Текст книги "Невозвратные дали. Дневники путешествий"

Я лежу. Мне очень не понравился спор о том, что надеть в путь – черную легкую ватную щегольскую куртку (мать купила в прошлом году) – непромокаемую, да, но короткую! или бутылочного цвета кожаное пальто? Уступила, но канул в душу горечью его тон — в котором он пытался погасить раздражение – и еще кое-что, и еще…

Мы в поезде. И пока он уснул, я записываю свои мысли, женские наблюдения, материнские печали – его мать, по его рассказам, – другого типа, эти ее печали ему не известны? Напишу и дам прочесть. Раз написалось. (Как он – те стихи – той красавице? Ну, что ж…)

Ночь в поезде! Черная ночь, черная шелковистая куртка, черная шляпа, черные усы над молодыми алыми губами, черная бородка, и уж опустились веки на улыбнувшиеся мне глаза, карие, с широким черным зрачком…

Как поезд летит! Они ждут нас, старый отец, друг молодости, его пожилая дочь, мы приедем рано, до городского транспорта в неведомый (курские соловьи…) Курск. Светлый, новый, но колонны, вокзал, странный – из сказки. Мы сдаем на храненье две сумки, рюкзак. Он так нежно снимает с меня пальто – идем закусить в ресторане вокзальном – что на него залюбовавшаяся служащая раздевалки мне шепотом: «Сын?» Я, блеснув радостными очками: «Сын!»

– Ох, хорош! Ну и ласковый, добрый какой. Ведь бывает же…

Трапезная вокзала. Весел полет в такси по шоссе – к лесу, весело свежее осеннее утро…

Нас встречает худая, высокая (проседь уже) – Вероника, ведет к отцу во второй этаж. Мы не виделись – тридцать пять лет! Узнаем друг друга! Но увы – он совсем глухой.

Мы выкладываем привезенное угощение. Мы тут проживем дня три… И пока дочь накрывает на стол к завтраку, а Валерик уткнулся в книгу, я с моим другом Бобой, Бобой восьмидесятишестилетним (он на девять лет старше меня) рядышком на диване – два белых листа на подложенных книгах, два карандаша – подымаем завесу десятилетий, унесших от нас близких. Горбоносый профиль Бобы заострился, засеребрился, голос глуше – но тот же по интонации… Как нежно он произносит «Ася»… как рад нам! Как внимателен и сердечен к Валерику. Прочел, хвалит его стихи…

Нас поместили внизу, в свободной квартире для приезжающих. Со мной аппарат. Я сниму дубовую рощу – еще только начала облетать. Всех нас и лосиху Катю, бродящую вокруг дома. Вероника повела нас в лес, ржавый, багряный, тихий. Вокруг домов Заповедника деревья – рядами. Это все посадки Бобы, он тут самый старый работник. С гордостью и печалью об уже рухнувших силах он показывает нам свой труд.

Ласковые обеды, ужины, завтраки, нескончаемые беседы, чинность жизни людей пожилых и больных, чинный, в идеальном порядке Музей заповедника – срезы дубов-великанов и другие полированные разноцветные срезы, чучела птиц и пушных зверей, крылья стрекоз и бабочек, масса невидали, огромный труд и любовь, наше восхищение, строки в заветной книге заповедника, и ночи сиденья – до полуночи – у кровати Валерика, когда наверху уснули, а мы все еще не спим.

Фотопленка сегодня закончена, уж четыре дня тут, завтра в путь: «Непременно весной к нам! Слышите, Ася? И Вы, Валерик, ждем… Ждем!» Заведующий Заповедником дал нам машину…

Путешествие продолжается…[139]139
  …Путешествие продолжается… – В архиве А. Цветаевой сохранилась открытка с видом ж/д вокзала Симферополя, на обороте которой она сделала надпись: «Моё в память поездки в XI 71 г. с Валериком к Герцык за Курск».


[Закрыть]

Снова Курск. Сидим в зале. Тревожусь, что пора встать в очередь. Спор. Валерик: «Рано!» Но нам надо в Москву, надо первыми стать в очередь в кассу…

Вздохнув, махнув рукой, уступает. Идет, занимает очередь. (В Крыму бы рукой не махал – как пластичен был в послушании… В нем выражал свое уважение, всё делал, как мы хотели – Женя и я. А теперь…) Но когда, беспечно сказав – «Занял» и сел, и я отвечала, что издалека в очередях не стоят, что придут другие, начнут оспаривать – Валерик не сдался: «Чепуха! Не беспокойтесь, не надо! Раз я взялся…» И только когда я, встав, взяв сумку, сказала, что перейду в ту залу, где касса – он нехотя пошел туда, как-то сел поодаль. Тогда я подошла к нему. Суховато: «Валерик, я прошу Вас: займите свое место в очереди. Люди приходят, уходят – это же не дело!»

