Текст книги "Синдром изоляции. Роман-судьба"

* * *

…В корчме «Тарас Бульба» отец и дочь с поразительной синхронностью поднимали левую бровь, когда слушали, и указательный палец – когда говорили.

– Ты запомнишь эту дату, как день самой страшной ошибки! Ты себя никогда не простишь, я тебе обещаю. Как была Мариванной, так и осталась. Я тащил тебя из мерзостей, а ты еще худшую гнусь нашла! Своими ногами в ад ступаешь!

– Папа, я готова признаться в чем угодно, хоть в покушении на товарища Сталина. Во всем, что касается меня. Но насчет ада… У Саши его быть не должно. В России его ждет интернат, понимаешь?

Папа посмотрел испытующе и припечатал:

– Я ему очень сочувствую… но значит, это – его судьба.

Ну, уж не-е-е-т… Насчет судьбы – это ты зря-я-я.

И закрутилось. И понеслось. Расстарался Галин ангел-хранитель так, словно выслуживался за годы халатной работы. Ни в чем его подопечная не знала препятствий. Лихо продала квартиру, расправилась с вещами одним махом – раздать, подарить, выбросить, мне теперь ничего не надо, не надо, не на-а-до! Бюрократическая волокита, выписки-прописки-визы – со всеми препонами управилась на раз.

И с работы уволилась красиво. Ушла непобежденной в никуда. Заодно прояснилось, кому она стояла костью в горле все эти годы.

Орлова удивила своей человечностью. Сначала ее чуть удар не хватил от внезапной и жесткой правды. Анна-Пална обмахивалась испанским веером, сочувственно раскачиваясь в кресле:

– Если что…. Словом, если у вас ее заладится, дорогая Галина Михайловна, я с дорогой душой… от чистого сердца… ваше место на кафедре вас всегда ждет.

Галя растрогалась и позволила себе уткнуться в пышногрудую Анну-Палну.

Воистину: родня – не по крови.

Я тебе покажу – судьба!

* * *

И только заблудившись в Миннесоте, сидя на проселочной дорожке среди яблок и помидоров, она исторгла из себя упрямый кураж.

Хуже всего, что отец с ней по-прежнему не разговаривал. Стоя рядом с Гришей, Галя с тревогой прислушивалась к свистящему дыханию пампушки: слышимость в телефоне была фантастической. Папа смолил по две пачки в день, уповая на кубанский иммунитет. С тех пор, как ему исполнилось пятьдесят девять, он каждый год сообщал Галушке, сколько лет перехаживает, если верить статистике смертности.

* * *

Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси Твоему…

Знак! Подай мне знак, что слышишь меня!

– …А Саша увидел на его плече татуировку и спрашивает: «Дядь Сереж, вы в тюрьме сидели?». Я чуть со стула не упала! Сама ведь ему про татуировки объясняла… А здорово, все-таки, что Олежкин начальник – тоже русский, правда, пап? Он только рассмеялся. Я ж, грит, в армии служил…

«…Узнику собственного тела достается немного. Память – злой властелин, да зрение – наглядное пыточное средство. Достаточно, чтобы молить о смерти каждую секунду. Но нет, пощады не жди. Еще тебе оставляют слух, чтобы душа корчилась в судорогах… Ее отчаяние, ее взгляд… Господи, да забери ты меня нáпсих отсюда! Если смерти, то мгновенной… Или ты меня проклял? Пусть так, но дай мне всего лишь минуту! Минуту, чтобы сказать ей…»

Когда Пархоменко очнулся, его обуял ужас. Растение, не способное пошевелиться или извлечь подобие звука. Может он умер и его участь обсуждают ангелы? Но нет, вскоре он стал различать военные приказы профессора Соколовского и участливое щебетание медсестры Люси.

А потом он увидел глаза своей кровинки. Это были его собственные глаза, его лицо и тяжелая фигура. Крепись, доча. Казаки не плачут.

