Текст книги "Пути Волхвов"

– Простите, путники, времена нынче такие…

– Случилось что? – повторил вопрос Велемир. Его голос ожесточился от нетерпения.

Женщина обняла его и поцеловала в лоб. Свечник и его мать были одного роста и со стороны могли бы сойти за брата с сестрой или даже за возлюбленных.

– Слышала, в Лужовники беда пришла, немногие выжили, а кто выжил, те страшное рассказывают. От отца нет вестей, ты возвращаешься не со стороны Тракта, а из леса выходишь… Ох, передумала я всякого!

Она сильнее прижалась к сыну, и Ним заметил, что у невозмутимого Велемира покраснели уши. Кровь из порезов почти перестала идти, всё-таки нож прорезал кожу неглубоко, только чтобы пустить несколько капель. Беспокойство понемногу отпускало Нима, он ободряюще похлопал обкромсанного парнишку по спине и кивнул в сторону дома. Кажется, жизнь потихоньку налаживалась.

– Не вините меня, – попросила мать Велемира.

– Ерунда, – отмахнулся Энгле. – Неспокойно сейчас, это вы точно подметили. Надо быть осторожнее.

– А для чего это? – спросил Ним, задумчиво трогая пальцем свой порез.

– Нимус нездешний, – поспешил пояснить Велемир. – Он из Царства.

Мать Велемира ахнула и прижала ладони к груди. Ним испугался, что она сейчас рассыплется в извинениях, но ничего подобного не произошло.

– Что же, с ним чары не подействуют?

– Подействуют, как видишь, у них тоже красная кровь, – хмыкнул Велемир. – Не волнуйся, мам. Нимус хороший парень. Энгле тоже. И…

– В дом, в дом, – решила мать. – Там поговорим. Нечего трепаться у всех на виду, ещё и у воды.

Ни разу в жизни Ним не бывал в домах, построенных по обычаям Княжеств. В Царстве дерево ценилось высоко, потому как густые леса считались редкостью, и дома возводили из более доступных материалов: камня или кирпича. Дом же мельника, как и все дома в той деревне, которую атаковали скоморохи, был сложен из толстенных брёвен. Чтобы поднять одно такое бревно, потребовалась бы, наверное, сила дюжины мужчин. Квадратные оконца обнимали наличники с изображениями рыб, хвостатых дев и рогатых водяных. Над дверью висела поржавевшая подкова, на лавке у крыльца дремала кошка, такая же чёрная, как куры и козы.

В просторной комнате стоял дощатый стол с двумя скамьями, за столом маленькая девочка играла с глиняной лошадкой, а в свежевыбеленной печи томился горшок со съестным. Девочка, увидев незнакомцев, сдвинула чёрные брови и серьёзно сжала рот в ниточку, но, когда заметила Велемира, бросила игрушку и побежала встречать.

– Велёмушка вернулся! – воскликнула она и прижалась к Велемиру.

– Здравствуй, Мава, – улыбнулся свечник и погладил девочку по волосам.

– Сколько свечей, – вдруг выдохнул Энгле, изумлённо озираясь по сторонам. И правда, свечи здесь были повсюду, но сейчас не горели, хватало дневного света. Подсвечники и фонари стояли на всех поверхностях, а в углах и по стенам занимали отведённые им полки. Некоторые свечи выгорели до крошечных огарков, некоторые выглядели совсем новыми, даже фитили не обуглились. Дом полнился их медово-травяными ароматами.

– Мы с матушкой только три могли себе позволить, – добавил Энгле с явственной завистью в голосе.

– А мы их сами делаем, – сообщила маленькая Мава, с любопытством разглядывая чужаков. – и ты тоже сделай. Не умеешь, что ли?

Мать Велемира отправила Маву обратно на скамью, пригласила гостей садиться, а сама засуетилась у печи. Скоро на столе оказались пироги с щавелем, козий сыр, сбитень и большой горшок каши с грибами и сливками. Следом за горшком по столу рассыпались деревянные ложки – по одному на едока, но никаких тарелок не было. Ним взял ложку и с интересом стал ждать, что будет дальше.

– Каждый, кто будет есть, должен сказать о себе правду, – пояснил Энгле. – Так всегда делается, когда впервые принимаешь гостя у себя дома. Я начну, раз тебе неловко.

