Текст книги "Невозвратные дали. Дневники путешествий"

А потом – прощания, последние подарки камней друг другу, слезы старушек, расстающихся с Женей – и нагруженные багажом наши синеглазый и кареглазый мальчики выходят из Лизиного садика под лай Наки из гостеприимной калитки, – прощайте, друзья, прощайте, собаки и кошки, прощайте, воспоминанья, прощай, Старый Крым… и мы садимся в такси.

День отъезда! Дружба – цветет. Мой юный друг понимает меня со слова, со взгляда – какое невиданное поприще «перевоспитания» открыто тут в этом сейсмографическом существе! И как грубо это слово «перевоспитание», когда оно расцветает улыбками и растопленным взглядом – так близко у твоего давно замерзшего сердца, пережившего столько бедствий и бед… Точно молодость возвратилась в феодосийском морском ветре! Но как может он не видеть старого моего лица, как он может мне так улыбаться? Кругом – столько молодых лиц… Выходя в тот раз две с половиной недели назад в день моего рождения (было четыре дня с нашей встречи в Максовом доме) из музея Грина – с канатными якорями, с носом корабля – в натуральную величину, выходящим из угла комнаты, где Грин жил когда-то[105]105
  …комнаты, где Грин жил когда-то… – Феодосийский литературно-мемориальный музей А. С. Грина был открыт 9 июля 1970 г. В этом доме писатель жил в 1924–1929 годах. В музейной книге отзывов сохранилась запись, сделанная А. Цветаевой. Опубл. в альманахе «Крымский альбом 1996» (Феодосия; М., 1996. С. 184).


[Закрыть], с картой Гринландии на потолке узкого лестничного прохода – на эти Лиссы, Зурбаганы и Каперны – гриновские фантастические города – на мои слова фантастическому Валерику: «Какую я видела женщину – изумительную, увидала на входном балконе у Марии Степановны, прямо Диана Вернон из «Роб Роя» Вальтера Скотта – такую я бы хотела для Вас – невесту…», он ответил: «Не хочу слушать о молодых женщинах! Что может мне дать молодая женщина – после всего, что я начал от Вас получать в эти дни? Я счастлив, и мне ничего не нужно…» Конечно, я лучше поняла кажущуюся неосмысленность его слов после новосветской прогулки над лунным морем с его рассказом о трех встречах его, – но мелькнуло, что тех имен – больше, в Севастополе он сказал, что первая его любовь была в четырнадцать лет – восточная кровь, поэт, может быть, и неудивительно, что он за двенадцать лет тех чувств устал, разуверился, застремился к чему-то иному, отошедшему от той области с иным взглядом на мир, из которого струятся философия и искусство, для него некий Зурбаган или Лисс. Но в это утро отъездное, когда мое глупое сердце было готово к продолженью непрекращавшейся нашей беседы, и я, садясь в такси, взятое нами на коктебельской дороге, хранила для него, еще не севшего, место рядом, он, запоздав, вскочил в машину не справа, где была я, а слева, к моей родной Жене, и та, в спешке, в нежданности, попросила меня потесниться, а Валерик рассказывал что-то веселое, случайное и ненужное, – я подумала, что вот Андрей, севший вперед, к шоферу, и оборачивавшийся к нам то и дело синим озерным взглядом огромных невинных в величине, в синеве, в небесности своих глаз – тот не ошибся бы так[106]106
  …тот не ошибся бы так… – «О, еще как ошибается! (Мне, позже, со смехом своим колдовским, Женя…) – Правда? И он? – с юмором: так они все – ошибаются. Только мы не ошибаемся с нашим почти бесконечным опытом жизни с беспощадным в нашей правдивости, в памяти и предчувствиях… Но это сноска. Прыжком назад, на лист…» (Примеч. А. Цветаевой).


[Закрыть]…

Эта правдивость! Она же портит жизнь – да и еще как! Когда Валерик, выйдя и подойдя ко мне, пошел в Феодосии – рядом, я была пуста, как облетевший одуванчик. Ни слова во рту. Ничего в душе: одно удивление. Но сейсмограф отметил все мгновенно – и точно: отошел, шел поодаль, наклонив голову, затем – заговорил с Андреем.

Когда приехали мы на вокзал на такси с вещами и когда еще не была кончена суета сдачи их на хранение – нас ждала скромная, но пылкая депутация от феодосийских писателей, поэтесса Б. и поэтесса К<рестини>на[107]107
  …поэтесса Б. и поэтесса К<рестини>на… – Фамилию поэтессы Б. установить не удалось. Поэтесса К-на – феодосийка Наталья Владимировна Крестинина (1901–1991). В архиве А. Цветаевой имеется ее письмо (от 26 окт. 1971), присланное в Москву со стихами и воспоминанием об этой встрече: «Мы с Вами познакомились в день Вашего отъезда из Феодосии на привокзальной площади и Вы, помните, устроили маленький поэтический утренник. Я сильно жалею, что встреча была такой краткой, а ведь для меня – это целое событие!..»


[Закрыть], приглашая меня посетить… Мой скорее кислый, чем сладкий грубовато-резкий отказ, просьба нас подождать на вон той под деревьями и кустами скамейке – мы сейчас туда придем – ненадолго: наш день связан с нашими молодыми спутниками, они стремятся купаться.

– Но, может быть, они и пойдут покупаются, а мы пока… – дамы-писательницы.

