с родителями и с дедушками. В результате мы, как всегда, пытаемся разрубить сложный узел, в который завязались культурные традиции, семейные – понятно, что традиции телесности очень связаны с семейной традицией, – и тем новым миром, в котором мы пытаемся жить.
Что произошло с одеждой?
Чем сложнее и чем моложе общество – а российское капиталистическое общество очень-очень молодо, – тем большая нагрузка ложится на язык костюма, тем больше люди сообщают о себе и понимают о других при помощи костюма. В некотором смысле решение в ситуации ограниченных ресурсов вкладываться в одежду в этой рамке разумное, человек чувствует, что это – способ говорить о себе и добиваться желаемого.
Есть множество стратегий, которыми люди стараются переизобрести свой костюм, чтобы он говорил о них адекватным, важным для них языком. В этом смысле рынки в России – уникальное, важнейшее место. Мы помним их роль в 90-х и то, что рынок – это некоторым образом выставка норм, выставка того, что сейчас нормально носить. Потому что люди, которые пытаются одеть себя в новых условиях, как раз и пытаются одеть себя по новой норме. Все, что помогает им понять и нащупать эту норму, – важная и хорошая вещь, даже если вещи могут казаться низкокачественными, даже если для кого-то они не являются примером идеального вкуса.
Вообще у рынков в широком смысле слова, в капиталистическом смысле слова, есть огромная нормализующая роль. Любой магазин, в который ты приходишь, некоторым образом отвечает тебе на вопрос, что сейчас нормально, что сейчас носят. Если ты хоть сколько-нибудь визуально опытный человек в этой культуре, ты понимаешь, что в какой бы большой магазин ты ни зашел, есть экстремумы – это называется экстрамодным или рискованным, но общая масса вещей – это те самые безопасные вещи, которые тебе позволяют соответствовать норме. И в периоды бедности рынки играют огромную роль.
Откуда берутся новые нормы?
Вопрос, откуда берется норма, – один из самых красивых, сложных и интересных вопросов, потому что нет такой области человеческих интересов, которая бы не требовала на него ответа, будь то антропология, социология, математика – во что ни ткнись.
Так или иначе, исследователи стараются определить хотя бы какие-то главные стимулы. Сейчас фокус устроен вот как: норма определяется обществом эмпирическими методами; любые попытки говорить, что кто-то сделал нормой нечто – это попытка ставить телегу впереди лошади. Ну, например, когда говорят, что Кристиан Диор, создав свой замечательный new look (женщина-цветок, юбка-колокол и все остальное), открыл новую страницу, – это чистейшая аберрация восприятия. Нет. Эксперименты эти делались и до него, но момент, когда он вышел с этой заявкой, был общественно идеальным для того, чтобы уже сформировавшееся в обществе желание видеть женщину другой и какой именно, вдруг нашло подходящий визуальный образ, хорошую опору.
Каждый раз, когда нам говорят, что кто-то ввел в моду еду, изменил поведение – это должно лечь в подготовленную почву. Поэтому, конечно, возникает тройная система. Сначала общество оказывается готово к какой-то перемене, потом находятся люди, которые хорошо формулируют эти законы разными способами – визуальными или концептуальными; потом общество принимает эту новую формулировку и начинает жить с ней до следующей перемены.
Как принимают новые нормы разные поколения?
Каждый раз, когда возникает какой-то большой общественный катаклизм, мы имеем дело с важным и поразительным феноменом. В обществе всегда, даже в мирные времена, есть парентизированные дети – дети, которые вынуждены по отношению к своим родителям брать на себя роль родителя. Но когда происходит большой катаклизм, это явление часто становится массовым. Младшее поколение оказывается более быстрым, оно легче втягивается в новую реальность, оно лучше понимает, что происходит, иногда оно просто оказывается технически более образованным. Они оказываются родителями по отношению к своим родителям в том смысле, что они проводники родителей в этом мире.
Родители далеко не всегда принимают эту ситуацию с благодарностью, и надо понимать, что для взрослого человека этот катаклизм в целом оскорбителен и унизителен. Он чувствует себя неадекватным собственному миру и должен или прилагать титанические усилия, чтобы втянуться в него заново, или ощущать собственное поражение. Главный конфликт, который возникает таким образом, – это собственно конфликт между ребенком, который лучше знает, и родителем, который понимает, что ребенок лучше знает, но не может сместить свою позицию.
Кроме того, ребенку, во-первых, вообще-то тоже хочется побыть ребенком – ребенок не всегда хочет быть свободным, совершенно нет. Например, когда девочка начинает советовать маме, что носить или как одеваться, далеко не всякая взрослая женщина принимает это хорошо, и далеко не всякая девочка хорошо понимает, что модно одеть маму может быть крайне глупой идеей. Маму надо одеть так, чтобы мама чувствовала себя человеком и нравилась себе. Эта задача так легко не решается.
Иными словами, это ситуация, когда поколениям приходится жестко договариваться друг с другом. Эта ситуация может быть прекрасной, а может быть довольно жуткой. Мало того, речь же не только об одежде – речь идет о телесных нормах. Скажем, такая вещь, ставшая вполне мейнстримной, как пирсинг лица, например, носа или губы, который мы почти перестали замечать, до сих пор в глазах многих представителей старшего поколения немедленно маргинализирует человека или говорит о нем очень радикальные, очень рискованные вещи. То же самое связано с новой пластикой. Мода – это же не только то, что мы носим и как мы носим, мода – это как мы двигаемся и как мы ведем себя в своей одежде. Конечно, эта новая пластика для многих женщин старшего поколения кажется уродливой, неженственной или, наоборот, немужественной, когда речь идет о мальчиках. Иными словами, или договариваться, или ссориться, и это болезненная история.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?