Он провёл рукой по льняным волосам, облизал губы и проговорил:

– Я – Энгле Тальн из Прудёмуха. Сын рыбака. Еду в… – Он осёкся, подбирая слова. – Ищу сокола в уплату долга.

Велемир поднял бровь. Его мать тоже, видимо, удивилась, но не стала ничего спрашивать.

Энгле с облегчением вздохнул, когда понял, что никто не собирается выпытывать у него подробности, зачерпнул полную ложку каши и сунул в рот. Ним понял, что теперь настала его очередь.

– Нимус Штиль из Стезеля. Еду в Коростелец, чтобы отправить весть родителям. Оттуда должен отбыть в Солоград, чтобы поступить в ученичество.

Хозяйка кивнула, и Ним тоже зачерпнул ложку каши. Она оказалась на удивление вкусной: золотистое рассыпчатое пшено пропиталось ароматом душистых лесных грибов, тёмных и сочных, вовсе не похожих на те, которые Ним ел до этого. Ним поспешил скорее проглотить угощение, потому что понял, что сейчас что-то скажет их молчаливый спутник с неаккуратно подстриженными волосами.

Парнишка неуверенно взял в руки ложку и закусил губу. Тёмные ресницы подрагивали – видно, не хотелось говорить, но иначе нельзя было. Он открыл рот и промолвил:

– Мейя Вешер из Чернёнков. Бегу хоть куда-нибудь.

Ним, Энгле и Велемир вытаращили глаза. Так это девчонка! Мешковатая одежда и короткие волосы сбили с толку сразу троих. И как по голосу не поняли? Она ведь не всегда молчала, всхлипывала несколько раз.

– Девка! – выдавил Велемир, не справившись с изумлением.

– Не нужно так, – оборвала его мать. – А то раньше понять не мог? Я сразу разобрала, дала водяному девичьей крови первой попить.

Велемир надулся и приготовился спорить с матерью, но тут детский голос разрядил обстановку.

– Мава-красава, – объявила Мава. – Играю с лошадочкой, папу жду, Велёму уж дождалась.

Мава деловито черпнула каши и стала потешно есть, держа ложку перед собой и откусывая от пшённой горки маленькие кусочки с боков. Энгле хохотнул.

Некоторое время они молча ели кашу, радуясь гостеприимству мельничного дома. Однако кое-что не давало Ниму покоя, мешая полностью расслабиться и почувствовать себя в безопасности.

– Зачем вы взяли нашу кровь? – прямо спросил Ним.

– Он, наверное, хочет написать книжку об обычаях Княжеств, – всплеснул руками Энгле, чуть не пролив свой сбитень. – Уж простите его, такого тёмного. Не местный, сами видите.

Мать Велемира снисходительно улыбнулась, глядя на Нима не то с любопытством, не то с жалостью.

– Водяной должен попробовать кровь чужаков. Если посчитает, что вы способны навредить его подопечным, даст знак. Воду окрасит, бурю нагонит или пришлёт горластых сорок-вещниц. Да и любит он крови людской попить, особенно девичьей. Я-то проницательней вас буду, сразу смекнула, что Мейя девица, а не парень, каким хочет прикинуться, меня не проведут стриженые волосы. Извините, если напугала, но откуда я могла знать, что к нам забредёт чужестранец? За всю жизнь только на торгах в Коростельце их видала: шелками да пахучими травами они торгуют, иной раз привозят чудные безделицы для богатых боярских дочерей и жён.

Мейя никак не показала, что её задели слова хозяйки или что она их хотя бы услышала.

Ним облегчённо кивнул и потянулся за румяным щавелевым пирожком.

– За второе блюдо – вторая правда, – предупредила мать Велемира.

Ним подумал, что мог бы рассказать о себе столько всего, что хватило бы на царский пир с полусотней блюд. Легко говорить о себе людям, которые видят тебя впервые.

– Я неплохо рисую. Надеюсь, в Солограде отточат моё мастерство.

Мава открыла рот, чтобы что-то спросить, но мать одёрнула её и кивнула Энгле. Энгле вздохнул и повёл плечами.

– Моя мать не знает, где я. Думает, поехал в Коростелец плести неводы на продажу.

Велемир кивнул. Все взгляды устремились на Мейю, но она демонстративно сложила руки на коленях и опустила голову. «Ничего не скажу, второе блюдо мне не нужно», – говорил весь её вид.