Кисло-сладко улыбаются 77-летние губы, хотящие одного: свободы!

– Нет, – никак: с пляжа мы должны вместе с ними – у нас еще много дел…

– Мы на скамейке…

Поэтессы привычно и грустно покоряются решению старших: ждут – приветствуют – благодарят… и, когда от нас отсев, наши юноши углубляются в свой разговор, мы под сенью качающихся в ветерке морском ветвей (шум волн перед дворцом Айвазовского[108]108
  …шум волн перед дворцом Айвазовского… – Имеется в виду основанная и построенная Айвазовским Феодосийская картинная галерея его имени, открытая в 1880 г. Расположена недалеко от ж/д вокзала – на углу ул. Галерейной и проспекта Ленина (с конца 2003 г. – проспект Айвазовского).


[Закрыть] доносится ритмично и беспрепятственно, Женя – поэт и я – не-поэт (стихи мои пять дней назад? После 28 лет – одни? Einmal ist Keinmal…[109]109
  …Einmal ist Keinmal… – Один раз – все равно что ни разу (нем.).


[Закрыть]) беспрепятственно проваливаемся в содержанье стихов поэтесс этого волшебного города – и чудом не менее фантастичным, чем Гринландия – это оказываются превосходные стихи… От того и провалились мы – беспрепятственно! Настоящие души. Настоящее сердце. Настоящие рифмы… И я на миг позабыла Валерика и Андрея, и не хочется – уходить… Опрокинулось все: долгом стали Андрей и Валерик, желаньем – эти две женщины…

 
В осеннюю песню распахнуты двери.
Здесь листья сумаха, как алые перья,
Стоцветною гаммой кустарник на кручах,
Прощаясь, пылает красою горючей.
Лиловое, желтое в ало-зеленом,
Звенит разноцветье малиновым звоном!
…Лесная тропинка по горному склону,
Недвижные мачтовых сосен колонны,
И где-то в вершинах – чуть слышные шумы…
И рокот потока в ущелье угрюмом,
И старого ворона крылья в паренье,
И белка на ветке в игре светотени,
И дальние горы в опаловом свете,
И легкий, на хвое настоянный, ветер,
И неба сентябрьского яркая просинь…
Вхожу, будто в песню, я в горную осень.
 

<Н. Крестинина>

Вещи
(шутка)

 
Вещи не любят насилья
Так же, как и люди,
За нашу власть над ними
Они тихонько мстят,
Положишь вещь куда-то
И тотчас же забудешь,
И ищешь наугад.
 
 
Вещи бывают злыми,
Они не так добродушны,
Очень бывает обманчив
Даже их внешний вид.
Вот, например,
ваша личная
Пуховая подушка
И та уколоть вас коварно
Пером норовит!
Вещи бывают капризны,
Бывают строптивы вещи,
Индивидуальный
К каждой нужен подход:
Щетка ли это зубная,
Щетину сорящая вечно,
Иль ж допотопный
Прабабушки комод.
Если не так положишь,
Если не так поставишь —
Будут ломаться, падать,
Нудно скрипеть по ночам.
С их характером трудно,
Приноровляться устанешь,
Как уживаться с ними —
– Не понимаешь сам!
Ну, а если теряешь —
Вдруг становится грустно,
Ищешь вещь, как друга,
«Где ты, – думаешь, – где?»
И без нее, как взглянешь,
И неуютно, и пусто…
Видно, еще и чары
Вещи в себе таят!
 

<Н. Крестинина>

Но желанье привычно-покорно, и мы встаем и прощаемся. И… уходим.

Вот тут, должно быть, и произошло это – с моим молчаньем, с Валериком, с его сейсмографической грустью. А затем – пляж; прохлада (октябрь!). Мы, Женя и я, медленно раскутываемся на морском, но теплом ветру (Жене привычны простуды, даже пневмонии, но ей угодна – свобода, радость дыханья! Я – ни разу пневмонией не болела, я человек закаленный, я полгода назад мчалась по льду на беговых коньках…). И мы вместе, и нам хорошо. Вполне бессловесное понимание!..

Наши мальчики – в майках, в трусах, мокрые от купанья, бегают взапуски – и прыжком через что-то – по берегу. За их (ничего не понимаю в мужском теле, нравилось только – женское…) мужественными? юношескими? какими-то там телами – беспрепятственна сине-зеленая даль…

Женечка, вот такое же море – в Нерви и в Ченце… нам с Мариной было 10 – и 8 лет! И в Анапе! Еще жив был Митя…

И когда (все ритмично в душе, в дне, в ночи, в вечере, в утре, все таинственно подвержено некому музыкальному ритму) нам улыбаются синие Андреины и темные Валерикины глаза – вдруг день раскрывается еще раз – во внезапную доброту, в qu'importe[110]110
  …qu’ importe… – Неважно что (фр.)


