Текст книги "Не смотри вниз"

Глава 9

Однажды Лука остался на целых два выходных у родителей Тамары. Малыш ждал этого события с нетерпением и прожужжал взрослым все уши: «Хочу к бабе, хочу к бабе!» Тамара отвезла сына рано утром, передала счастливого ребенка из рук в руки не менее счастливой бабушке, и теперь у нее высвободилась целая уйма свободного времени. Что делать с этим временем, по правде говоря, она не знала: Играт уехал на работу и обещал вернуться к вечеру, Тамара провела полдня, убирая квартиру, а потом отправилась в центр на встречу с девочками из колледжа.

После теплой встречи в кафе Тамару ждал неприятный сюрприз – перед самым носом ускользнул вечерний автобус. Люди, нервно дыша и выпучив глаза, натолкались внутрь как шпроты в банку. Сквозь стекла автобуса виднелись их перекошенные физиономии.

«Ну и ладно», – подумала Тамара, глядя вслед уходящему автобусу и пританцовывая от холода.

На дворе стоял январь. Крупные снежинки падали вниз, медленно кружась: на землю как будто кто-то разлил тонны белой гуаши и растоптал, а потом заморозил. За зиму такая погода случалась редко, всего раз – от силы два. Тихие, спокойные снежные дни Тамара очень любила, она ловила снежинки варежкой, рассматривала узоры, удивлялась их разнообразию и радовалась, как ребенок. Вот и сейчас поймала парочку: одна была похожа на шарик с колючками, а другая, с торчащими острыми веточками, как у елки, была похожа на те, что они вырезали в детстве с мамой. Вдруг перед глазами возникла картинка…

Тусклый свет, на елке горит гирлянда, они с мамой сидят возле маленького детского столика на низких табуретах и ножницами вырезают снежинки. На столике – включенная лампа с белым плафоном.

– Мама, у меня не получается!

Снежинка падает на пол.

– Смотри, вот так нужно, попробуй еще раз, – говорит мама, и, наконец, все удается сделать так, как надо.

– Мама, мама, я смогла!

– Умница.

В коридоре слышны шаги… Очень страшно… Шаги приближаются. В комнату входит отец. Он начинает кричать из-за того, что на полу опять валяются обрезки бумаги, хватает дочку за волосы и швыряет на пол, бьет мать по лицу. Ногой переворачивает стол. Лампа падает, бьется вдребезги и тухнет… Пахнет паленой проводкой. За стеной грохот – отец двигает кухонный стол. Открывается холодильник. Отец со звоном ставит на стол бутылку и стакан, слышен плеск наливающейся жидкости.

Щеки мокрые от слез. Рядом на полу валяется клок детских волос, мама подползает на четвереньках вся заплаканная. Она выдергивает шнур из розетки, обнимает маленькую Тому за плечи.

– Все, все. Тихо, тихо… Все хорошо, все уже хорошо…

Они с мамой сидят на полу и молчат. Обе плачут – беззвучно, чтобы отец не услышал, иначе он рассердится еще больше. Постепенно запах паленой проводки рассеивается, а вместо него тоненькой струйкой из-под закрытой двери тянется холод. Отец на кухне открыл окно и курит.

С тех пор она ненавидит Новый год.

Тамара несколько раз моргнула и повертела головой, чтобы избавиться от внезапно нахлынувшего на нее неприятного воспоминания. Это был шок! А что, если память к ней вернется?

Тамара ощутила, как под свитером и курткой побежал мороз по коже, волна мелких пупырышек окатила спину и плечи, а потом вдруг схлынула. Она стряхнула снежинки с варежек и посмотрела вдаль, медленно подъехал и с шумом открыл двери новый автобус.

«Нет, это не тот», – прищурилась она.

Следом – еще один.

«И этот тоже не тот. Неужели это был последний? Теперь придется пилить на перекладных».

Двери с гармошкой зашипели и распахнулись, пассажиры бросились врассыпную. Они бежали так, как будто скоро наступит конец света, расталкивая друг друга и выпуская из легких густой пар.