Он уперся:

– Раз я взялся… все будет хорошо, успокойтесь!

– Я не успокоюсь. Мне семьдесят семь лет – я знаю, как эти вещи бывают! У Вас будет спор!

– Нет, не будет! Я столько ездил…

– Но немножечко меньше – чем я?

И мне стало скучно жить и грустно на сердце. А когда через пять-десять минут очередь разрослась и я услыхала возмущенный голос моего подопечного, что он тут стоял, тут еще был мужчина… а мужчины не стало, кричала женщина, и поэт кричал на нее – мне стало совсем прозаично, юмористично, надменно – и всё это было уже не ангельское, как в Севастополе, Новом Свете и Херсонесе, а – наоборот… Я дала себе волю сказать: вот видите… но больше не сказала – из жалости.

– Вы увидите, что я – прав… – безжалостно сказал он.

И мне захотелось в Москву, к Жене…

В Москве Валерик заночевал у кого-то. Днем мне позвонил незнакомый голос:

– Я – дядя Валерика. Вы его видите?

– Да, он позвонит мне сегодня.

– Передайте ему, что Саша, жена его, привезла ему из Воронежа его пишущую машинку.

– Передам. Она остановилась у Вас?

– Да, у нас.

– Отлично.

Я отыскала Валерика по телефону. Радости в его голосе не было. Перед вечером он позвонил.

– Разрешите мне прийти к Вам – с Сашей?

– Если Вы находите это – нужным…

– Да, я… мне…

– Вам с ней тяжело? Приходите… Но у меня будет внучка. И, может быть, знакомый с Сахалина.

– Это мне все равно…

Тех еще не было, когда он пришел – с женой. Впечатления – никакого. Как чужая вошла, как чужая повела себя. Он шел за папиросами.

– Оставьте нас на полчаса. Может быть, Саша хочет поговорить со мной…

Я сделала – что могла: сказала, что когда-то была замужем за человеком, столь же негодным для брака, расстались без ссор. Не надо удерживать человека. Со вторым мужем была счастлива.

Откинув голову, недобро и очень не женски:

– А он не отказывается от меня как от женщины…

…Точно мне склеили рот! (Может быть, днем ей сказал это? Почему не предупредил меня?)

Звонки: внучка Рита, Валерик, литературовед с Сахалина – красивый, веселый друг…[140]140
  …красивый, веселый друг… – Виктор Ааронович Мамонтов (о. Виктор; 1938–2016) – друг А. Цветаевой. По образованию филолог. Когда он обратился к религии, в 1971 г. А. Цветаева стала его крестной матерью. С 1982 г. был настоятелем русского православного храма св. Ефросиньи в г. Карсава (Латвия).


[Закрыть] Узнал, что Рита моя вышла замуж[141]141
  …Рита моя вышла замуж… – Внучка Маргарита Андреевна Трухачева (Рита; род. 1947) вышла замуж за биолога, профессора Ростислава Михайловича Мещерского (1921–1986), который был сыном «духовной сестры» А. Цветаевой по ложе розенкрейцеров (псевд. Ней) Надежды Александровны Мещерской (1899–1966).


[Закрыть]. Вечер впятером. Валерик с женой встали первые. Ночевать обещал у родственницы Жени, старушки – далеко. Я позвонила ей, что он проводит даму – и едет к ней. – «Она старая, Валерик, не опоздайте». – «Нет, нет». Ушли.

– Какая неинтересная… – сказала мне внучка.

– Ни малейшего шарма! – сказал Виктор – и коллега – и ни слова о литературе…

– Зачем он на ней женился?

Я – Рите:

– Говорит, встретились в ненормальном доме – или после него. Нет, еще вместе учились в университете. Он любил чужую жену – измучился ее нерешительностью. А эта сказала ему: «Женись на мне. Запишемся. Без меня пропадешь. Я не заставляю – но жить без тебя я – не буду…» Испугался? Решил – хоть кому-то сделать добро. Но не смог. Скандалы пошли… Девочка родилась мертвая, очень пережил ее смерть. Но с женой жить не хочет – так он мне говорил. Ей летом еще сказал о разводе. А мать советует – вернуться…

– Как можно в этих вещах советовать? – произносит Рита.

Поздно ночью – телефонный звонок: «Я, Валерик. Она меня водила-водила, забыла адрес, а теперь кончился весь транспорт, метро, все – я иду проводить ее по последнему ее варианту, а старушке позвонил, чтоб ложилась».

– Вы идете ночевать к Саше?[142]142
  …Вы идете ночевать к Саше… – Саша, жена В. Исаянца, постоянно проживала в Воронеже. В Москве, видимо, останавливалась у знакомых.