Теперь у Михаила Юрьевича было то, чего всегда не хватало – время. Можно заплывать далеко-далеко, в шестьдесят восьмой год, когда он вышел на перрон с чемоданчиком и самодельным ящиком, в котором подтекали перезревшие персики. Прямо с персиками и разнарядкой от горкома Кропоткина юный Пархоменко отправился на улицу Орджоникидзе – поступать. Университет располагался в монументальном здании с колоннами и лепниной; бывшая Военная академия Фрунзе. От ящика с фруктами на яичном паркете образовалась лужа. Михаила изгнали с воплями, но ничто не могло его сбить с панталыку. История – «отлично», сочинение – «хорошо», английский – истерика профессоров и долгий бубнеж в кабинете. Кто Пархоменко, вы? Заходите. Никогда в жизни мы еще так не хохотали. Знаете, мы хотели поставить вам «кол», вы ведь пол-топика рассказали нам по-немецки… Небось, бывший фронтовик вас английскому учил? Ну, понятно. Пархоменко, мы решили поставить вам «хорошо» и рискнуть. Вы проявили такую волю к победе… Плюс блестящий послужной список. Из многодетной семьи, военное училище, армия, токарь, комсомолец-активист… Горком, опять же, высоко отзывается…

Он им доказал. Больше никаких «хорошо» в зачетке не было. Только «отлично».

– …А когда Штаты с нашими в хоккей бились, такое в Гришкиной школе началось, ужас! Ничего не поменялось. Та же холодная война… В Твиттере, ну, это в интернете, понимаешь, пап, так и писали: капитализм против коммунизма! Гришка в школу отказывался ходить!

«Не трать время. Позвони Генке, водителю моему. Он тебе расскажет… Он все передаст…»

Семьдесят третий год, день рождения любимого племяника и первое свидание с Алевтиной. Сколько их, алевтин, бегало… а сердце екнуло только тогда. Попался, голубок. Отгулял свое.

Увидел, победил и ошибся смертельно, но уже зрело казачье семя… Хоть бы мальчик! Тю…

– …продвинутая школа. Изучали «Один день Ивана Денисовича» – прохода ему не давали! Расскажи, Грег (они так Гришку называют), как тебе жилось в тоталитарной стране…

«Хорошо, что с бумагами успел. Ревзин – молодец. Купите себе коттедж, ребята. Хотя бы одну проблему закроете.»

– …так Гришка весь урок с учителем спорил насчет Сталина! Однобокую точку зрения, грит, выдаете. Представляешь, папуль? Ты можешь гордиться!

«Уезжай, уезжай!»

– Ой, а давай я еще раз письма от внуков почитаю! «Дорогой, любимый мой дедушка…»

«Замолчи! Только не это!»

Дочка обрывала себя на полуслове, заливаясь слезами.

«Не сдавайся, слышишь? Ты все правильно сделала!»

Последнее, что увидел Пархоменко – семилетняя Галка в красном платьице, ноты – под мышкой. Она шла вприпрыжку, крепко сжимая его за руку. Вдруг остановилась и с тревогой спросила:

– Скажи, пампушка, а когда… когда тебя не станет… как я буду жить? Кто мне скажет, как правильно?

Они возвращались из музыкальной школы на Балчуге, ликуя от счастья: Галю взяли безо всякого блата! Директор, Бернард Борисович, лично прослушал. Дочка ни разу не ошиблась, пропела и простучала. Ах, какая хорошая девочка, промурлыкал Бернард Борисович.

Конечно, она же – моя дочь!

Он купил мороженое в вафельных стаканчиках, и Галка закапала новое платьишко. Эх ты, Дуся с мыльной фабрики! К вещам надо бережно… Батька твой – в одних трусах, все детство…

И вот тогда она ошарашила его странным вопросом.

Он поднял бровь и ответил совершенно серьезно:

– Всегда делай, как батька говорит. И будешь знать, что делать, когда уйду в края, откуда нет дорог…

Он специально ответил строчкой из песни – Галя немедленно ее подхватила:

 
Когда уйду в края, откуда нет дорог,
Я сам навек Россией стану.
Ночами росными в стволах твоих берез
Струиться будет кровь моя…
 

Маленькая Галя растворилась, уступая место его матери-покойнице. Одетая в белое, мама была удивительно молода:

– Мишка, сынок!

В ее руках дымилась миска с варениками.

«Дома. Слава Богу!»