Несколько людей бодрой походкой направились в пешеходный переход, таща огромные сумки с продуктами. На светофоре замигал зеленый человечек, он весело бежал на месте, переставляя ноги туда-сюда, Тамара взглянула на него и улыбнулась. Тишину нарушал звук, исходящий от светофора, он напоминал трели сверчка, только сверчка очень грустного, обреченного.

Двое мужчин курили за углом остановки. Молодые парни и девушки в пуховиках, с огромными наушниками, в смешных шапках, шагали по пешеходному переходу. За минуту площадь опустела, остался только памятник в снегу с сидящим на голове голубем.

Водитель первого автобуса вышел, хлопнув дверью. Вскоре он вернулся с пластиковым стаканчиком кофе и зажженной сигаретой. Лысина водителя поблескивала в свете фонарей.

«Как можно ходить так без шапки и не мерзнуть», – подумала Тамара, у нее у самой уже стучали зубы от холода.

Она огляделась по сторонам: пусто, темно и безлюдно. Город выглядел каким-то ненастоящим, как будто это все – декорации в кино. Тротуар, который с утра был покрыт сугробами, давно вычистили дворники и вытоптали пешеходы. Зато проезжая часть, выкатанная колесами, все равно к вечеру оставалась скользкой и опасной. Водители ездили неторопливо – осторожничали, а это значит, что следующий автобус прибудет не раньше, чем через минут 30. К тому же, еще и новый снег пошел…

Тамара отыскала глазами небольшой магазинчик и зашла в него погреться, наблюдая за остановкой сквозь стекла витрин. Прилавок пестрил обертками шоколадных батончиков и упаковками китайской лапши. Продавщица в ярко-оранжевом пуховом жилете с засаленной дулькой на голове жевала жвачку. Она нараспев произнесла:

– Чи-во-вам?

Тамара купила пачку чипсов и запихнула ее в сумку, надеясь, что добросовестных покупателей отсюда не выгоняют, и оказалась права: все последующие 20 минут продавщица сидела в углу, копаясь в телефоне и даже не обращая внимания на посетительницу. Вскоре приехал автобус, и она отправилась домой на двух транспортах.

∞

Тамара не знала, почему все сложилось именно так. Почему она опоздала на автобус? Почему ожил утраченный фрагмент из памяти? Почему она купила эту дурацкие чипсы, которые даже не ест? Все произошло само собой.

На самом деле ей нужны были вовсе не чипсы, а хлеб с молоком, из-за чего пришлось заходить в супермаркет возле дома. Там Тамара провела лишних минут десять, блуждая между полками с продуктами, словно от холода ее мозг атрофировался, и она забыла напрочь, что нужно купить. Она поискала в боковом кармане сумочки список, нашла маленький сложенный вчетверо листок, на нем простым карандашом было нацарапано: «Хлеб, молоко, сахар, конфеты». Положила в корзину все указанное плюс немного фруктов, оплатила покупки и отправилась на выход.

Возвращаясь поздно вечером из продуктового магазина, Тамара напевала про себя мелодию из сериала. Вдруг перед глазами пронеслась темная машина, забрызганная снегом, сделала резкий поворот и с визгом притормозила на углу. Клубы дыма рассеялись, и она узнала знакомые номера: машина, несомненно, принадлежала ее мужу. Она так обрадовалась, что Играт приехал домой вместе с ней одновременно, что поспешила прямо к нему. Тамара уже хотела постучать в водительское стекло и занесла руку, как вдруг застыла на месте. Увиденное ее парализовало: Играт сидел в машине с другой женщиной, и они целовались.

Сердце куда-то рухнуло, провалилось вниз, и теперь глухо и прерывисто стучало из желудка. Тамара отказывалась верить своим глазам. Что это? Розыгрыш?

«Пранк»33
  Пранк – проказа, выходка, шалость, розыгрыш, шутка.


[Закрыть], – вспомнила она модное слово. – «Причем здесь пранк?»