[Закрыть], через несколько часов мы уедем, через год – Бог весть где мы будем (и будем ли?..), и солнце, дрогнув, заянтарилось сильнее – наши мальчики, верно, голодны? Материнство наше всполашивается – надо идти – обедать! В столовую! Они убегают еще раз сполоснуться, мы – закутываемся, отряхаемся от песка, ждем их с таинственной 100-летней улыбкой – и вот уже уют столовой, супов, винегретов, им – мясных блюд. Покупаем на дорогу еду и выходим в город бродить – напоследок. Сегодня Женя расстается с Андреем, Андрей пока остается в Крыму…

Или мы были в кино? Нет?.. (77 лет мои не помнят уже, что было восемь месяцев назад! Пишу в поезде; Павлодар – Москва…) Возле какого-то кино мы расстались и пошли – они медленно, как в Херсонесе и Севастополе, мы – быстро, потому что я хочу (вдруг с Валериком отыщу то, что не отыскала несколько лет назад со студенткой Наташей?) попытаться найти старые мои квартиры[111]111
  …я хочу… попытаться найти старые мои квартиры… – В архиве А. И. Цветаевой сохранился неоконченный очерк В. Исаянца об этом событии – «В поисках дома, где жила Анастасия Ивановна (Феодосия, 1921 г.)».


[Закрыть] – до первой войны и уже в революционные годы, обе – на Карантине…

Быстро смеркается Юг! Фонари, родив тени, превращают улицы в Зурбаган, глубже еще – в Андерсена, уставшие было ноги делаются вновь легки – все в неком таинственном музыкальном ритме, мы легко взбираемся на крутую гору полуузнанную – тут Борис в 19-м стоял в очереди среди баб – за водой, всё странно изменилось, признаки стали призрачны, всё сместилось – но несомненна морская даль.

И стоит через дорогу дом, как во сне и сходный, и несходный с тем, где – несколько жизней назад… Нет, не может быть! Мы же так искали его с Наташей… Но с ней мы даже и улицу не нашли, то есть – гору. Горы не нашли! А с ним…

Мы идем по краю дороги высоко над полуисчезнувшим городом, над меркнувшим морем с над ним еще светлеющей полоской неба. Первые звезды. Тут стих морской шум.

Но Валерик уже стоит у ворот, указанных нам старухой, – она все знает! Дольше всех тут живет! Андерсеновская старуха! Зоркий взгляд: чьи мы будем – зачем – и откуда? Но и мой, старухин в старухины – поднята завеса – начинается андерсеновский мир…

Андерсеновская помнит всех, кого я, жена Бориса, любила и знала, – и тех, у кого я жила, и художника русского[112]112
  … художника русского… – Имеется в виду Николай Иванович Хрустачев (1884–1960) – художник, друг А. Цветаевой. Его попечению она оставляла детей в 1917 г., когда уезжала в Москву к смертельно заболевшему мужу.


[Закрыть] – вон там была мастерская (как раз под первой звездой!), и Богаевского[113]113
  …там была мастерская… и Богаевского… – Дом и мастерская художника Константина Федоровича Богаевского (1872–1943) были практически полностью разрушены в Великую Отечественную войну.


[Закрыть] – тот пониже жил, свой дом, как же… мирового судью Лампси[114]114
  …мирового судью Лампси… – Петр Николаевич Лампси (1869–?) – феодосийский судья. Внучатый племянник И. К. Айвазовского. С 1920 г в эмиграции.


[Закрыть] (он грек был, добрый судья был… сестра у него музыкантша – ну как же…). Но вот только у кого я жила возле Фесслеров[115]115
  …у кого я жила возле Фесслеров… – Адольф Иванович Фесслер (1826–1885) – художник-маринист, ученик Айвазовского.


[Закрыть] – тех уже давно нет… Дом перестроили…

Я бы стояла так – век! Все вспоминается. Но небо над морем померкло, время идет, наш поезд… Мы прощаемся. Исчезаем, как в сказке – она долго, верно, смотрит нам вслед.

Все всколыхнулось так, что моя бы воля – я бы Паркой, от той Парки просто бы с горы – вниз… Так страшно войти вдруг с Юностью чужой – в мою Юность, убедиться, переступить порог.

Умоляющий взгляд: Валерик, это тот дом, я узнала, хотя, как во сне, совсем другой вход – поздно, идемте! Чужие люди, им – мешать, у них – своя жизнь!..

Но Юность – неумолима (ему это что – История? Или – ужели – моя жизнь ему дорога?). Твердой рукой он вводит меня во двор:

– Тут, она сказала же, перестройка!

И, как к знакомому, он подходит к – чужому:

– Разрешите нам войти в дом! Анастасия Ивановна Цветаева – писательница – познакомьтесь! Жила когда-то в этом доме, до его перестройки…

Милый юноша, застенчивая старуха, необычный визит – человек становится любезным хозяином, приглашает, рассказывает, объясняет… Волошин? Максимилиан Александрович? Как же, как же! Он сюда приходил! Помню его хорошо… Тут тогда дверь была – в зало (!), а парадное – перенесли во двор… Знаете, война с фашистами, разрушения…

Но уж что-то началось – со мной: в полутьме я вдруг различила низкую дверку: я ее узнала? Узнала дверь, забыв ее 50 лет? Знакомо, не отвечая на мое ужаснувшееся изумление, скрипнула дверь, и хоть в ней было пусто, в углу – хлам, я, захлебнувшись узнанностью углов, подоконника, низкого разлатого окна – туда, им, назад: «Тут я жила с восьмилетним Андрюшей, когда в зале мы замерзали. Сюда ночью к нам впихнули солдат во вшивых шинелях, они не чесались, уснули – как мертвые… На полу. Я спала там, в углу, а сын – на диванчике… Тут он переболел корью, и с нами чужие дети, брошенные после боев…»

От ужасной тоски непостижимой меня уже рвануло – во двор, прочь… Но Валерик – в дверях:

– Вы не хотите взглянуть на залу? Дайте руку, надо обойти – так…

Я стою на пороге залы – я вошла в нее с того света: с той стены, где были окна – (а где была дверь – стена…).