* * *

Галя вышла из больницы, ошарашенно пялясь на людей: они смеялись и ели на ходу, ругались по телефону и закуривали второпях. Как странно, им не было дела! Будто бы пару часов назад не случился ядерный взрыв. Будто никто из них не знал, как быстро развивается легочная недостаточность. А она вот в курсе теперь…

Она не слышала звонков телефона, прохаживаясь взад-вперед. По детской привычке следила за тем, чтобы не наступать на асфальтовые трещины. Ревел Ленинградский проспект, настигали московские сумерки, растворяя в себе добротные сталинские дома. Вот и пампушка любил строить на совесть. Он все и всегда делал правильно. Только главное упустил. Что я буду делать без него?!

Профессор Соколовский сказал, что у отца был тот самый загадочный случай – синдром изоляции. Редкое заболевание, последствие тяжелого инсульта, возможно – еще и инфаркта, клинически установить не удалось. При вскрытии можно увидеть…

Галина не слышала объяснений. Она поразилась тому, что существуют диагнозы поэтичные и меткие. Это же про нее!

 
Все теперь одному. Только кажется мне,
Это я не вернулся из боя3636
  В.С.Высоцкий «Он не вернулся из боя».


[Закрыть].
 

Синдром изоляции. Болезнь заживо погребенного. Синдром запертого человека. Теперь жить с этим синдромом. До смерти.

Прохожие натыкались на Галю, как на забытый колченогий стул, брошенный при переезде. Она застыла в людском потоке; потерявшаяся девчушка под сорок. Ее отпихивали, матерясь. Встала тут, не пройти-не проехать, приезжая что ль? Женщина, да посторонитесь вы, ей-богу!

Наконец, сердобольная старушка в задрипанном пальтишке подхватила Галину, довела до скамеечки на автобусной остановке.

– Что стряслось-то, милая? Ты, навроде как, не в себе.

Галя ответила не сразу, вспоминая:

– Папа умер.

Равнодушно сказала. Голосом механической тетки, что сообщала ей в детстве по телефону точное время.

Бабулька перекрестилась:

– Осспади! Царствие ему небесное! Сколь годков-то ему было?

Галя не могла вспомнить. Она отмахивалась от синевы папиных глаз, не замечая, как трясется ее тяжелая голова.

Наконец буднично заметила:

– Он уже семь лет перехаживает.

И только тогда разрыдалась.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Хуже смерти – ситуация, когда меня не надо, а я – есть.

Константин Райкин

Глава 7. Проклятый дом

Дом, прóклятый дом в Мытищах, куда вы переехали из тополиного Замоскворечья – он во всем виноват!

Сначала тоскуешь по утраченной коммунальной квартире и соседям, будто разом лишилась ближней родни. Больше не угостят беляшами Бахтияровы, не позовут к баянным песням Тимошенки, не поделится Марь-Гаврилна секретным знанием о горько-сладкой бабьей доле. Вот уж мастерица была на жизненные истории – один рассказ про Иван-Петровича чего стоил. Перебираешь ошметки сюжетов и фраз Гавриловны и диву даешься: облик ее столетнего бонвивана, предмета женских сражений, никак не тянет на героя-любовника. Нынче сипит жалкое драсссь на твое приветствие; костыль подпирает нетвердые ноги. А сама фам фаталь  придавливает горло рукой, иначе вместо звуков получается одно шипение. Ты так и не спросила, что у нее с голосом приключилось…

Звук из сжатого горла соседки – клочкастый и хриплый:

– Петрович мой, Галчонок, – чистый орел. Мне за него родная сестра целый дом предлагала! Волосья-то я ей повыдергивала…

Со стариками разговаривать – слаще, чем книжки читать. Они не утомляют описанием природы, их жизнь течет без оглядки на руководящую роль КПСС. Такие пассажи в романах ты неизменно пролистываешь. А еще пожилые участливы и любят тебя без условий. Ни ремня, ни окриков, ни унизительных любовных фиаско. Словом, ничто не напоминает твою унылую жизнь.

Прóклятый дом возвели на месте гибели самолета. Когда-то здесь находился аэродром, оттого и улицу, на которой стояла уродская девятиэтажка, назвали Летной. Всякий раз, когда судьбы жильцов разбиваются в щепки, кто-то непременно вспоминает о растревоженном погосте. Семейные драмы, круглосуточные скорые и гробы на табуретках жителям дома на костях гарантированы.