Играт обернулся и с немым укором посмотрел сквозь стекло на Тамару, в эту секунду он был очень похож на свою мамашу – то же высокомерие, та же порода. Он сохранял невозмутимость, впрочем, как и всегда. Через несколько секунд до него дошло, что жена застукала его в машине вместе с любовницей, и поэтому он не смог придумать ничего лучше, чем нажать кнопку на приборной панели и закрыть центральный замок. Затем Играт положил обе руки на руль и демонстративно закрыл глаза.

Тамара принялась дергать ручку двери, стучать в стекло, но Играт не реагировал. Она хотела рассмотреть соперницу прежде, чем он уедет. На пассажирском сидении сидела молодая девчонка, на вид ей было лет двадцать… Ею могла оказаться и коллега с работы, и какая-то студентка, и случайная знакомая, которую он подцепил в кафе.

Ясное дело, потом Играт разыграет комедию и начнет искусно врать. Что-что, а это он умеет! Он, наверняка, скажет, что ей просто показалось, не стоит так драматизировать! А затем сочинит душещипательную историю.

Пусть даже так: Тамара была готова к этой лжи, она подсознательно ждала ее, потому что это лучше, чем услышать правду. Нет уж, пусть Играт наврет ей с три короба, пусть оправдывается, лишь бы не потерять его вновь, еще раз… только теперь уже не из-за матери, а из-за другой женщины.

Тамара задыхалась от боли. Ей казалось, что сердце вот-вот разорвется. То, что она увидела – это реально. Чертовски реально, реальнее не бывает.

Это не пранк.

А потом какая-то аналитическая, ранее не задействованная часть личности вступила в переговоры с нею самой – очевидцем.

Почему всегда другие женщины стоят у нее на пути? У нее что, на лбу написано, что с ней можно так обращаться? Эти и другие вопросы крутились в голове Тамары, как гудящий осиный рой, но вместе с ними приходили и другие: кто эта женщина? Она у него первая, или их было несколько? Как давно они вместе? Что он ей наплел про семью и ребенка? Зачем ему это все? И что он от нее хочет?

Пока Тамара стучала в стекло, время для нее словно остановилось. Девушка принялась у Играта что-то выспрашивать, бурно жестикулируя, он резко ответил, спутница истерически завопила и принялась дергать ручку двери. Взревел двигатель, колеса забуксовали в ледяной колее, а через секунду машина уже уехала. От удара пакет с продуктами лопнул, яблоки покатились по замерзшей колее, буханка хлеба выпала на снег.

«Все рассыпалось, точно так же, как в день знакомства», – как-то отстраненно подметила Тамара. Она вдруг почувствовала, что это мысль принадлежит не ей, она какая-то не ее, она чужая – эта мысль не могла родиться в ее голове. А следом за ней пришла следующая: «Это конец».

Тамара с трудом добралась до подъезда, ноги не слушались. Как ни старалась, она не могла идти ровно, виляя из стороны в сторону пьяной походкой, а колени предательски тряслись. Да что уж колени! Сердце тоже предательски дрожало от страха.

По пути к дому Тамара размышляла о том, что готова на все, лишь бы Играт с ней остался. Она надеялась, что он вернется домой с цветами, откроет дверь и с порога произнесет какую-то убедительную чушь – так, как он это умеет, с пафосом и с актерскими нотками – и тогда она замолчит, просто забудет, простит. Она не будет попрекать его этим эпизодом.

Но время шло, а Играта с цветами все не было. Он не звонил – она не звонила. Тамара приняла ванну, согрелась, выпила бокал вина и отправилась спать. Сон не шел. Каждая минута без мужа казалась невыносимой мукой, растянутой в вечности, вдруг стало нечем дышать, как будто кислород в комнате закончился, а потом все поплыло перед глазами. Позвонить маме? И что она ей скажет? Ничего.

Приступ удушья прошел. Закрыв глаза, Тамара укрылась двумя одеялами, но ее трясло. Цепочка рассуждений привела ее туда, где все остановилось: Играт просто взял и уехал. Не остался с ней. Уехал с другой женщиной. Он предпочел ей эту сопливую девчонку. Вот, что самое обидное!

Вскоре послышался звук проворачивающегося ключа, Тамара вскочила с постели и выбежала в коридор. Что было потом – она уже не помнила, у нее случился нервный срыв, и прийти в себя она смогла только через несколько дней.