[Закрыть]

– Ни за что. Я пойду пешком – на вокзал.

– Хотите, я Вас подожду. Но Рита легла на кровати. Вам могу постелить на полу. Вы сказали ей, что от нее как от женщины не отказываетесь?

– Я сказал, что мы разводимся.

– Если так – она хочет, может быть, хочет на Вас аркан. Хочет – беременности? И тогда ребенок ляжет на Вашу маму? Если так – не заходите к ней. Через порог не входите. Понимаете? Если вошли – дайте себе слово.

– Даю Вам слово: я к ней не войду.

– Не ставьте жизнь на карту случайности. Мне Вашу маму жаль! Ваша жена сегодня мне солгала. У нее свой план. Если не любите – не попадайтесь в сети! Если обещанье, Вами себе данное, не сдержите – забудьте мой адрес.

– Я – в автомате. Она на дворе. Провожу и иду на вокзал.

Поздним утром пришел Валерик. Риты уже не было.

Был весь серый. Сел. У него не хватило духу сказать мне сразу – правду. Сперва на мой вопрос – сдержал ли себе данное слово – ответил: «Да, там была раскладушка!» – то есть пришлось войти, потому что когда он, доведя ее до двери (ею, конечно, все было подстроено!), и сошел на этаж ниже, там ожидая, что ей откроют — наверху был шепот, и ранее, чем он успел – к нему сбежали два молодых человека, знакомые – и полушутя-полувсерьез втащили его в квартиру…

– Свидетели! Понятно! И Вы остались с ней? Хочет одарить Вашу маму – ребенком?

– Я боролся с ней – до утра! Я говорил ей: «Мы – разводимся! Зачем тебе это надо?»

Но – к окну ли она метнулась или сказала что-то такое, – я сказал: «Это в последний раз!»

– Тааак… – протянула я, и мечта об облачном спутнике, о Поэте, Ангеле, Друге, о Личности стала медленно ронять названные Одежды, как обдираемый капустный качан… Но у него хватило мужества сделать движение – встать:

– Мне – уйти?..

Я ответила одной жалостью: «Останьтесь…» Но маму мне бесконечно – жаль… И зачем не сказать просто: она – женщина, я – мужчина… Голова закружилась… Это же более чем понятно! Только Ваше слово себе…

– Ах, Вы об этом! Нет! Нет! Это было мне так противно – я был с ней не более… минуты! Я ограничил себя как мужчину! У нее не будет ребенка! Я напишу это маме! Вчера я ее еще уважал! Она потеряла мое уважение…

– Проходимка, значит? Не любовь, а…

– Пожалуй, да!

– Но – свидетели – ночь вместе… Вы забыли о маме! О ее, Вашей ех-жены, товарищах, которые дружески ей окажут услугу, если это у нее в уме – аркан! И за него будет отвечать – мама. И к чему тогда – развод и все эти даваемые себе слова?

– Да, все это было ею разыграно! И те двое ждали меня, это ясно. И нарочно водила меня по ошибочным адресам – чтобы кончился транспорт…

– И это называется – жена? Я бы хотела Вам – лучшего… Так Вы и машинку не взяли? Я уже пишу предисловие к Вашим стихам.

– У дяди! Возьму. Сегодня возьму. И мне сегодня надо – уехать.

– Я Вашей Саше подготовила врачебный прием у невропатолога и ларинголога, она жаловалась на аллергию, на ужасные ее утра. В субботу ее примут… Она сказала, что будет тут – с неделю.

– Я должен уехать сегодня!

Он метался. Я боялась нервного припадка.

– Мы хотели вместе – в Таллин, к той художнице, она писала – портреты. Я могу поехать – один?

– Поезжайте. Отдохните. Придите в себя.

– Но никто не должен знать, куда я уехал. Обещайте мне: никому.

Я обещала. Я посадила его на поезд с машинкой. С мутным чувством я вернулась назад. Телефонный звонок: жена Валерика, Саша!

– Вы не знаете, где он?

– Он уехал, взяв пишущую машинку…

– Но куда? Мы с ним не уговорились о встрече…

– Почему же? Когда Вы вчера прощались…

– Не вчера, а сегодня утром! (В голосе торжество.)

– Ничего не могу Вам сказать… Но с врачами – устроено, Вы будете от них свободны в субботу, через три дня. Если не будет времени заказать лекарства, Вы мне оставьте рецепт, я Вам вышлю.

– Но куда же, к кому он уехал?

– Видимо, к друзьям, за Москву.

На другой день дядя Валерика сказал мне, что Саша уехала в Воронеж.

Мне шли – каждый день – открытки из Таллина. Нежные, скучающие без меня, поэтические – средневековый город, мечта! Вот бы вместе нам бродить по нему.