О том, что увязла в гибельной топи, ты пока не догадываешься. Просто чувствуешь мгновенное отвращение к чумазому городу, обдуваемому вредоносными ветрами Северной ТЭЦ. С балкона виднеются грозные полосатые трубы: хлопковый дым забирает астматиков в смертельный плен. Ты же подолгу выкарабкиваешься из затяжных бронхитов – повезло. Лежа в кровати, развлекаешь себя рифмами: Мытищи – вонища, грязища, ветрище, скучища. Это и есть основные достопримечательности нового пристанища.

Не простится-не забудется постылому обиталищу ни одна горькая минута, даже в те дни, когда затрепещут боязливые огоньки счастья. Нет уж, предать анафеме! Ныне и присно и во веки веков.

Вскоре ты осознаешь, что который год ходишь по пепелищу, не замечая разрухи. И вовсе не город в руинах – твоя собственная семья. В квартире пахнет заплесневелым хлебом, грязными носками и ненавистью. Селевым потоком несутся проклятья и произносятся слова, которые раньше не говорили «при ребенке». Мама выводит зычное «Ра-а-звод!», как заправский шпрехшталмейстер: торжественно и очень по-цирковому. Раскатисто выпеваются гласные; гибельное слово улетает под купол. Очень похоже на циркового объявляльщика: а сейча-а-ас – смерте-е-е-льный номер!

Папа шепчет:

– Алевтина, не дурись! Ты прекрасно знаешь: я тут обретаюсь только ради дочки.

Вот оно. Лучше бы тебя не было. Натыкаешься на стены, не глядя снимаешь с вешалки чье-то пальто и тихо выскальзываешь из квартиры. Зассанная лестница, восемь пролетов, зажать нос на первом этаже – алкаши день и ночь варят требуху – рвотные позывы, бегом на улицу! Не слышишь материнского окрика, приветствия старухи Никифоровны, которая дремала у раскрытого окна и вот встрепенулась. Ты оглохла.

Слоняешься по двору, ощупывая чахлые кустики сирени и хрупкие саженцы липы. На озеленение вы с соседями угробили три субботы. Перед домом раскинулось огромное поле, мальчишки гоняют мяч. У подъездов прыгают в резиночку знакомые девчонки, на лавочках расселись пожилые соседки. Можно присоединиться к любой компании, но ты бродишь в немом одиночестве. Зайти в соседний подъезд к Ирке Шевчук, твоей лучшей подружке? Нет, – качаешь головой, прижимая руки к пылающему лицу. Ирина семья – образцово-показательная: турпоходы с байдарками-палатками, лыжи, щедрые застолья с песнями и гоготом.

Вспоминаешь, когда последний раз веселилась. Давно… Веселый студеный вечер, семейная охота в поисках съестного. Вы обходите с мамой и папой все продуктовые. Крепко держитесь за руки – под снегом чернеет лед. В магазинах – консервированная морская капуста да пузатые банки с березовым соком, но вам очень смешно. Беспощадный сорокаградусный мороз лезет за шиворот и царапает щеки, приходится перебегать из одного магазина в другой. Все трое беспредельно счастливы. Три двадцать пять мелочью болтаются в папином кармане. Пятницкая пустынна и темна, и в звездное небо долетают осколки вашего последнего в жизни безмятежного хохота.

Как это все случилось?

Гостей, между прочим, принимали не хуже семейства Шевчук. Коммуналку на Новокузнецкой называли домом колхозника: родня, друзья, коллеги из глубинки, незнакомцы с записками от папиных бывших однокурсников. Мама остервенело чистит картошку – ненавидит гостей и боится, что не хватит еды. За столом родители сидят напротив друг друга и весь вечер перекидываются остроумными репризами. Хохмы летают, как шарик для пинг-понга, только успевай головой мотать. Папин сарказм витиеват, мамины ответы прямолинейны – все это выглядит как домашняя отрепетированная заготовка. Гости надрывают животы, и ты гогочешь еще сильнее, зная, что мама говорит чистую правду. Она не умеет притворяться.

– Во дают! Ну, артисты!

От смеха качается люстра, а ты щуришься от счастья…

И песни с плясками закатывать были мастера. Особенно, когда прикатывала шумоватая кубанская родня или наведывалась любимая тетка.