Часть 3. Играт

Глава 1

Играт извинялся перед женой ровно столько, сколько позволял ему баланс между неадекватно завышенным самомнением и находящейся в зачаточном состоянии совестью. Раздутое эго, щедро посыпанное приправами избранности и вседозволенности, как-то само распорядилось так, что извинялся он минимально.

С раннего детства он научился держать баланс: как продавить окружающих, заставить их сделать что-то с выгодой для себя, но при этом оставаться для всех хорошим мальчиком. Для этого приходилось много хитрить, развивать богатое воображение, и со временем он стал в искусстве манипулирования самым настоящим профи, главное во всем этом было – угодить маме.

Довольная мама одобряла его поступки. Ну как – одобряла? Точнее, скупо хвалила за достижения, и пусть это случалось крайне редко, и пусть ради ее ласкового слова приходилось из кожи вон лезть, все же в такие минуты Играт чувствовал себя на высоте. Однако в тех случаях, когда презрительная и жестокая мать смотрела на него свысока и отчитывала, ему приходилось прилагать немыслимые усилия, чтобы заслужить ее прощение. На все его попытки объясниться она отвечала так:

– Что ты мямлишь? Размазня!

С тех пор Играт понял, что некоторые ситуации надо предупреждать заранее, как говорится, лучше подстелить соломку. Панический страх перед матерью впервые возник еще в раннем детстве, положив начало их нездоровым отношениям. Впоследствии целью жизни Играта стало обслуживание интересов матери, а для того, чтобы она лишний раз не расстраивалась, приходилось вечно озираться по сторонам, улавливать по ее жестам и мимике, что не так.

Играт учился балансировать на растянутом канате под куполом цирка, а Клавдия Ивановна изредка аплодировала. Да и сама она в силу своего характера относилась к материнству как к дрессировке – любви к сыну в ней особо не наблюдалось, равно как и любви к животным.

Мальчик в детстве часто фантазировал, а что было бы, если бы они с папой подобрали щенка и принесли в дом? Может, мама бы стала чуть мягче, добрее… Но вскоре понял, что ни капли сочувствия в ней нет, и ничто на свете его пробудит, и никакие питомцы тут не помогут. Он перестал ждать от матери сочувствия, а затем и перестал в нем нуждаться, вместе с ней высмеивая нытиков и слабаков.

Мать часто вела себя по отношению к сыну неоправданно жестоко, но жестокость ее выражалась не в рукоприкладстве, а в словах. Доброту свою она показывала крайне редко, считая всех жалостливых людей слабыми. Доброта ее была неискренней, фальшивой – просто хорошо отрепетированной партией лжи. В сыне она культивировала беспрекословное подчинение, а за неповиновение строго наказывала.

Клавдия Ивановна считала, что мальчик – это существо, не заслуживающее сострадания, нужно купировать все проявления мягкости и нежности в его характере, иначе вырастет тряпкой. И ни в коем случае нельзя жалеть его. Ни при каких обстоятельствах! Когда сын плакал, она железным голосом приказывала ему молчать. Если он не прекращал ныть, отстранялась от него до тех пор, пока не одумается и не извинится.

– Ты мужчина, ты не должен показывать слабость.

– Мама, но же мне больно, – отвечал Играт, только что получивший синяк в драке с одноклассником.

– Всем больно. Терпи.

Играт рано понял, что слезы провоцируют в матери все большую и большую ненависть к нему, и старательно их подавлял. Клавдия Ивановна объясняла свою позицию тем, что в обществе плакать стыдно, однако мальчик чувствовал кожей, что причина вовсе не в том. Он считывал невидимые сигналы, транслируемые матерью, и делал вывод, что причина была в нем самом. Он сам раздражал ее.

Когда Играт был маленьким ребенком, он много раз пытался обнять маму, но в ответ на приступы нежности она отвечала холодом и равнодушием. Она отодвигала его от себя с плохо скрываемой брезгливостью, делая вид, что ей неудобно, жарко, что-то чешется, душно, нечем дышать. На самом деле она просто органически не переваривала своего ребенка, не выносила близкого контакта с ним, не принимала его на глубинном уровне.