– Что ж, – произнесла мать Велемира и Мавы. – Третье угощение за ответ на вопрос. – Она разлила горячий сбитень по кружкам и внимательно посмотрела на гостей, будто решала, что ей лучше спросить. – Нимус Штиль.

Ним встрепенулся и невольно выпрямил спину.

– Ты сказал, что хочешь учиться в Солограде. Солоград – стольный град Солоноводного княжества, так как же тебя занесло к нам в Средимирное?

Ним выдохнул. Вроде бы ему было нечего скрывать, да и любой ответ можно преподнести так, как нужно тебе самому, а если что – вовсе отказаться, сложить руки, как Мейя, но ожидание вопроса всегда неприятно.

– Мой корабль потерпел крушение, – глухо ответил Ним. – Мне повезло. Я выжил. Сам не знал, куда волны вынесли. Оказалось, в Средимирное.

– Владычица Яви ещё не готова обрезать твою нить, – заключила хозяйка. – Спасибо, Нимус. Я рада, что ты посетил мой дом. Энгле, – она повернулась к следующему гостю. – Ответишь мне?

Энгле покосился на сбитень и сглотнул.

– Да.

– Кому ты задолжал?

Уголок рта Энгле дёрнулся, он часто заморгал, хмыкнул, почесал в затылке и положил руки на стол перед собой, рассматривая свои пальцы в заусенцах и цыпках. Ниму стало его жалко и одновременно жгуче любопытно: почему он так разнервничался? Неужели мать Велемира, сама не желая, спросила что-то потаённое?

– Я должен Господину Дорог, – признался Энгле, не отрывая упрямого взгляда от своих рук.

Мать Велемира ахнула.

– Мы говорим правду, – укорила она. – Даже когда отвечаешь на вопрос, нужно отвечать правдиво.

– Я и говорю правду, – вспыхнул Энгле. Его бледное лицо покрылось неровным румянцем. – Вы спросили – я ответил.

– И какую услугу он тебе оказал? Как вы встретились? Ты сам его призвал?

Мать Велемира тоже заметно заволновалась, и неясно было, поверила она Энгле или нет. Ним наблюдал за их разговором с любопытством.

– Это уже четвёртый, пятый и шестой вопросы. Так что…

Энгле бесцеремонно придвинул к себе кружку сбитня и сделал шумный глоток. Там, где он протащил кружку, на столе заблестел влажный след.

Велемир теперь смотрел на Энгле по-новому, с возросшим недоверием и, как показалось Ниму, с уважением. Ним даже немного завидовал им: во всём этом разговоре они понимали гораздо лучше, прочитывали в словах куда больше смысла, чем мог понять Ним. Сколько, интересно, ему придётся прожить в Княжествах, чтобы собрать все суеверия и запомнить все обычаи? Наверное, для того, чтобы понять Княжества, нужно здесь родиться.

Мать Велемира решила пока не докучать Энгле, переключив своё внимание на Мейю. Признаться, Ниму тоже хотелось послушать её ответ.

– Твои волосы, – хозяйка указала на клочковато остриженную голову девушки. – Почему они так обрезаны?

Мейя затравленно посмотрела на Нима, и от взгляда её больших покрасневших глаз ему стало неуютно. Ним понял: если можно отказаться говорить правду, то от вопроса не уклонишься.

– Мама… – шепнул Велемир.

– Ничего. Пусть говорит. Я должна знать, кто гостит в моём доме.

С Мейей начало твориться что-то странное. Она закусила побледневшие губы, её заколотило, руки мелко затряслись, она зажала уши, громко зарыдала, вскочила с места и выбежала во двор. Ним и Энгле переглянулись.

– Я же говорил! – шикнул Велемир и выбежал за Мейей. Дверь гулко хлопнула, потом снова по инерции приоткрылась и скрипнула петлями.

– А я тоже рисую, – вдруг сообщила Мава и постучала Нима ложкой по руке. – Ты умеешь рисовать человечков? У меня они никак не получаются.

Мысли Нима были заняты Мейей и её реакцией на обычный, в общем-то, вопрос, поэтому обращение Мавы застало его врасплох. Он мигнул, с трудом отвернулся от двери и рассеянно улыбнулся девочке. Мава смотрела на него требовательно и сурово, сдвинув брови и поджав тонкие губы.