Тетя Лида передавала сумки с астраханскими дарами, принимаясь командовать прямо с порога:

– Газеты старые – живо! Будем рыбку жарить! Картошку-то чистить умеешь? Давай, Галюха, бегом мне кастрюлю начисть!

Обнималась с папой:

– Мишка, брат, похудел-то как… Не кормит тебя Алевтина, что ли? Язва? Ну-ну… масло облепиховое тебе достала, лекарства импортные… Через обком один хороший товарищ выбил, достань из черной сумки.

Мама смущенно разводила руками:

– Лидк, ну куда столько? Мы ведь тоже готовились.

Тетя широко улыбалась:

– Алечка, а я мигом, не успеешь глазом моргнуть.

И действительно, готовила тетя Лида весело и как бы между делом. Без мучительных маминых раздумий и вздохов (ну вот, опять: сели-съели! Жрáтвы коровьи!).

С приездом тетки (счастье!) тебя не гонят заняться делом, можно всласть наговориться. Ты садишься на расшатанную зеленую табуретку, которую папа притащил с помойки для строительных нужд, и рапортуешь по заведенному уставу: без причитаний и по делу. Лидия Юрьевна Пархоменко, мечтавшая стать начальницей над начальниками, лихо управляется с партийными шишками в своем обкоме.

От нее ты получаешь главные уроки:

– отдавать – важнее, чем брать;

– общественное – выше личного;

– быть нытиком – стыдно.

Тетя Лида приезжала в Москву навьюченная подарками, а уезжала с пятью рублями и сменой белья. Свои добротные костюмы она раздавала подружкам по Высшей партийной школе при ЦК КПСС. Маме дарила духи «Тайна Роша», а папе тихонько подкидывала деньги, о чем сообщала с отходом поезда «Лотос». Это был ее фирменный трюк: орать из окошка уходящего состава про «червонцы» и «пятерки», оставленные под скатертью или засунутые в папин пиджак. Отец охлопывал себя по карманам и грозил исчезающей в дымке сестре.

– Не оскудеет рука дающего, – твердила она.

У тебя есть два желтых рубля: копишь на твердые духи «Елена». Неужели их придется отдать? А если и вовсе нет денег?

– Деньги – самый примитивый вид бескорыстия, – говорит тетя Лида. – Жертвовать временем, добро делать, помогать – вот высшее милосердие. Хоть это и поповское слово, но оно правильное.

Ты рассказываешь о подслушанном разговоре родителей. Лезут наружу неприличные бабьи всхлипы, от которых тетя кривится лицом. Она неловко, одними локтями, обнимает страдалицу (руки перепачканы мукой; налепила сотню вареников, пока ты ныла). Тетя начинает разговор почему-то с совета постричься. Сама она всю жизнь стрижется под мальчишку – легко, задорно, ничего не мешает. Оно тебе надо, Галка, кудри навьючивать?!

– Ну что ты расклеилась? – Бульк! Вареники отправляются в кипящую алюминевую кастрюлю. – Горя настоящего не знала, но хоть читала, надеюсь? Валя Котик, Леня Голиков… Что ты им могла бы рассказать? Живешь в сытости, благополучии, мирное небо над головой. А Зине Портновой, между прочим, фашисты выкололи глаза и отрезали уши! Какая у тебя беда, Галюха? Глупая частная история из жизни пионерки. Ты посмотри, на какие подвиги шли твои ровесники! Ради всего человечества, не ради одной своей семьи! Нет уж, дорогая моя племянница, выпрями плечи и голову вверх. Вот та-а-ак… Слабость унизительна, нытье стыдно, упаднические настроения оставим нашим врагам!

Тетка уже раскалила чугунную сковородку и кидала в нее ложкой сазанью икру. Через мгновение – оп-ля! – темно-зеленое месиво превратится в изумительно оранжевые, тающие во рту оладьи. Как раз кстати пришлись ее любимые строчки из комсомольской юности, которые тетя незамедлительно декламирует:

 
Ну, а если кто падал в степях у отрогов
Стиснув зубы, себе говорил: «Поднимись!»
Это наша судьба, это наша дорога —
Пионер, комсомолец, потом коммунист!
 