Даже когда ее сын только родился, она чувствовала омерзение к его грязным пеленкам и не хотела до них дотрагиваться. Пеленки стирал Иосиф Петрович, который тенью следовал за ней, молча наблюдая за всем происходящим, не в силах вмешиваться, и лишь приходил на помощь тогда, когда это было нужно.

∞

В семь лет Играт пошел в школу, и там он часто выслушивал насмешки по поводу своего имени. К тому же он рос ребенком слабым и беззащитным, не мог дать сдачи. Мальчики часто его лупили ни за что: такой ребенок, как он, мог бы запросто стать объектом травли, если бы не его виртуозный навык находить общий язык со всеми, даже с отъявленными негодяями. Этот навык, в конце концов, его спас.

Однажды Играт гулял во дворе после уроков, он осмелился при знакомстве с ребятишками представиться Егором. Правда вскрылась через несколько дней: друзья постучали в дверь старой хрущевки, им открыла Клавдия Ивановна.

– Здрасьте! А Егор выйдет? – спросил Лёня, кучерявый веснушчатый мальчик в кепочке.

Клавдия Ивановна задумалась, расправляя локоны. Оборки на белоснежном фартуке были аккуратно выглажены и походили на череду бесконечных облаков, вздымающихся вверх и падающих вниз. На губах ее сияла улыбка.

– Здравствуйте. А вы точно дверью не ошиблись, ребята?

– Точно! Ну так выйдет он, а?

– Зайдите, – царственным тоном произнесла Клавдия Ивановна, приглашая детей на порог. – Одну минуту.

Она направилась в детскую. Дверь в комнату была нараспашку открыта – одно из трех строжайших правил, установленных Клавдией Ивановной, за соблюдением которых она тщательно следила.

До этого дня сын соблюдал их все:

1) никаких закрытых дверей,

2) никакой лжи,

3) никакого лентяйства.

Но, похоже, сегодня у него произошла осечка.

Играт слышал весь разговор с друзьями, его тело сжалось в комок, каждое слово, произносящееся из коридора, пригвождало его к стулу. Мальчик пытался сосредоточиться на выполнении уроков, но тщетно, плечи его сгорбились, а дыхание стало мелким и прерывистым, как у диких животных, когда они прячутся от хищника, чтобы спасти себе жизнь. То, что ему сегодня влетит, он не сомневался.

Шаги матери приближались. Домашние туфли на каблуках постукивали при ходьбе.

«Именно с таким звуком заколачивают крышку гроба», – подумал Играт.

Шаги прекратились, фигура матери нависла над письменным столом, и мальчик обреченно поднял глаза.

– Кажется, это тебя, – холодным безэмоциональным тоном произнесла Клавдия Ивановна.

Мальчик знал: этот тон не предвещает ничего хорошего.

– Нет, мама, не меня, они ошиблись, – в ужасе прошептал он.

– Тебя. Иди, погляди, – не терпя возражений, повторила мать.

– Ладно.

Играт медленно, словно на казнь, пошел в коридор, склонив голову.

– Здоров, Егор! Гулять пойдешь?

Мальчик замолчал, уставившись в пол и сверля глазами линолеум.

– Что ты не отвечаешь? – спросила Клавдия Ивановна. – Правило номер два! Никакой лжи.

– Да, мама.

– Так как тебя зовут? – еще раз произнесла мама, схватив сына за ухо.

– Пусти, мама! Мама, мне больно!

– Молчать! Так как тебя зовут?

Он вдруг чуть не расплакался, но вовремя вспомнил, что нельзя: за это его накажут еще больше.

– Не слышу! – Клавдия Ивановна заорала так, что дети, стоящие в коридоре, вздрогнули.

– Играт.

– Пошел вон отсюда! Гуляй, вечером поговорим!

– Не пойду.

– Нет, пойдешь. Друзья пришли, значит, пойдешь и гулять будешь. Пойдешь, я так сказала!!! – крикнула она.