Но это она. Комната моей жизни со спящим Андреюшкой. С неспящим другом моим, Леонидом[116]116
  …другом моим, Леонидом… – Леонид Лансберг (1898–1957) – юрист. Друг А. Цветаевой с 1920 г. Выведен в романе «Amor» под собственным именем.


[Закрыть], горбатым. Ума, доброты – ангельских. Он болел. Я стояла – вот тут – перед ним на коленях, сев на ковер. Бережа его. И себя. Я была первой женщиной его жизни. Двадцать три, а мне – двадцать пять. У меня и тогда всё уже позади было, у него – все впереди… Он умер в 57, он написал мне письмо, прощальное… Я живу, и мне 77… Он не мог позабыть, как и я, те дни и ночи, и дни, бои за Феодосией, всех погибших. Но я не осталась с ним. Марина звала – я уехала. Годы спустя он привел мне в Москве женщину, оставившую для него мужа, мы втроем бродили по ночной Москве…

Рука двадцатишестилетнего Валерика твердо ведет меня, мы спешим. Мы выходим во двор. Ночь. Слова благодарности, кто-то нам светит… Мы глядим на часы: до поезда еще…

– Анастасия Ивановна! Мы пойдем! Я уверен, что мы найдем и ту, вторую квартиру! Говорите признаки, как звалась улица?

Я не помню… Цыганская, Караимская слобода? Домик был № 8-й, это помню. Как дом отцовский в Москве! Вход был во двор, калиточка – узкая… Я снимала две комнаты – проходную и заднюю. Окна задней выходили в проулочек. А большой – на обрыв и пустырь…

Я жила тут после смерти второго мужа[117]117
  …после смерти второго мужа… – Маврикий Александрович Минц (1886–1917) – инженер-химик. Второй муж А. Цветаевой.


[Закрыть] и сына, с лета 17-го, а держала квартиру до 19-го, в ней потом жили Борис со второй женой[118]118
  …Борис со второй женой… – Речь идет о М. И. Кузнецовой-Гриневой – второй жене Б. С. Трухачева.


[Закрыть], когда моя жизнь перешла к Вале[119]119
  …моя жизнь перешла к Вале… – Валентине Иосифовне Зелинской.


[Закрыть] в именье, за Малым Тереком, в сад – как рай, в степь, где были миражи… и татарский Кайрам Байрам…

В задней комнате в 18-м Валя слег в приступе аппендицита, он собирался со своим англо-королевским черным конем[120]120
  …англо-королевским черным конем… – В романе «Amor» имя вороного коня Рапид (rapid с англ. – быстрый).


[Закрыть] в действующую армию, мы еще не сказали друг другу о вставшей меж нас любви, болезнь скосила его, как судьба, в двух шагах от моего дома. Врачи не велели трогать, я выходила его… Говорю ли я это Валерику, или просто спазм сердца? Слышу свой голос:

– Признаки? Из двора задняя калитка вела к морю и к Генуэзской башне. Башня ближе была, море – далеко, внизу…

Совершенно бестелесным, как Летучий Голландец, шагом мы летим по темным – редкие фонари – закоулкам, останавливаясь спросить случайного, мечась к тени башни, не это ли?..

Юноша? Старуха? Две тени, две души ищут чей-то прежний приют. Мы у башни. Не та! Но юноша замер перед величием Истории. Я:

– Когда-нибудь Вы вспомните, как Вы бродили тут со старухой…

Его голос ответно дрожит:

– Я совсем не чувствую Вашей старости… У Вас иногда лицо бывает так молодо!..

Голос ли пресекся его? Но я должна пресечь – что-то.

– Посмотрите, какая башня! – говорю я, словно не слышав. – Это, собственно, какой век?

…Мы шли по незнакомым местам. Я понимала, я чуяла, что тот домик мы не найдем. И сжимал страх – о поезде. И нас ждут! Но, уже не ища, я не могла не понять, как мой спутник хочет, чтобы мы отыскали, и я шла за ним, все глубже уходя от знакомого, не смея спугнуть для него очарованье часа, но уже всерьез боясь — опоздать…

Вверх, вниз, вправо, влево… Я еще вспомнила: тот домик был «дом Адамовых». Но и следами Адамовых мы идем не по тому рельефу… Видно, та уличка, где ко мне, цокая по камням – вверх, вниз – тропинки, въезжал на Рапиде Валя, стала уже насовсем – сном… «Вот он идет по земле – на своей фантастической лошади, вылиты из одного куска…»[121]121
  …Валя, стала уже насовсем – сном… «Вот он идет по земле – на своей фантастической лошади, вылиты из одного куска…»… – Источник автоцитаты не установлен. Характерно смешение «он» и «она» при воскрешении давно отошедшего героя (героини) своей молодости.


[Закрыть], «если б сумрак не скрыл цвета его одежды…», «Нет, этот конь шагает не по земле…» «Это конь Ивана-Царевича…», «а там, где стая птиц пролетала шумом связанной сетью – заря, заря, заря, заря, заря…»

Полвека и четыре года с этих моих строк, мною забытых, и это они стерегут ревниво следы тех дней. Валя сам не отдает в руки моих теперешних спутников тень тех дней, воскресивших его душу Любовью, тень свою, по степи и городу ко мне скачущую, тень своего коня…

…Женя с Андреем уже беспокоились. Над Феодосией стояла черная ночь, совершенно волшебная.