Я работала над предисловием к его книге, работала над поправками к моей книге, перезванивалась о работе с редактором, виделась с Женей, была грустна и очень устала.

Я говорила по телефону, когда меня спросили две дамы – блондинка, брюнетка. В летах.

– Анна Петровна Исаянц! – сказала брюнетка. – И я увидала еще красивое, волевое и очень усталое, похожее на Валерика, лицо. Мы вошли в мою комнату. – Жена моего брата!

Я пригласила сесть. На диване лежала болевшая Рита, моя внучка двадцати четырех лет.

– Я пришла к Вам за моим сыном! Он перестал мне писать, а сведения, до меня дошедшие… Я хотела прийти к Вам с…

– С обыском? (Я улыбнулась.) – Я не держу его в шкафу…

– Он попал, видимо – в секту. Моя родственница подтвердит Вам: из него сделали – вегетарианца… Он ездил за какой-то святой водой.

– Ездил, помог мне. Как я ему. Кто говорит, святая – а колхоз построил колодец, берут больным целебную воду…

Но тут раздался смеющийся голос Риты.

– Это Валерик – вегетарианец? А как он со мной уписывал присланную мне из дому – утку?

– Как! Правда? – сказала мать – тетке.

– А у нас он отказывается от мяса… – произнесла тетка.

– Видимо, от духа противоречия – это у молодежи – часто…

– Но ему, должно быть, не разрешают сожительство с женщинами? (мать) – У него превосходная жена…

– Может быть, и превосходная, но она вела себя с ним весьма странно… Он отослал Вам письмо, что потерял к ней – уважение. Вы не успели получить его?

– Ну и жена для Валерика! – трезво сказала Рита. – Ни наружности, ни…

– Сам выбрал! Я не вмешивалась! У него был роман с очень красивой, я бы не возражала…

– А по-моему – какой из него семьянин? Я это сказала Саше, но она меня не поняла.

– Мне сказали – он в секте… Может быть, он там, Анастасия Ивановна, без Вашего ведома?

– Он бы мне сказал. Да мы везде вместе бываем. Я ввожу его в писательский мир, познакомила его с Евтушенкой…

– Он мне писал, я очень Вам благодарна… На выставке Волошина, да?

– Да, и Женя мне обещал помочь ему со стихами. Антокольский болеет, пойдет и к нему. Рассылаем подборки – в журналы. В нем приняла участие юристка «Известий», человек очень умный и добрый. Пойдем к Шагинян[143]143
  …Пойдем к Шагинян… – О визите к М. С. Шагинян писал В. Исаянц в статье «К 90-летию Анастасии Цветаевой. Очерки импрессиониста».


[Закрыть]…

– Да когда бы он успевал – в секту? – вставила Рита. – Он у бабушки каждый день!

– Я – я противник сект, – сказала я очень твердо. – Наши убеждения с Вами – различны. Я – член церкви, а церковь секты – преследует.

– Так мне можно – успокоиться? – И глаза матери, сперва сухие и гордые, глядели с добрым вопросом – в мои.

– Совершенно.

И когда грянул вопрос матери:

– Но где же он?

Я, сердясь на ее сына, взявшего с меня обещанье молчать о Таллине, с отвращеньем ответила, что, может быть, в Таллине, мы туда с ним собирались. Он, наверное, работает, еле дождавшись машинки…

– Ведь он от Вас получил письмо, что Вы больше его не субсидируете, чтобы он жил как хочет… А мне его поручила Волошина, есть у него и другие друзья – в общем, мы его не бросили. Вы разрешите мне прочесть Вам мое предисловие к его книжке?[144]144
  …прочесть Вам мое предисловие к его книжке… – Имеется в виду предисловие А. Цветаевой к сб. стихов В. Исаянца «Лирическая тетрадь» (книга не была выпущена).


[Закрыть]

Мы расстались – друзьями. Мать меня благодарила за сына. (Я же очень ее жалела: если мне не легко, как же – ей…)

От Валерика телеграмма: «Приезжаю восьмого девять утра поезд 34 вагон 3 = Валерий =».

Еду встречать. Вчера Анна Петровна была опять у меня, говорили долго, дружески. Это совсем не тот человек, которого – грубо описал Валерик: она хочет его самостоятельности, нормального заработка, он отовсюду уходил эти годы – и она помогает ему без конца… Он не прощает ей, что она настояла, чтобы он кончал Суворовское, куда захотел – сам…

Соскучилась ли я по Валерику – за неделю? Да. Но у меня было столько работы, разговоры с его женой, с мамой… Я очень устала, а он – отдохнул и соскучился. Он бросается ко мне, обнимает. Я хочу сообщить, что приехала его мама, что я принуждена – обещала! скрывать где он, что мне всё это очень тяжко – он прерывает. Сияя: «Дайте мне раньше – порадоваться! А затем…» Но я в тревоге: ложь, ложь, на мне виснущая, не дает покоя. Скорее, я ее с себя… Ходим по вокзалу, толчемся. Наконец, едем. Едем ко мне. Он дарит мне книжку Кольцова[145]145
  …Он дарит мне книжку Кольцова… – Книга поэта А. Кольцова с дарственной надписью В. Исаянца не обнаружена.