Играт отправился переодеваться. Перед друзьями его унизили впервые, тело жгло стыдом. Щеки горели, в груди все полыхало огнем, к тому же, ухо болело.

Клавдия Ивановна учила сына, что при людях ругаться не положено, плакать стыдно, выяснять отношения при посторонних – признак дурного тона. Так себя ведут только примитивные, низкосортные люди типа обсуживающего персонала или дворников. А вот чтобы она сама на него накричала при посторонних, да еще и физически причинила ему боль – такого Играт даже представить не мог! Получается, она все это время врала? Значит, ругаться все-таки можно? Выяснять отношения – тоже? Кому можно? Ей – можно, а ему нельзя?

Играт провел весь день на улице с друзьями. Веселые подвижные игры, которые предлагали ребята, вдруг показались ему неинтересными.

– Так в казаков ты будешь или нет? – спросил Лёнька.

– Нет, не буду.

– Так как же звать тебя на самом деле?

– Играт.

– Это ты специально так про Егора придумал?

– Ну да.

– Ох, и влетит тебе от мамы…

– Угу…

Друзья почти сразу забыли неприятный эпизод, а Играт мучился до самого вечера, его тошнило, при одной мысли о том, что ему снова придется идти домой, он испытывал ужас. Видя, что с ним каши не сваришь, ребята оставили его в покое. Около часа Играт провел, ковыряя веточкой дно старой заброшенной песочницы, полной мусора, а потом к нему подошел Лёнька.

– На дерево полезем?

– Давай. Только не на вот это, а на крайнее. Там, у забора.

Дети молниеносно вскарабкались на дерево, как несколько маленьких ловких обезьянок. Там у самой длинной боковой ветки был секретный переход. Через боковую ветку можно было, подтянувшись, перелезть через ограду и взобраться на крышу детского сада. А дальше, если не поймает сторож, попутешествовать среди труб и черепицы, заваленной сухими листьями.

Мальчики устроились на самом краю крыши, прячась за отвесным дымоходным ограждением, чтобы их не было видно из сторожевой будки. Листья, разбросанные то тут, то там, оказались сухими, и ребята сели прямо на них.

– Сильно тебе от предков влетит? – поинтересовался Толя.

Толя проживал в соседнем подъезде вместе с родителями и собакой Джеком. Толин курносый нос, тоненький, как у Буратино, вечно поглядывал вверх, и он слегка подергивал им по поводу и без повода. Мальчик все время морщился, как будто нос чешется, а руки заняты, почесать нечем. Родители даже водили его к врачу – оказалось, это нервное.

Ангельские ярко-синие глаза, казалось, должны были охарактеризовать Толю-Буратино как мальчика скромного и предельно честного. Как бы не так! Толя отличался характером дерзким и своенравным, чем постоянно шокировал своих друзей и не только. Он беседовал со взрослыми на равных, никого и ничего не боясь, его не пугали полученные двойки, за них его дома все равно не ругали. Он виртуозно списывал и не учил уроки, а родители его одобряли: «Молодец, сынок, выкрутился!»

В общем, Толя рос ребенком, вполне адаптированным к жизненным трудностям, насколько это возможно в столь юном возрасте, рос он мальчиком смелым и уверенным, даже немного наглым, что прибавляло ему обаяния. Со стариками, гуляющими во дворе, Толя огрызался и дразнился, шепотом называя их динозаврами, а те угрожали ему расправой и замахивались на него палками за такое нахальство.

Однажды Толя истратил все деньги, выданные ему родителями, чтобы заплатить за музыкальную школу, на новогодние подарки… маме с папой! Мальчик с лицом победителя хвастался покупками, а Играт следил за ним выпученными глазами – его бы за такое точно расчленили и закопали.

– Что сказали твои предки, когда узнали? – спросил он.

– Ничего, ну мама… Мама – так, обрадовалась вроде, – ответил Толя, почесывая затылок и морща нос. – А папа – тоже рукой махнул, мол, я изобретательным расту.

В голове не укладывалось, как так можно. За деньги, истраченные неправильно, ребенка можно простить и даже не наказать? Просто немыслимо. Поразительно.