– Умею. Хочешь, покажу?

– Хочу!

Лицо Мавы переменилось как по волшебству, из капризно-недоверчивого сделавшись воодушевлённым и любопытным.

– Мам, бумажку дай!

– И уголь, – добавил Ним.

Энгле кашлянул и помотал головой.

– Ну даёте. Что, просто так ему бумаги дадите? Чтоб марать?

Мать Велемира внимательно посмотрела на Нима, будто пытаясь понять, стоит ли он того, чтобы тратить на него бумагу, но всё же встала со скамьи и подошла к сундуку.

– И не марать вовсе, – буркнул Ним, чувствуя, как это пренебрежительное слово, брошенное Энгле, оседает в груди неприятным осадком.

Женщина положила на стол квадратный лист бумаги и кусочек уголька, обмотанный с одного конца бечёвкой, а сама забрала у едоков не нужные больше ложки и отнесла их куда-то к печи.

Ним сжал пальцами уголь и подтянул к себе бумагу. Руки возбуждённо дрогнули, ощутив знакомое шершавое тепло, будто встретили давнего друга.

Едва очутившись в пальцах, уголь заплясал по бумаге, размечая очертания головы и разворот плеч, закружил, выписывая черты лица, завитки чёрных волос и складки длинной рубашки Мавы.

Портрет получился не таким, чтобы Ним мог им гордиться, всего лишь сносным, но переделывать он не рискнул: придётся просить ещё бумагу, этот же самый лист не получится использовать с обратной стороны, там уже было что-то нацарапано пером, а судя по изумлению Энгле, бумага в Княжествах стоила дороже, чем в Царстве. Ним потыкал подушечкой пальца в угольный грифель и помусолил бумагу, добавляя размытый дымчатый фон, а потом перевернул лист и продемонстрировал Маве.

Девочка на миг настороженно замерла, так же недоверчиво хмурясь, как раньше, но тут же расцвела улыбкой и восторженно схватилась за собственные зардевшие щёки.

– Ой, живая будто! Ты что, волхв, что ли? А научи меня!

Она сграбастала рисунок и захихикала, румянясь от удовольствия. Ним тоже улыбнулся. Впервые за всё время, проведённое в Княжествах, он почувствовал себя по-настоящему уверенно.

Глава 9
Пепел и шутовской колпак

Стоит ли говорить, что от князя я выходил в самом скверном расположении духа? Но в то же время меня грел огонёк решимости, похожий на азарт, который приходит во время игры в зернь с хорошим противником. Три дня – это долгий срок, если знать, что делаешь. Хватит ли? Смогу ли? Успею ли? Буду пытаться, чего бы мне это ни стоило.

Князь был прав, прежде всего мне следовало наведаться в хорошую мыльню, смыть с себя грязь дорог и лесов, сменить одежду и быстро, не отвлекаясь больше на девок и пьяные ужины, вернуться на псарню за Рудо и пуститься на поиски. Благо всё это можно было сделать, не спускаясь с холма в посад.

«Золотой сокол» – так назывался трактир с мыльней, расположенный к востоку от княжьего двора. И неспроста название ему выбрали соколиное: там любой из княжьих гонцов мог и вымыться, и сытно поесть, и выспаться на мягком, не потратив при этом ни единой монеты. Такие сокольи трактиры во всех столицах можно было найти, и каждому, кто покажет камень и рисунки-крылья, окажут тёплый приём. Меня же в «Золотом соколе» ждали отдельные покои, и хозяин, старый Арокос, по Страстогорову указу держал для меня чистую одежду и оружие, какое может пригодиться.

Конечно, и в княжьем тереме был у меня свой угол, но мне не хотелось рассиживаться, да и лишний раз попадаться князю на глаза, признаться, было боязно. Чего его гневить? Лучше воспользуюсь «Соколом», быстро соберусь и двинусь в путь.

Хозяин натопил для меня мыльню, приготовил горшочек с душистым мягким мылом, полотенца и щётки. Я долго смывал с кожи грязь – наверное, даже дольше, чем требовалось, но никак не мог заставить себя остановиться. Волосы, избавившись от пыли и жира, снова стали медными и мягкими. Я немного подровнял их и подрезал покороче бороду, но совсем сбривать не стал: когда бреюсь, становится видна родинка слева под нижней губой, а она делает моё лицо более нежным, даже чуть похожим на девичье, а мне это совсем не по душе.