[Закрыть]. На ней – надпись: «Лучшему человеку!»

Едем к Жене. И там – в день, когда мы вздохнули, происходит неожиданное[146]146
  …происходит неожиданное… – Речь идет о потере В. Исаянцем паспорта и его необоснованно нервной реакции на совет А. Цветаевой, как возобновить этот документ.


[Закрыть].

Письмо

Валерик! Вчера мы простились в метро, Вы ехали с мамой к родным. Я не могла говорить при ней, она не знает всей линии наших отношений, и хоть я думаю, она бы меня поняла, но Вы бы вознегодовали – потому что у Вас с ней близости – меньше, чем у меня с ней. Сегодня не зная, как и с кем Вас увижу, потому пишу. Нет, не только поэтому: устно не скажешь так верно и точно, как – написать. И Вы станете возражать, спорить, сомнете четкость. А прочитав, может быть, Вы лучше поймете. Только, пожалуйста – дочитайте.

За это время произошли основные события перелома Вашей жизни: я встретилась с Вашей матерью – и подружилась с ней. Удар ее враждебного прихода ко мне – после дикой выдумки обо мне и моих друзьях Вашей жены, ее ложно настроившей – мною выдержан и отведен – правдой. Но Вы этого не поняли – иначе не заставили бы меня – Вы! – страдать так. Удар ее, мною незаслуженной вражды был меньше, чем – нанесенный вчера – Вами. В день счастливейшей встречи, когда были сказаны Вами слова об утверждении веры в меня – Вы бросились ко мне, как ребенок, – сердце к сердцу – сказали Вы. И найдется ли хоть один человек, кто на моем месте не метнулся бы от Вас, когда в тот же день Вы у моего друга Жени подняли на меня голос, не выслушали, не захотели слушать простой деловой совет, вспыхнули – мальчишеской? – гордостью, что я указала Вам на неверный, Вам же так нужный – текст заявления об утере паспорта – отказавшись переписать его! Как могли Вы – перед лицом всего, за Вас перенесенного – забыть сказанные Вами слова? Как? Один день не продержалось Ваше «сердце к сердцу»?

Оставив меня, растерявшуюся перед Вашим криком непонимания и упорства, посреди комнаты, уйти от меня к – не понявшей происходившего, считавшей меня жестокой к Вам (когда изменить текст было необходимо!) – уйти от меня к Жене, решившей, что Вас надо успокоить, не спорить с Вами – потому что Вы… больны?

Сесть на диван к – непонявшему, утешиться не моим объяснением (Вы не слушали!) – а ее рукой на Вашем лбу – от моей заботливой правды – лечиться! Это был жесточайший бред. И тот факт, что я, наконец, не выдержала, повела себя, как каждый бы повел, тривиально — подняла голос, заплакала, бросила что-то об пол – и ринулась прочь – только это Вас привело в себя, заставило за мной броситься и – выслушать те простые деловые, по ходу дела неизбежные в заявлении слова, которые Вы отвергали. Вам переписать полстраницы оказалось – по моему совету – трудно, Вы вскочили и осмелились мне крикнуть: «Вы мне испортили день, мое настроение…» — мне, за всё для Вас поднятое, слушать о – настроениях? В деловой час! Мне, презирающей «настроения»; бросившей Вам в помощь все мои силы, требующей Ваших – для дела…

Если Вы не сумели довериться мне в деле о пропавшем документе, который столько (в 3-х домах!) искала, о котором выспрашивала у юриста, на что отдала столько сил – что же Вы назвали (в то же утро!) «сердце к сердцу —?» После стольких недель – вместе! Что можете вынести в том, что Вам предстоит? – в поиске и выборе работы? В исполненьи ее?! Горы для этого подняты! Со столькими нужными Вам людьми я свела – Вас – с каким трудом! Чтобы Вы ухватились за них, слушали их советы! Думаете «по настроению» жить? В Москве, где у Вас нет прописки?

Я вчера смотрела на Вашу мать, как искоса материнским глазом наблюдала Вас в беседе с братом Евгении Филипповны[147]147
  …с братом Евгении Филипповны… – Иосиф Филиппович Кунин (1904–1996) – музыковед. Был другом А. Цветаевой, активно участвовал в первичной редактуре рукописей «Воспоминания» и «Amor».