– Вот «Астория»[122]122
  …Вот «Астория»… – Гостиница «Астория», была лучшей в дореволюционной Феодосии.


[Закрыть], где мы с Леонидом, горбатым, обедали, как все в Центропечати и Наробразе[123]123
  …обедали, как все в… Наробразе… – А. Цветаева в те годы служила в Наробразе – организовывала народные читальни.


[Закрыть] в первые дни революции… – сказала я Валерику.

Суета вещей из хранения, наши мальчики превратились в верблюдов.

Поезд Феодосия – Москва[124]124
  …Поезд Феодосия – Москва… – В поезде В. Исаянц подарил А. Цветаевой иллюстрированную брошюру «Панорама обороны Севастополя (1854–1855)» (Симферополь, 1970) со следующей надписью: «Анастасии Ивановне Цветаевой в память вдохновенных дней, дней-жемчужин, дней-агатов, сердоликов: в Бахчисарае, в древнем Херсонесе, Старом Крыму, в поезде Феодосия – Москва. С любовью и благодарностью. Валерий Исаянц. 13 окт. 71 г.».


[Закрыть].

Поезд отошел, как отходят все поезда. И мы спим… А на другой день я иду в вагон Валерика (ему не достался в нашем), и я прохожу через несколько, радуясь, что не разучилась – нисколько! – ходить через пружинящий скрежещущий тамбур – всю дорогу я помогаю Валерику разбирать, править его стихи, готовя из них две подборки в журналы. (Мать его, по его словам, любящая его жесткой материнской любовью, требуя его возвращения туда! – в Воронеж, к ней и к жене, которую он не выносит в браке, уж не шлет ему денег, мы с Женей поможем ему в литературных знакомствах, а кормить его буду я.) Он говорит, она стихов его не понимает, боролась с его поэзией.

Нас с Женей встречают друзья-москвичи, поцелуи, рукопожатья. Завтра мне будет звонить Валерик. А Андрей остался в Крыму…

Часть вторая
Схождение на землю

Москва… В Москве Валерик останавливается не у дяди, брата матери, где он мог бы дружить с приемным сыном того, инженером – а у недавно знакомого по Крыму, некоего Сережи, с ним едет – и на квартиру к нему.

Через несколько дней он приводит его к нам, еще через несколько – читает Жене и мне стихи, посвященные сестре Сережи Марине[125]125
  …стихи, посвященные сестре Сережи Марине… – Личность Сережи и личность его сестры не установлены.


[Закрыть]. Я слушаю пораженно. Молчу – сдержанно. Женя анализирует стих[126]126
  …Женя анализирует стих… – Стихи в рукописи отсутствуют; не найдены они и в архиве А. Цветаевой.


[Закрыть].

– Вообще, это не ей, собственно, – говорит Валерик смятенно. – Это Марине Цветаевой. И больше всего – Анастасии Ивановне…

– Мне? – говорю я ледяным и насмешливым голосом. – Спасибо! Марине? Ее праху — такое?.. Вы меня удивили, Валерик! По-моему, такие стихи написав девушке, ей делают предложение. Иначе – дают право ее брату дать гостю – по лицу!

– Но я совсем не хочу жениться! – пробует засмеяться Валерик.

– Но Вы дали их ей – прочесть…

– Ася! Ты очень строга, – улыбается Женя, – но, конечно, дать читать такие стихи… безответственно!

– Не хотите жениться? А чего Вы хотите – сказано недвусмысленно – в строчках. И все-таки не хотите? А для чего дали ей их – прочесть? Она что, поэт, строгий ценитель, что ли? Изменили бы имя – вместо Марины – другое… Я бы хотела, чтобы Вы зачеркнули «Марина», – голос мой холоден и брезглив.

 
Но работа – звала: подборки! И когда в руках —
Живописец, маг армянских красок,
Чьи полотна —
гордость для страны,
Подарил мне, написавши разом,
Арарат с обратной стороны.
 
 
Друг-поэт в лирической отваге,
С чувством чуть осознанной вины,
Набросал мне на листке бумаги
Арарат с обратной стороны.
 
 
А мальчишка камешком базальта
У старинной крепостной стены
Что-то чиркал, напевая альтом…
Арарат с обратной стороны!
 
 
Мой читатель, не подумай всуе,
Что они фантазий лишены:
Ныне вся Армения рисует
Арарат с обратной стороны.
 

На другой странице –

 
Петухи еще не встали,
Дрыхнут курицы,
На двенадцатом квартале
Дрыхнет улица.
И решетками резными
Огражденные,
Облака еще не смыли
Накипь сонную…
 

А на следующей –

 
На самолете путь короткий.
В экспрессе свет и благодать
Но я мечтал достать пролетку!
Но я мечтал достать пролетку…
– Простите, что еще достать?
Пролетку! Ту, что в мрак
и в ливень,
Чтоб думать, чувствовать, любить!
…………………………………….
Чтоб ближе солнце разглядеть!
– Ну вот, нашел чего хотеть.
 

Все уплывает куда-то: незадачливая красавица, сестра Сережи, с дерзким поэтом, не умеющим предложение делать – а через несколько строк –

 
И вдруг – однажды в Ереване —
Из-за угла
– удар под дых —
Мечты и мистики на грани
Упряжка с парою гнедых!
 