Арокос принёс мне чистую одежду и новые лёгкие сапоги из мягкой кожи, а оружие я пошёл выбирать сам. У меня уже было несколько ножей, но я всегда предпочитал звёздочки, они точнее летят в цель, если каждую своими пальцами согрею, прежде чем приютить в котомке. Я долго гладил блестящую древесину новенького лука, но не стал его брать. Красивый, но на стрелы редко надеюсь. Всегда кажется, что нож грубее, но как-то понятнее и надёжнее легкокрылых стрел, будто натасканный пёс против плутовки-лисицы. К тому же у меня свой есть, короткий и лёгкий. Сабли в нарядных ножнах меня тоже не прельщали, и я заткнул за пояс только широкий кривой кинжал, простой и скромный. Был у меня похожий когда-то, да обронил в болоте.

Закончив с одеждой и оружием, я спустился в общий зал, и Арокос уговаривал меня остаться на обед, обещал фазанье жаркое, пироги с тыквой и солёную рыбу, но я отказался, попросил только собрать что-нибудь с собой в дорогу. Арокос и этому обрадовался, засуетился, побежал на кухню, крича на ходу кухаркам. Славное место всё-таки этот «Золотой сокол».

Котомка вышла увесистой, но Арокос уверял, что не положил туда ничего, что могло бы показаться лишним. Я не стал спорить, просто поблагодарил трактирщика, сунул ему в руку несколько монет и закинул мешок за плечо, решив про себя, что раздам попрошайкам то, что не пригодится или останется.

Едва я шагнул за порог «Золотого сокола», кто-то схватил меня за предплечье. За короткий миг я успел возмутиться, разозлиться и даже вытянуть нож, чтобы пригрозить наглецу, но вовремя остановился, разглядев того, кто меня потревожил. Это был стройный юноша, одетый скромно и неприметно, на поясе у него не было никакого оружия, да что там, даже мешка или фляги не висело, а плечи и голову укрывала зелёная накидка с капюшоном. Его лицо было болезненно-сероватым, но я сразу понял, что таковым оно кажется из-за яркой зелени накидки – на самом деле его кожа именно такого оттенка, каким становится у лесового, отчаянно пытающегося принять как можно более правдоподобный человеческий облик. Я узнал его, как узнают давнего знакомца, даже если он сострижёт волосы, отрастит бороду и облачится в непривычный наряд. Узнал по чему-то невидимому, что окружает каждого лесового и не слишком юного лешачонка, и на что мой соколий камень указывает, едва заметно дрогнув. Это как запах, что помогает псам различать друг друга.

– Ольшайка! – удивился я и крепко пожал лешачонку руку. Он сжал мою в ответ, и на миг человеческие глаза стали сплошь зелёными и горящими – не крепко ещё научен облик держать, но старается, это заметно.

– Тебя, говорят, Кречетом звать? – шутливо произнёс он. Какой-то мужчина, выйдя из «Золотого сокола», обернулся на нас с почти неприличным любопытством.

– Ну, меня, – ухмыльнулся я. – Что такое? Отец прислал?

Лицо Ольшайки стало зеленее, капюшон приподнялся и тут же опустился обратно – наверное, проступали привычные оленьи рожки, но он сумел их сдержать.

– О знахаре слышал. Отец велел тут же тебе доложить.

Я насторожился, как волк, почуявший кровь.

– Говори!

Ольшайка снова мигнул зелёными глазами, да так и оставил их горящими, как огоньки. Я оттащил его за угол, чтобы не привлекать любопытный люд.

– Слышал, его видели в Средимирном, недалеко от Коростельца.

– Давно?

– Пару дней как.

– Кто тебе сказал?

– Пустельгу видал.

Я похлопал Ольшайку по плечу, не зная, радоваться или злиться. Страстогор хотел держать в тайне хворь княжича: не нужно посвящать в подобное других соколов, не то они разнесут весть своим князьям, и тогда все узнают, что единственный наследник Холмолесского княжества тяжело болен. Раз Ольшайка спросил Пустельгу, соколицу Средимирного княжества, то мог и проболтаться, что это я знахаря ищу. Я сплюнул на землю и растёр плевок по пыли.