[Закрыть], в ее взгляде была намученность, смешение восхищения и тревоги, и мы обе знали, что чувствуем совсем то же: в час, когда надо было вплотную с друзьями, которых я Вам дала – советоваться и решать, что же сделать, чтобы Вам остаться – Вы же это поставили целью? – в Москве, где юношей, подобных Вам, без занятия и прописки, из Москвы выселяют – Вы, сев на одну из Ваших фелюг поэтического самовыражения, продолжали на ее и моих глазах баловаться высоким баловством слов, юмора, волевого бездействия. И Вас слушают – с сочувствием, с интересом (а потом будет полуудержанный вздох: Чудесен, да, – но… нежизненен!). Я не хочу такого диагноза Вам! Я хочу Вашей собранности, мужества, – для этого я тяну Вам руку. Мои друзья – занятые люди, усталые от труда – они, пожилые, перегруженные, не дают себе словесного баловства – неужели Вам их не жалко в той роли, что Вы им даете? Вам месяц остался – стать на ноги. «Сердце к сердцу». Докажите это на деле! Покажите, на что Вы способны – взяться и вынести — ради Вашего будущего, ради поэзии (Вы же над стихом не работаете!), ради всех нас, Вам пошедших навстречу, ради мамы, ради меня… Если Вы метнетесь от меня, прочтя это – схватитесь за голову – «мне плохо»… – наше дело потеряно.

Даете нам руку на все трудности?

Нет?..

Этот листок он дочел – и вернул мне.

Я ждала. Звук зажигаемой спички, заалел папиросный кончик.

– Ну, конечно, – сказал он, – мы уже говорили об этом… Простите, я пойду покурить.

Чувство, что мне 100 лет! Не в этот ли день мне, вспыхнув, бросает Валерик: «Вы сомкнулись против меня – с моей матерью!» («Ася, он же больной человек…» – утешает Женя.) Вместо того, чтобы поблагодарить за столькое, за него вынесенное… Ну и ну!

Еду по приглашенью матери – к ее брату, семья. Дружеский чай. Нас снимают.

Вечером мать Валерика (в день отъезда мать переутомлена, высокое давленье, головные боли…) приглашает пообедать в ресторан у Арбатской площади – «Валдай». Кормит нас. Примирительные речи. Готова вновь ему помогать, лишь бы искал работу. Не может ее сын называться тунеядцем. 27 скоро, надо стать на ноги… Как не похож мягкий, измученный тон на его рассказы. И – вдруг он начинает упрекать мать за прошлое, не понимала его! А помощь… Он вскакивает, ходит вокруг нас. На нас смотрят… Мой укоряющий взгляд он – отбрасывает. И снова: «Вы все не то говорите. Не то делаете… Не хочу денег!» – кричит он (их взяв).

У матери в глазах слезы. Как он жесток, как неправ… «Я просил Вас нам с Сашей прислать в Сибирь ветчины, а Ты сала прислала…»

Позор! – чувствую я: вот так всю жизнь…

Мать берет себя в руки. Выходим. Мы провожаем ее на вокзал. «Обнимите мать», – шепчу я. Он слушает. Обнимает. И поезд увозит ее от нас…

Мы спускались по лестнице метро, движущейся. Мы спешили. Беспомощными, веющими движеньями рук Валерик оберегал меня от стоящих и идущих медленнее, чем мы. Каждое это его движение было иное, было другого беспомощнее, одно – трепетнее другого…

Пронзая мое умиление, моя зоркость отмечала на бегу, в некотором ветре нашего обеганья людей, в нашей спешке – рождавшееся сходство в движеньях поэта и юноши с движеньями ангельских крыл: перьев! Длинные, они и не могли быть иными, как трепетными, состоя сами из Трепета! В тот миг, когда мы достигли конца эскалатора, когда последняя ступенька уходила из-под ног в исчезновение, я еще успела вспомнить, что тот ангел, в «Чудесном посещении» Уэллса, назвал себя, когда его спросили в гостинице фамилию – Мистер… – ? (ожидая как бы Джекобсон, Смит, Браун) – (в голове был вопросительный знак). Тот, растерянно, но уже воплощаясь, – так же неумело, как оберегал меня мой спутник, ответил, повторил (может быть, полувопросом тоже?): Мистер Эйнджил?[148]148
  …Мистер Эйнджил… – По-английски это звучит как Мистер Ангел.


[Закрыть]

«Схожденье на землю», – сказала я себе, легко, привычно шагая на мраморный пол (Валерик уже вел меня под руку). «Вы читали, – спросила я его, – рассказ Уэллса “Чудесное посещение”? Прочтите! Чудная вещь…»

 
…Только утро любви хорошо,
Хороши только первые встречи…
 

Это мог быть эпиграф к внутреннему, начатому письму к Валерику…

Письмо… Как странно, что ему, начавшему отношения ко мне с такой высоты общенья, с нежности, заботы – те веющие руки на эскалаторе! – что ему так легко сходить с высоты «тока» – и «Ток высокого напряжения» как название книги Павлика Антокольского[149]149
  …как название книги Павлика Антокольского… – Имеется в виду книга поэта П. Антокольского «Высокое напряжение. Стихотворения 1960–1961» (М., 1962).