– Разве уже не едешь в этой пролетке, и кто же тебе улыбается виновато (за глупые стихи эротические), как не сам поэт, сам «Живописец, маг» – и не с ним ли едешь, «Путешествие» – продолжается?..

 
Шагали баснословно гордо
Два струнноногих рысака,
И тот, который с белой мордой,
Мне поклонился свысока…[127]127
  …Шагали баснословно гордо… – Из стихотворения В. Исаянца «Пролетка».


[Закрыть]
 

– «Струнноногих!» – разве это не прелесть, Женечка?..

И жизнь – катится дальше…

В Колюпанове день был 27 октября, с Валериком. Кто знал, что наступает в то утро нашего отъезда за колюпановской святой водой – самое облачное наше хождение, самое настоящее, со свыше поданной помощью – хождение по облакам?

В наше дружное нежное утро, когда, казалось, ничто не разделит – кто бы поверил, что тот, кого я сочла самым близким мне человеком, музыкальным сейсмографом – он-то сведет бешено-земным, не слушая меня, движеньем день – с облаков на землю? Но, противу пословицы, то утро не было мудрей вечера…

Был конец октября. Из друзей несколько человек – было. Ждали этой воды! Путь наш был – до Серпухова (поезд), оттуда автобусом до Алексина, далее – местный автобус и, сойдя на отлогом холме – у моста, пешком, лесной дорогой, хоженой уже пять раз – в пятьдесят девятом, шестьдесят втором, шестьдесят восьмом, шестьдесят девятом, семидесятом с друзьями. Расспросив (моя память ориентировки – плохая) у молодого друга[128]128
  …Расспросив… у молодого друга… – Среди ходивших с Анастасией Ивановной в Колюпаново были Андрей Борозин, Виктор Мамонтов и Винцент Шаргунов. Предположительно, А. Цветаева имеет в виду поэта и переводчика В. Шаргунова, принявшего впоследствии священнический сан под именем о. Александра (был ее духовным отцом вплоть до ее кончины).


[Закрыть], ходившего там со мной трижды – двинулись в путь, звеня бидонами. Последние деревья облетали. Лес за Алексином[129]129
  …Лес за Алексином… – Алексин – Город в Тульской области.


[Закрыть] стоял сквозной, было ясно и тихо.

Какой чудный привал у дороги с жесткими осенними цветами… Какими-то ангельскими движеньями заботы и помощи и кормления окружает меня мой спутник. Больше улыбаемся – чем говорим. Осенние паутинки, хрустальная даль полей… Так ли мы шли?

Все не сходилось с указаньями московского друга. Заблудились, ясно! Но сквозь прозрачный лес мы вышли к Оке – Ока детства, любимейшая из рек! – и, по берегу ее, пошли искать тот конец ручья, что впадает в Оку. Мы нашли его. Он, правда, уходил под землю уже до дороги, не пересекая ее, но мы повернули, как в шестьдесят втором, девять тому лет, и пошли медленно вверх, легко идти с пустыми бидонами! Шли, останавливаясь, слушая тишину. Валерик восхищался упоенно, вслушивался в еле слышные звуки, радовался, сиял… И вот мы выходим на знакомую мне полянку-равнину, долину, окаймленную холмами и кущами, – тут столетняя старица Евфросинья[130]130
  …столетняя старица Евфросинья… – Блаженная Евфросинья (кн. Вяземская, фрейлина Екатерины II, при крещении – Евдокия) была канонизирована лишь в 2000 г. А. Цветаева, находясь в ссылке, переписала ее житие и перерисовала ее портрет.


[Закрыть] выкопала чудотворный колодец – 136 лет назад… В пятидесятом он был – как при ней (до постройки над ним часовни и рядом – купальни, уничтоженных в революцию: глубиной три четверти аршина, серые доски, дно в серебряных и медных монетах (не трогают!), на ветках бузины – церковные свечки… В Казанскую каждый год вся долина полна народу[131]131
  …В Казанскую каждый год вся долина полна народу… – Праздник иконы Казанской Божьей Матери отмечается 21 июля и 4 ноября.


[Закрыть], старичок читает молитвы, а колхозный народ обливается, пьет, уносит с собою… Вода прозрачна и холодна, как лед.

В шестьдесят втором, заметив обмеленье, колхоз выстроил рядом из свежего (горбыля, теса?) – новый <колодец>, старый не тронув. Из него берут ведрами для больных, для нужд быта, имея в селе воду. (Сюда от села полторы версты.) В шестьдесят девятом, придя, мы увидали источник в его теперешнем виде: от колхозного сруба – ни следа, из колодца старицы вырвали доски, глубокая твердая темная яма, из которой течет по-прежнему – из-под камня – твердой утоптанной перемычки – уже узенький, не шумящий уже, ручеек: это поработали тут из-за Оки пришедшие промкомбинаты озорные – тринадцати, четырнадцати лет. Но в Казанскую, как в семидесятом, сказали нам, долина полна народу – с разных сторон Союза…

Оглядевшись, налюбовавшись, сбросили с плеч лишнее – потеплело, пьем священную воду, собираю на память осенние травки и веточки… Как олень, стал над ручьем Валерик, набрав три трехлитровых бидона и еще маленький (один литр). Просит не спрашивать его – помолчим! Хочу слушать ручей… как течет!.. звук самой тишины. Села на землю, улыбаюсь… А ручей течет… течет… Сто тридцать седьмой год!