Играт с ужасом представил, что бы сделала его мама: наверное, назвала бы жалким, ничтожным червяком, трусом и вором. И ей плевать было бы на то, что подарки куплены для них же самих, для родителей. Она бы непременно выбросила все подарки в мусорное ведро, чтобы унизить вора, и лишила бы праздника – самое минимальное, что бы она могла сделать.

– Так сильно тебе от предков влетит? Че молчишь? – повторил свой вопрос Толя.

– Влетит, не боись.

– И что будет?

– Не знаю даже.

– А я бы их в жопу послал.

– Я так не могу.

– Тогда отомстил бы им.

– Это как это? – удивился Играт.

– Ну, отомстил бы за то, что тебя так больно дернули за ухо.

– И что б ты сделал?

– Я б дом поджег, – с гордостью заявил Толя.

На крыше воцарилось полное молчание. На ветру скрипнула ветка, и вдалеке послышались шаги. Толя показал знаком: всем молчать. Когда сторож удалился, беседа продолжилась.

– Да врешь ты все! – воскликнул Лёнька.

– А вот и не вру. Это ты вечно мамочки боишься, ой-ой-ой!

– Сам ты, Толя, мамочки боишься! – обиделся Лёнька.

– Ну, все! Ну, все! Не надо ссориться, – вмешался Играт. – Мне надо что-то делать, да?

– Можно еще из дома сбежать, – философски заключил Лёнька. – И много чего другого.

Ребята сидели на крыше детского сада еще довольно долго, пока не стемнело, а потом осторожно спустились по дереву вниз, не замеченные сторожем, и разбрелись по домам.

Разговор на крыше запал Играту в самую душу: он понимал, что в словах друзей есть определенный смысл, какой-никакой акт протеста совершить он просто обязан. Однако пока все эти планы оставались лишь мечтами нерешительного, запуганного ребенка.

Дома ждала разъяренная мать: она не забыла унизить Играта еще раз, напомнив ему, что он жалкий и ничтожный, что он вовсе не мужик, раз скрывает свое собственное имя от товарищей, и тем самым позорит родителей. Затем побила его ремнем, но ему, по правде говоря, было уже все равно. Любую физическую расправу он бы предпочел тем гадким оскорблениям, которые мать выплескивала ему в лицо, как помои.

Несмотря на то, что мальчик был пристыжен и наказан, в его душе поселилось острое чувство несправедливости, жгущее огнем. Слова товарищей, звенящие в ушах, подтверждали существование этой несправедливости. Как так: почему одним все можно, а другим ничего нельзя? По крупицам зарождалась жажда мести, одна часть сознания ребенка строила коварные планы и наслаждалась возмездием, а другая разубеждала самого себя, оправдывая маму.

После скандала все вернулось на круги своя. Мать успокоилась, чуть позже отец вернулся с работы, и все вместе поужинали. Атмосфера за столом царила самая что ни на есть обыкновенная, родители ни о чем не разговаривали друг с другом, а Играт, набив рот едой, прятался за тарелкой, и лишь испуганные глаза выдавали его беспокойство.

Затем Клавдия Ивановна проверила у Играта уроки и скомандовала:

– Отбой!

Он пулей бросился в кровать, не желая снова провоцировать мать. Лежа под одеялом и вглядываясь в темноту, Играт пообещал себе, что больше не будет совершать плохих поступков. Наказание подействовало: он усвоил, что врать нельзя. Лучше пусть мама орет, ставит в угол, но сразу, а если она обо всем узнает потом, будет только хуже. Про советы друзей Играт и думать забыл…

Правда, чем больше мальчик старался понять Клавдию Ивановну, войти в ее положение, угадать, о чем она думает, – да что ей от него нужно, в конце концов? – тем сильнее убеждался, что правильного поведения не существует. Мать будет недовольна всегда. Чем? Тщательно наведенным порядком в комнате, аккуратно записанным в тетрадь домашним заданием, безукоризненно развешенными в ванной чистыми носками. Всегда найдутся поводы, к чему можно придраться, а без критики в его адрес она не сможет чувствовать себя достаточно хорошо.