[Закрыть], не чтить декорума! Я хотела бы этот Декорум чтить до последней встречи.

На какую-то очередную (слегка грубую) выходку его я (несмотря на легкость эту), раненная грубостью этой (было бы честно сказать «смертельно», если бы не бояться слов, потому что именно так ощущает душа, за легким кустом грубоватости видящая весь лес, на нее идущий, шекспировский, все предчувствующая по первому звуку…), – я спросила его: «Почему Вы в Крыму никогда не позволили бы себе со мной этот тон?» (я удержалась от слова «развязности» – но он не удержался именно от нее в ответе):

– Тогда были другие отношения…

Девушки! Женщины, не боящиеся правды: вот час для заявления о душевном разводе – ибо впереди надежд – нет.

Но мы не только девушки, женщины, мы еще – матери, и мы спускаем сынкам и это, и больше – от жалости, от Жалости с Высокой буквы! Но тем же движеньем уже спущены петли, связанное – распускается, ткань рвется — и уже никогда не вернется Декорум первых волшебных встреч…

Мы идем по проспекту Калинина, неестественно белой улице новой Москвы, для которой был уничтожен целый район Москвы[150]150
  …Мы идем по проспекту Калинина, неестественно белой улице новой Москвы, для которой был уничтожен целый район Москвы… – Проспект Калинина (ныне ул. Новый Арбат) проложен на месте переулков Старого Арбата в начале 1960-х гг.


[Закрыть] старой с историческими особняками, с улочками и переулками, вошедшими в русскую литературу. Резкие струи ветра в просветы между 20-этажными домами режут лица. Мороз. Я уже не просила Валерика опустить ушанку, он ответил, что ему тепло.

Мы идем к моим друзьям, по его просьбе, он хочет послушать переводы с английского, в тот раз ему так понравившиеся. Обернувшись к нему, я вижу, что уши его совсем красные.

– Ну почему Вы упрямитесь? – говорю я. – Сейчас ходит грипп – и у многих осложнение на уши. Знаете, какая это боль ужасная – воспаление ушей?! (Стараюсь в голос вложить всю мне подвластную убедительность.)

Вдруг мой спутник останавливается. Если бы яростный взгляд мог опрокидывать – меня бы уже сшибло с ног.

– Хватит! – кричит он. – Довольно!!! Что я, пацан, что ли? Мне – скоро под 30!..

Старался ли он вложить убедительность в окрик, или, наоборот, не сдержал его? Полусбитая с тротуара, напрочь отброшенная от него неожиданностью такого протеста, я отвечаю из бесконечной дали:

– Вот как!.. А мне скоро – под 80!.. Если Вы будете говорить со мной таким тоном, я (и в то время как я сламываю шею своей польской и своей старческой, двум гордыням – и, острой жалостью к так, в зло сорвавшемуся, заканчиваю мизерными словами) с Вами я никуда не пойду, – начатое было прощание — поворот от ворот – я чувствую, что меня уже всё – нет с ним, нет тут вообще, все кончено, началось самое мучительное – этого не показать…

Негодование (взлет!) и горечь (плашмя!) борют меня с равною силой. В их бою, неслышном, незримом, я шагаю рядом с Валериком, как шагал бы заведенный на ходьбу манекен. Идем в гости!

Там целый вечер – я (привычно!) притворяюсь веселой, за чайным столом в беседе о качествах переводов… Но на той арене, где живет только правда, я стою совершенно одна, потрясаемая теперь – удивленьем: как это могло статься! – после всего обратного, что нас слило и сливало так долго – после такой близости, для которой, как он писал мне в надписях на даримых каталогах и книгах – свидетелях путешествий наших – «для которой еще нет слов…» — значит, это (возможность этого окрика, этой грубости, этой вражды) было всё время с нами, оно только смирялось… А я-то, я-то – расчувствовалась! Написала стихи, 28 лет промолчав – ожила – полюбила – поверила…

– Нет, спасибо, чаю больше не надо… Поздно! Надо идти…

Идем по тому же проспекту. Для которого рухнули дома прошлого. Это во мне они рухнули – и теперь строится какой-то «проспект» полуправды понимания на развалинах нашего с ним уюта, счастья – (он не раз говорил что – счастлив, что наша встреча – чудо! А я, ведь, тоже была счастлива? Перечеркнув свои семьдесят семь?..).