Но нам надо назад – к местному, чтоб не упустить тот, до Серпухова. Омыв лицо, руки, шею, Валерик идет по холму, унося все три тяжелых бидона. Я, на миг одна с Ней, кладу ей земной поклон: «Помоги нам… всем!» И, с моим крошечным бидоном, – догонять по холму Валерика. Шли – по Ее полям, по Ее земле, Ее город.

Дожидаться нам было – в Алексине на автостанции. Автобус шел в семь с чем-то. Зашли рядом в столовку. Нам продававшая, залюбовавшись Валериком – мне: «Сын?» – «Сын!» – улыбаюсь. Улыбается и она. – «Хорош… И уж какой к Вам внимательный, уж такой…»

Смеркалось. Мне понадобилось в уборную – через длинную площадь. Над ней света нет, но я помню где. Фонарь над площадью. Я взяла карманный фонарик, палку – пошла. Валерик остался возле бидонов воды. Только я хотела устроиться на каменном возвышении с круглыми дырами, я увидала тени мужчин, по ошибке входящих в первую часть уборной.

– Тут женская, ребята, – сказала я, – мужская – за углом, рядом!

– А, ладно, мать…

Вышли, тень голов по чуть светлому небу.

Вдруг – раньше, чем я поняла – откуда, где – исчезли, на меня набросились – двое. Сорвали со стульчака, спиной стою у стены и четыре мужских руки – в полном молчанье, ощупывают. Сорвали очки, бросили – треск их о камень – пальцы щупают мне глаза. Руки подняли платье, щупают ноги. Я говорю очень тихо, но ясно (потому что один, правый, очень противно дышит).

– Вы хотите насиловать меня? Я – старуха…

Молчанье. Стою, словно по чьему-то приказу опустив обе руки, не борясь, не пробуя вырваться. Мысль: «Убьют? Как глупо… Так близко!..» Чувствую через площадь Валерика, его горе… Не чувствую страха – совсем. Но «столбняка», ужаса – нет. Прозаично и просто, точно не о себе. Сердцебиенья не помню! Я, вечно, вечером по московскому переулку, еле слыша шаги – от стука сердца, в страхе крадущаяся к парадному… Мы все трое почему-то незаметно все ближе к выходу. Щупают еще и еще. Слышу свой голос – спокойный и тихий:

– Только не убивайте! У меня – сын…

Один отбегает – не идет ли кто. Вернулся.

– Вы ищете деньги? – догадываюсь я и спокойно: – На мне денег – нет! Мои деньги – на автостанции. Если кто из вас придет туда – я десятку дам. Больше – не могу…

Молча щупают: живот, ноги… Как странно, что совсем мне не удивительно, что меня держат двое мужчин, отняли очки, палку, фонарик… Точно мне кто-то отвел способность – чувствовать!

– Иди, пока не зарезали! – говорит один, стоя у выхода (другой – исчез).

Мне идти мимо стоящего. «Ударит ножом? Нет?» – думаю. Не ускоряя шага – выхожу. «Нет, не ударит, наверное… Только иди – не спеша!» Я иду. Дохожу до середины площади. И ошпаривает меня страхом: на мне – толстый пакет с паспортом, денежные бумажки, рублей пятьдесят в мешочном конверте, обвязанном вокруг талии. Я забыла о нем, когда сказала: «Нет денег!» Я никогда не лгу – в сознанье, по обещанью с двадцати восьми лет… Кто-то отвел – память. Кто отвел – страх. Кто научил не кричать и не рваться. Та, которая отвела от них – от четырех мужских рук – ощупь! Сколько раз щупали – не нащупали! Блаженная Евфросинья! Я иду – уж не по облакам. Я – на крыльях несусь – рассказать про Чудо[132]132
  …Я – на крыльях несусь – рассказать про Чудо… – История поездки в Колюпаново описана Анастасией Цветаевой в рассказе «Грабители» – в сб. «О чудесах и чудесном» (М, 1991).


[Закрыть] – Валерику! Я вхожу. Но едва он услыхал, что двое – напали, трогали – обыскали – могли надругаться, убить – вся кавказская кровь бросается ему в голову, он вскакивает и кричит на меня: «Опознавайте! Где они? Ведите меня! Посметь Вас…» (задыхается).

Уж не ангел, а демон в нем! «Я не с двумя, с тремя справлюсь! Я их…»