Ты клянешься, что с завтрашнего дня начнешь новую жизнь, выкинешь мусор из башки и обязательно станешь такой, как тетя Лида.

Носишь в комнату вареники, баклажаны, оладьи, жареного сазана и пирожки, которые почему-то у тети всегда выходили треугольные. Бормочешь: «Поднимись!»

За столом родители вспоминают нищее детство, поднимают рюмки за Лидочку, за «чтобы не было войны» и нашу советскую Родину. Потом запевают, голоса их сливаются в концертный унисон.

Какое там проклятье? Чушь! У мамы с папой – временные разногласия. Такую гармонию не сыграть-не подделать!

Ты любуешься ими, светлея лицом. Вступаешь с третьей строчки:

 
Очень вовремя мы родились,
Где б мы ни были – с нами Россия!
 
 
Комсомольцы-добровольцы,
Мы сильны нашей верною дружбой…
 

И еще – про берег турецкий и никому не нужную Африку.

Через месяц ты уже не вспомнишь о мерцающем счастье. Теперь родителей слаженно петь не заставишь. «Чтоб ты сдох!» раздается дома чаще, чем «Доброе утро». Мама вслух жалеет о том, что уже не работает на секретном заводе, где они с Люськой мастерили химическое оружие.

– Без цвета, без вкуса, без запаха… Вот бы подлить тебе, гаду, в супчик – никакая милиция не дотумкает!

Папа лишь усмехается. Он опасается скорее несвежих котлет, чем маминых угроз.

Вы молча едите баланду из капусты и мяса. Мама называет ее солянкой. Ты приучилась есть все, что дают, не разбирая цвета, вкуса и запаха. Папе тяжелее: вырос на уютной домашней кухне, и его мама, твоя бабушка, добралась до нобелевских высот в науке «Забота о мужчине».

Отец требует поставить солонку и подать вышитый бабулей рушник, который он смешно называет тряпичкой.

Солонку от мамы он однажды получил. Точно в глаз.

Мать считала, что создана для любви, а не для семьи и громко причитает: впереди – выходные! Это ж скотину свою придется кормить целых шесть раз! Выслушивать его идиотские подначивания и жестокие насмешки, от которых так и чешутся руки морду набить. А в Третьяковке открыли обалденную выставку! А в «Новом мире» ждет нечитанный Искандер! Эх, была я девка бравая, с парашютом прыгала… А как повесила на шею ярмо с носками его вонючими – небо с овчинку стало!

Ты тихо вставляешь:

– Носки папины я все перестирала.

Мама смотрит на тебя с презрением:

– Эх ты… отцовское отродье. Разве ж в носках дело?

По пятницам который месяц дают одну и ту же пьесу.

Папа зачерпывает первую ложку кацапского борща и осторожно спрашивает:

– Что это?

– Ешь, что дают!

– Алевтина, а ты все туда положила? Сделала по технологии?

Мать смачно плюется:

– По рецепту! По технологии!

Папа с трудом пережевывает жилистое мясо и усмехается:

– Алевтина, тебе бы работать поваром в тюрьме. По закладке – все продукты использованы, ни один ОБХСС не придерется, а жрать невозможно. Зеки будут проситься на свободу!

– Ах так, гад?

Кулинарный шедевр летит в унитаз. Какая кульминация, какой драматизм! Жаль, что ты не в силах наблюдать за ними просто как зритель.

– Алевтина! Куды?! Дай супчику!

Отец то ли ревет, то ли рычит.

– Хрен тебе! – злорадно восклицает мама.

Ты чертишь ногтем по клеенке, не поднимая глаз. Еще, чего доброго, про оценки вспомнят.

Мама ничуть не расстроилась и уже забыла про суп. Убежала в спальню, погрузилась в очередной самиздат (Люська-на-день-дала-потрясающе).

Бутерброды с ливерной колбасой подытоживают семейный вечер. Папа наливает стопку и обязательно чокается с твоим носом:

– Как я выжил, будем знать только мы с тобой.

Ты хочешь выкрикнуть: «А мне-то как выжить?!», но лишь деланно улыбаешься.

Ночью вопишь в дневнике: «Хоть бы кто-нибудь меня полюбил!»

До восемнадцати – целых пять лет. Вечность.