– Хорошо. Спасибо. Мчу туда.

– Да не говорил я Пустельге о тебе, – насупился Ольшайка. Я выдохнул. – Отец велел в тайне держать, я и держу. Заодно к Перливе заскочить не забудь, белки наши у него.

– Заскочу, – заверил я. – Вернутся ваши белки, все до единой. Спасибо, Ольшайка. Отцу благодарность передавай.

Я снова быстро пожал лешачонку руку и сорвался с места как ошпаренный. Нельзя мешкать, нужно обыскать всё вокруг Коростельца, но найти-таки волхва волхвов. Жалея, что не умею перемещаться быстро, как нечистецы, я помчался обратно на княжий двор, за Рудо.

Мне хотелось верить – пёс не затаит обиду на меня за то, что срываю с места, не дав толком отдохнуть. Бывало ведь и такое: нахохлится, опустит хвост и воротит морду, будто ни видеть, ни слышать меня не хочет. И чтобы помириться, приходилось покупать ему медовые соты и десяток цесарочьих яиц, а то ещё и целикового лосося в придачу. Я даже подумывал о том, чтобы взять коня вместо монфа, но, как всегда, отбросил эту мысль: если не возьму Рудо с собой, точно обидится.

От трактира до псарни я добежал за пару минут, радуясь, что ноги у меня быстрые, сапоги лёгкие, а мешок пусть и полон снеди, но не давит на плечи лишней тяжестью. Прохожие уступали дорогу, и даже один из ленивых котов, которых любила подкармливать Игнеда, вскочил и поспешил убраться с пути оголтелого сокола.

У ворот псарни кто-то стоял, чего-то поджидая. Сперва я не поверил своим глазам, подумал, что разум обманывает меня, рисует неверные образы. Слишком часто за последние дни я встречался с зеленокожими нечистецами, вот и мерещится, зыбится колдовским мороком перед глазами… Я пробежал мимо, толкнул ворота псарни, но тут меня окликнули по имени, и я понял, что никакой это не морок, а чистая явь. Медленно обернувшись, я смерил его взглядом: ну да, он и есть, такой же точно, каким я его и оставил, только откуда-то стащил чистую рубаху и штаны, обулся даже. На миг я почти решил, что развернусь снова и сделаю вид, что не заметил его и не знаю даже, но что-то дёрнуло за язык.

– Здравствуй, Огарёк, – вздохнул я.

Он нахально ухмыльнулся, и я с трудом удержался, чтобы не отвесить ему подзатыльник. Огарёк стоял, прислонившись плечом к бревенчатой стене, и было заметно, что он не решался переносить вес на левую ногу, зато на бодрости его духа полученное увечье вроде бы не отразилось. Я разозлился: где псарь? Почему пустил постороннего? Один из волкодавов Страстогора зарычал и зашёлся свирепым лаем, почуяв чужака. Скоро и остальные псы со злобной радостью подхватили клич, и половина двора потонула в пёсьем гвалте. Я выругался, схватил Огарька за плечо и выволок подальше от псарни, завёл за кузницу, в тёмный укромный уголок, где никто не увидит, как сокол беседует со странным чужим пареньком.

– Как ты, лес тебя забери, тут очутился? – прошипел я, негодуя, что он снова отвлекает меня от главного. Нужно как можно скорее пускаться в путь, но прежде надо наконец-то избавиться от приставучего мальца. Я мог бы сразу позвать стражу и приказать бросить в темницу, но это казалось мне несправедливым и глупым. Мальчишка ни в чём не виноват, и моя беда, что хочет от меня чего-то. Сам разберусь, срывать гнев на невинном – не то, чем можно гордиться, не то, чего ждут от сокола. Но всё-таки нагнал на себя грозный вид, пусть боится.

Огарёк хитро сверкнул глазами, его ухмылка стала ещё шире.

– Всё не оставляешь надежды бросить меня в лесу? Не выйдет. Сам сказал, не нужен я лесным князьям.

– Отвечай, иначе в темницу пойдёшь! – шикнул я и встряхнул его за плечо.

– А сам как думаешь? Стражи княжеские – олухи, каких поискать, так и скажи ему. – Огарёк щёлкнул зубами, как пойманный в силки соболь. Я чуть ослабил хватку, а то и правда сломаю плечо мальцу. – Я сказал им, что Кречет мне нужен, мол, видел я знахаря того, рассказать хочу. Они и расступились как по волшебству, будто я заклинание смолвил.