Ветер, мороз. Когда мы сходили с лестницы, он было кинулся в – будто бы неудержимую речь, «как прежде» – о чем? – не запомнила! потому что – не отозвалась! Молча шла, дослушивая какое-то его размышление, так ненужное в час, когда мертвая горечь остановила во мне – всё. Сейчас я играть – не могла: там, за чайным столом, чтобы те не заметили. Здесь… неужто и он хочет купить мое вниманье какою-то вот этой – темочкой – после того! На пятак рублей? Слишком я еще уважаю то, что меж нас было — и чтобы сейчас отозваться – на это, отозваться – словесно – могла бы только на одно слово, – «простите!» – заставила бы себя ответить, хоть ничто не всколыхнулось бы в сердце; сердца, ведь, просто – нет…

Еще раз! Пытается! Уловив мой взгляд (ведет меня под руку) на серебром сверкнувшую в окне магазина из серебра же выточенную елочку – он пылом всех найденных слов, талантливых, о захватывающей красоте подобного зрелища – почти что удушье, остановка дыханья… Неплохо сказано! (Отмечаю.) Ироническая мертвая горечь захлестывает меня. Молчу, замолкает и он. Так доходим до метро «Арбатская».

– Вам – в старое, мне – в новое[151]151
  …Вам – в старое, мне – в новое… – Старая станция метро «Арбатская» – Арбатско-Покровской линии; новая «Арбатская» – Филевской линии. Эти станции, несмотря на одинаковые названия, переходом между собой не объединены.


[Закрыть], – говорю я, – поздно. Вам нельзя опаздывать на ночлег.

(Неужели не скажет единственно нужное слово?..) Не говорит. Смотрит. Вижу это боковым зрением. Не отзываюсь. Я не хочу смотреть. Если б я отозвалась (сейчас, без его слова «простите» – все же чушь, кроме этого слова, неужто же не понятно?) – если бы я отозвалась на – малое, это бы значило, что не было позади – большого. Оно было. Во мне – было. То, большое, что было – или казалось – смыкает мне уста. Не подъемлет веки. Рукопожатие, кивок головы. «Доброй ночи». Я одна. Мое одиночество, мой вернувшийся спутник, коему я изменила с этим юношей на не так долго, живет со мной вечер, ночь, утро.

Затем в мою комнату входит Валерик. Я очень плохо спала ночь, не могла уснуть с вечера, ни – под утро; три-четыре дозы снотворного (гомеопатия). Тоска точно ком в груди. Голос – хриплый. Но я помолилась, прося помощи, не сказать ничего лишнего, жестокого. Только нужное ему.

Но я не могла бы. Дурная ночь – и тоска делали меня совсем слабой. Тяжелая голова влекла за собой мысли о вот так, после повторных ночей – инсульта. Я присела к нему на диван.

– Мне надо поговорить с Вами. Дело в том – видите ли… я провела очень дурную ночь – после вчерашнего. Вы заботливы ко мне; держите двери метро, чтоб не ударили. Но ведь это – наружный удар, поболит – пройдет. А сами меня так ударили… Это же не прошло, не пройдет… Что Вы – за заботу о Вас! – подняли на меня – голос. Вы меня – отбросили, и я – в той дали…

Он молчал. (Как понимать молчание?)

– Так вот… Вы не терпите моих упоминаний о моей смерти – но ведь о ней говорит – возраст. Прерываете, у Вас меняется лицо! Но Вам надо знать, что повторенье такого – может вызвать именно ее. Организм – не силен, хрупок. (Держусь – нервами, волей.) Скажу Вам правду: я думаю, этот разговор – безнадежен. Это мне говорит опыт жизни. В зле человек не стоит на месте – идет дальше, вниз. Вы, вероятно, бессильны сдержать себя. Не будете сдерживать. В Крыму Вы никогда бы не подняли на меня голос! Я распустила Вас – моей нежностью. (Молчание.)

– Было бы полезней, если бы я сказала Вам: повторится – меня потеряете. Но я скажу обратное: я Вас – не брошу. Я – буду терпеть. Но чем кончится – не в моей власти. Я взываю к Вашей совести. И потом Вы не простите себе…

Он молчал. Помню продолжение, – стою у рояля, он – он немного двигается между диваном и мной. Я рассказываю, как я, задев в молодости человека, – публично причинив ему вред – заставила себя встать и при всех извиниться. Тут (не до, не в том разговоре, а здесь) – он вспыхивает. Впрочем, до вспышки он, на мои слова о непонятности его молчания – не виновато, а уверенно возразил, что я не понимаю, что он осознал свою вину. Да, он был не прав. Но говорить об этом… (Тут последовал случай моей молодости.) И он бросился – в спор. Взволнованно – о том, что вообще волнения не стоило – он заговорил, к моему горькому удивлению, – о поколениях, разных.