Леденея, у края отчаянья: «За то, что меня отпустили? Их давно нет! Замолчите сейчас же! Ни слова об этом! Неужели не понимаете, что Вы мне сейчас враг? Вы зовете опасность! Вас сейчас могут убить! За что Вы меня терзаете?» Но его уже нет. Он привел милицию, поднял шум – глупый. Но человечный… Что не надо было сделать – он сделал! Каким чудом мне удалось уговорить милицию не составлять акт. (А он – кто Вам? И уже о фамилиях. А Валерик забыл взять с собой паспорт.) Тысячу бед он навлекал на себя своим незадачливым поведеньем – и тогда он вернул мне палку, очки (не разбились!), только фонарь пропал… – я увлекла его от милиции, оказалось: московский автобус – ушел. И нам тут, где, может быть, и те оба (всё это слышавшие!) ждать еще пять часов – ночного автобуса, опаснейшая из всех – маята! В гостиницу мы не могли (не послушал меня, не взял паспорта!) – и идти в эту черную ночь с X и У провожатыми? (Как охотно бы я сунула им обещанную десятку, если б не эта так навредившая кавказская кровь…) И мы прожили эти пять бесконечных часов – по молитве, и по чьей же молитве в ответ на мою – Ей, мы тут уцелели среди всего всю ночь сменявшегося сброда? Выходя – выходил со мною, проклиная себя, что в тот раз не вышел — раза два-три, ждал меня у края тени от старой погубленной церкви, где я устраивалась «по малым делам» – и возвращались на скамью к нашим бидонам, и я убедила его не оставлять меня (чтоб не отошел опять продолжать своеволье) – и кто же, как не Она, не книга о Ней, мною некогда списанная в Сибири[133]133
  …не книга о Ней, мною некогда списанная в Сибири… – У А. Цветаевой имелась тетрадь с вышеупомянутым, переписанным в ссылке, «Житием св. Евфросиньи».


[Закрыть], скоротала нам небесно и тихо ту ночь – я читала ему о Ней полушепотом – о Ее чудесах исцеленья и помощи здесь, в этом, Ее городе, где она и меня – спасла… Но вошло ли это небесное, истинное объясненье случившегося в этого кавказского юношу? Думаю, нет – и не убедило его с Ее помощью, что боюсь без него остаться – не увидала бы я в ту ночь – кровь? Потому что вдруг за плечо его тронул, к нам подсел сзади – некто. И глаза в глаза, кто же: мы – или чехословаки взяли первенство в матче? (Холодея, я: хочет запомнить – лицо?) Но Валерик отвечал – «на уровне».

И мы продолжали чтенье. И ночной автобус пришел, и Она спасла глупыша-кавказца: уцелела и его спутница!

Мы в Москву прибыли в четыре утра[134]134
  …Мы в Москву прибыли в четыре утра… – После окончания путешествия в Колюпаново за святой водой и в Заповедник (под Курском) В. Исаянц подарил А. Цветаевой книгу «Поэты 1790–1810 годов» (М.; Л., 1971) с дарственной надписью: «“Отрадно видеть – чудо есть”. Книгу русских стихов – выдающемуся мастеру русской прозы, любимой Анастасии Ивановне Цветаевой. Первый читатель “Воспоминаний” с благоговением и любовью Валерий Исаянц ноябрь 71. Москва (после поездки в Алексин и под Курск, в память о ней)».


[Закрыть] и дождались метро в зале Аэропорта, выпив кофе и подремав в креслах…

Валерик требовал у матери присылки пишущей машинки из Воронежа. Волновался – как без рук! А я – я получила из Курска, из-за Курска, из «Заповедника» письмо от 86-летнего друга, Владимира Казимировича Герцыка[135]135
  …письмо от 86-летнего друга, Владимира Казимировича Герцыка… – Владимир Казимирович Герцык (1885–1976) – биолог, организатор заповедника «Стрелецкая степь». Младший брат поэтессы Аделаиды Герцык и писательницы Евгении Герцык.


[Закрыть], зовет – свидеться. Он живет с пятидесятилетней дочерью Вероникой[136]136
  …с пятидесятилетней дочерью Вероникой… – Вероника Владимировна Герцык (1916–1976) – почвовед.


[Закрыть], которую я знала маленькой когда-то, в Судаке… У него целы рукописи его умерших сестер, Марининых и моих друзей, поэта Аделаиды Герцык… и переводчицы Евгении Герцык…

– Валерик! Поедем?

– Поедем… Пока не придет машинка!

Конец октября. Вечер. Захватив, не считая, денег (в кои-то веки есть деньги, аванс с 40 последних процентов, 60 уже истрачены за четыре лета с внучками, книга же вот-вот выйдет…[137]137
  …книга же вот-вот выйдет… – «Воспоминания» – самая известная и многократно переиздававшаяся книга А. Цветаевой, впервые отдельным изданием вышла в 1971 г.


[Закрыть]), мы идем, спеша, как в Москве всегда по вечерним – уж скоро закроются, магазинам, покупаем: Валерику – шляпу – нет осенней! Меряем – кепи, и теплые – теплой не хочет! Какую хочет?! Выбирает у зеркала, веселясь, как и я, – надевая, снимая, и второй Валерик скалит белые зубы в зеркале, у второго ярче освещено лицо, чем у первого, – завтра полетит письмо другу – художнице[138]138
  …завтра полетит письмо другу – художнице… – Имеется в виду И. В. Бржеская


[Закрыть] в Таллин – пусть напишет мне моего подопечного на память об этой поре… она собиралась в Москву! Она меня любит… а может, махнуть – к ней? Пока выйдет в печать моя книга!

Выбрана! Черная, классический фетр с краями полуширокими, под нею светло чернеют еще не густой чернотой полоски щек, сливаясь с еще призрачной бородкой… Вот бы мама его увидала б сейчас… хорош! И спешим, и пакеты растут: пара обуви уже на днях куплена, надо на смену – осень – вторую. Холодает. Варежки – мне и ему. Шерстяные носки, меховые стельки. Что еще?

Вечер темен, глубок. Усталые, нагруженные, мы бредем – ко мне. Он не хочет идти к дяде, я кладу его спать на кровать-сетку, днем превращающуюся в диван. Сама на короткую раскладушку между роялем и шкафом. Уснул!