– Ступай обратно к Елаве.

Я отпустил Огарька, грозно скрестил руки на груди и зыркнул на него исподлобья, как вожак глядит на волков-переярков, показывая, кто главней и сильнее. Огарёк непокорно выпятил подбородок.

– Так может, это она меня к тебе отправила?

– Чушь.

– Вот и не чушь. Возьми с собой – расскажу.

Я яростно развернулся и зашагал обратно к псарне. Сил больше нет, не могу его нытьё слышать, достал хуже горькой редьки. Вскочу на Рудо, и умчимся прочь, хромой мальчишка ни за что не догонит. Отрёкся от предложенной помощи, не захотел у Елавы под присмотром остаться, так пусть мечется по людному Горвеню, плачется у святилищ, чтоб монетку бросили, у лоточников хлеб пусть клянчит и ночует у чужих ворот. Что мог – то я для него сделал, а не хочет – пусть сам устраивается. Меня ждёт волхв Истод. Меня ждёт Видогост. И так потерял несколько минут, дольше задерживаться не имею права.

– Она сказала, нельзя тебе одному! – крикнул Огарёк мне вслед. – Говорит, всегда ты один да один, людей дичишься, скоро совсем диким станешь, да так и умрёшь один.

Я замер посреди двора. На нас всё-таки стали открыто пялиться прохожие, и, к своему ужасу, я понял, что у меня начинают гореть кончики ушей. Не дело – такие речи о соколе всем слышать! Нужно заставить мальчишку замолчать.

– Я другом тебе буду, – продолжал распинаться Огарёк. – Ты сам ей говорил, что тяжко, когда один друг, и тот – безмолвный пёс. Помнишь, говорил ведь, склонив голову ей на грудь, после…

Я в несколько размашистых шагов подскочил к Огарьку и замахнулся, чтобы отвесить ему оплеуху, но сдержался. Ах, Елава, язык что помело! Блудница она и есть блудница, обещаниям так же неверна, как мужчинам.

– Если ты сейчас же не замолчишь, я вырву твой язык и брошу княжьим гончим, – зарычал я Огарьку на ухо. Он отпрянул, потрясённо глядя мне в лицо, будто впервые по-настоящему меня увидел. Я злорадствовал: значит, хоть что-то возымело над ним действие.

– Ладно, я и не знал, что это такая тайна. Прости, – покладисто произнёс Огарёк. – Но Елава-то права! Чего ты на ней не женишься? Ты нравишься ей, это я сразу понял, и она баба что надо, всё при ней. Значит, вовсе себя среди людей не видишь? Всё с нечистецами да с собакой, а так, словно потерянный, от поручения до поручения живёшь.

Каждое его слово кололо больно, как вражья стрела, да всё прямо в грудь. Не понимает совсем, о чём говорит, не знает о соколах почти ничего, а всё-таки меня это задело.

– Примолкни, – глухо повторил я. – Нет у меня ни минуты, чтоб с тобой разбираться. Ступай, Огарёк. По-хорошему прошу. Ступай.

Парнишка упрямо сдвинул брови, взгляд его стал пустым и упёртым, как у козы. Шаркнул ногой по земле: ни дать ни взять жеребёнок, бьющий копытом от нетерпения. Не люблю спорить с упрямцами, особенно когда они горячи жаром юности, таким не докажешь ничего, сколько ни бейся. Но здоровое упрямство мне всегда было по душе – если человек умеет настоять на своём, значит, не соломой набит, а из железа сделан, и в сердце не пусто, светит огонёк. Я видел, как сильно Огарьку хочется сказать что-то ещё и как ему боязно, что я на самом деле сделаю то, чем грозил. Я развернул плечи в его сторону, скрестил руки на груди и велел властно:

– Ладно, говори, что хотел, для чего отыскал меня. Только пять слов – не больше. Потом уйду.

Огарёк вспыхнул, как свечка, и выпалил, словно нарочно слова сосчитал и заготовил:

– Я помогу тебе его найти!

Смех забурлил в горле, и я не сдержался, расхохотался громко и отрывисто, под стать брешущим на псарне гончим и волкодавам. Огарёк закусил губу, заметно было, что ему стыдно и унизительно вот так стоять и молить о какой-то глупости княжьего гонца. Я замолчал и задумался: если это такая уж глупость, прихоть мальчишеская, как думается мне, то зачем же он так настырно упрашивает меня?

Заметив, что я перестал смеяться, он вскинул голову и встретился со мной взглядом.

– Две головы лучше, чем одна, – робко проговорил Огарёк. – Два языка, две пары ног. Всё быстрее выйдет. Отыщем твоего знахаря. Всё у тебя хорошо будет.

В его словах сквозила такая тихая, незыблемая уверенность, что я и сам поверил. Наверное, зря. Наверное, не стоило слушать мальчишку. Но Огарёк отчего-то возымел надо мной прямо-таки колдовское действие, и я понял, что не могу больше скалить зубы и грозить расправой. Я махнул рукой, показывая, что сдался.

– Пошли за Рудо.

Огарёк потрусил за мной, едва не наступая на пятки. Если б не хромота, наверное, и приплясывал бы от возбуждения.

Рудо обрадовался моему возвращению, да и Огарька ткнул носом в плечо. Я вскочил на пса, подал руку Огарьку, и тот вскарабкался передо мной, улыбаясь про себя, будто не верил своему везению. Я тронул пёсьи бока пятками, и Рудо выбежал во двор под завистливый лай княжьих гончих.

Снова нас стало трое, да ещё ветер, что свистел в ушах.

До Коростельца четыре дня пути – три, если мчаться во весь опор, не останавливаясь на еду и отдых. И это скребло изнутри, мучило и беспокоило. Я не мог злиться на Ольшайку или требовать от него подробного ответа: не понаслышке знал, как неуловим бывает знахарь знахарей, скрытнейший и мудрейший, и даже если бы лешачонок выследил его в какой-нибудь деревеньке, тот мог бы дюжину раз сменить своё местоположение, пока я скакал бы к нему по лесам. Молиться Золотому Отцу и Серебряной Матери тут бесполезно, можно лишь просить Господина Дорог, чтобы сплёл наши с волхвом пути, иначе едва ли управлюсь за три дня, отпущенных князем. Господин Дорог нанизывает нити на пальцы, плетёт и переплетает, как паук, ткёт кружевной узор, такой прихотливый, какой ему самому захочется. Он один знает, как пойдёт каждая нить, где встретится с другими и каким узлом завяжется. А у его жены, Владычицы Яви, в правой руке – веретено, на которое намотаны нити, а в левой – серп, которым она вольна перерезать любую нить в один миг. И тогда придётся Господину Дорог менять узор, по-другому его продумывать.

Какое-то время мы скакали по Тракту, огибая Горвень. Рудо, казалось, остался доволен недолгим отдыхом, мчался так, словно на пятки ему наступали чудища навьего мира, изгнанные дети Серебряной Матери, не готовые жить в хрупком согласии с людьми так же, как нечистецы. Прохожие оборачивались на нас, а я гадал, успевали ли они заметить Огарька, сидящего передо мной. Хорошо, если я первый объясню князю, что к чему, а то ведь могут пойти разные толки, и никто не знает, в каком причудливом виде они дойдут до Страстогора.

Мы помчались мимо Колорога, зажиточного спокойного городка, и до нас донеслись звуки музыки. На одной из городских улиц играли несколько шутов в пёстрых одёжках, а плясал вместо них старый медведь, неуклюжий, с клочковатым мехом. Вокруг собралась радостная толпа и хлопала в такт, заходясь смехом от медвежьих коленцев. Огарёк не сводил со зверя странного взгляда, всё оглядывался, чуть шею не свернул, и глазел до тех пор, пока была видна эта улочка.

После Колорога мы свернули с Тракта, с разгона нырнув в лихое Великолесье, где я давным-давно прижился – человек среди глухого леса, чертополох на земляничной грядке. Хотелось бы верить, что тут сами тропы выстилаются шёлковыми скатертями под могучими лапами моего пса, но, увы, такое бывает только в побасенках и песнях о давно почивших героях. Во мне билась надежда, что знахарь до сих пор там, где слухи о нём застали Смарагделева сынка, а при мысли, что снова придётся скакать по деревням и справляться о нём у местных – у кого-то осторожно, почти тайно, а у кого-то в открытую, у меня холодело нутро.