Текст книги "Гувернантка с секретом"

– Пострелять? – тот недовольно отвлекся от карт. – Да пускай – что такого-то!.. Я бы и сам с удовольствием съездил за город.

Полесов явно напрашивался на приглашение, а граф Курбатов, который всегда был радушным хозяином, не замедлил это приглашение озвучить:

– А что – неплохая мысль. Покуда снег в лесу не сошел, вполне можно было бы съездить к нам в Березовое. Пусть даже и пострелять. В эту субботу – как вам?

Кажется, все было решено, и мнения гувернантки по этому поводу, разумеется, никто не спрашивал. Хотя я все же сочла нужным показать, что мне это не нравится, – вздохнула обреченно и отвернулась к пылающему в камине огню.

Глава одиннадцатая

– Подумать только – сорок убитых и раненых русских против шестисот убитых афганцев! Уверен, бой на Кушке обязательно войдет в анналы истории! – Графу Курбатову очень полюбилась эта строчка из заметки в «Московских ведомостях», и он повторял ее при любом удобном случае. Старшее поколение обсуждало за обедом последние вести с афганского фронта.

Меня вместе с детьми усадили на другом конце стола. Ильицкий же сидел наискось от меня, и разговор, как нарочно, крутился вокруг опасной темы – политики. Я не могла не вспоминать сейчас наши с Евгением словесные баталии весною прошлого года в доме Натали Эйвазовой – моей институтской подруги и его кузины.

Но все эти глупые споры в прошлом.

По крайней мере, сейчас я даже не слушала Курбатова, а, ловя время от времени на своем лице взгляд черных глаз, думала лишь о том, будет ли нынче возможность у Ильицкого поцеловать меня.

И Евгений, кажется, не слушал – до последней фразы Курбатова, по крайней мере. Только после нее он перевел свой тяжелый взгляд на графа и, не мигая, долго смотрел на него. Но так ничего и не сказал.

– Это, разумеется, так, Афанасий Никитич, – отозвался профессор Якимов со своей скользкой улыбочкой, – но, боюсь, действия генерала Комарова[16]16
  Александр Виссарионович Комаров (1830–1904) – русский генерал, участник Кавказской войны и Туркестанских походов. В 1883 г. был назначен начальником Закаспийской области (Асхабад), и именно он начал военные действия с афганцами на реке Кушке.


[Закрыть] будут иметь последствия, которые он едва ли мог предвидеть.

– Вы о войне с Британией? – уточнил граф, деловито отрезая кусок бифштекса. Говорил он так, будто война была уже делом решенным. – Да, войны не избежать, но, по моему мнению, русская армия вполне к ней готова.

И снова Ильицкий бросил взгляд на графа.

А Якимов, еле заметно улыбнувшись уголками губ, ответил:

– Вы так считаете? Любопытно, что думают по этому поводу сами военные. Евгений Иванович, не хотите присоединиться к нашей беседе?

– Я уже не военный, Лев Кириллович. Давно, – Ильицкий был непреклонен.

– Полно вам, Евгений Иванович, – снова заговорил Курбатов, – уж вам-то не знать, что военных бывших не бывает, – он рассмеялся. – Так вы согласны, что русская армия готова к войне?

Взгляды присутствующих обратились на Евгения, и тот, отложив нож с вилкой, в конце концов произнес:

– Хорошо, если вам угодно, я отвечу: со стороны англо-афганских войск была явная провокация с целью заставить Комарова начать бой. И Комаров на эту провокацию поддался. Я считаю, что это было роковой ошибкой.

За столом прошел шепоток, и кто-то даже вздохнул пораженно.

– Но позвольте… – прищурившись, продолжил Курбатов, – генерал Комаров не просто поддался на провокацию – ему не оставили выбора. Иначе мы бы потеряли Мерв, жители которого, заметьте, сами год назад изъявили желание принять подданство Российской империи.

– Но оазис Панджшех Мерву не принадлежит, – заговорил Ильицкий уже резче. – Это афганская территория. Генерал Комаров мало того что аннексировал оазис, так еще и унизил англичан, наголову разбив их. Англичане этого так не оставят и не сегодня-завтра объявят России войну. Вы понимаете, что это означает?! К Британии тотчас присоединится Франция, а за ней, разумеется, и Бисмарк подтянется, и Австро-Венгрия. Вы хотите повторения Крымской войны? К этому все идет, уверяю вас. Только сейчас не тысяча восемьсот пятьдесят третий год – вот-вот запатентуют автоматическое оружие, а немецкие ученые уже проводят опыты с оружием массового поражения – химическими соединениями в виде газа, уничтожающего все живое на огромной территории. Начнись сейчас война с Британией – жертв будет без счету. Если бы генерал Комаров был стратегом, а не военным, он понимал бы, что следует пожертвовать хоть Панджшехом, хоть всем Мервом, но не развязывать войну с англичанами.

Видимо, мало кто ожидал, что простая светская беседа о новостях выльется в настоящий спор с высказываниями столь радикальными. Немало была поражена и я, потому что Ильицкий, которого я помнила, был русофилом столь закоренелым, что это переходило границы разумного. Что сделалось с ним за этот год?

– Генерал Комаров не мог отдать Мерв хотя бы потому, – рассеянно произнесла я, – что тогда бы мы вскоре потеряли все наши завоевания в Средней Азии – уступи Комаров один раз, и англичане пошли бы дальше. А все это завоевывалось кровью наших солдат и офицеров, как же можно теперь это просто так отдать?

И только договорив, поняла, что гораздо правильнее было бы смолчать. Ильицкий же, бросив на меня короткий взгляд, отозвался почти спокойно:

– Меня весьма радуют ваши патриотические чувства, Лидия Гавриловна, – на слове «патриотические» он все-таки улыбнулся довольно пакостно, – но кроме них неплохо бы руководствоваться и здравым смыслом.

Я совершенно смешалась. Мне и спорить не хотелось, а главное – я все еще с трудом верила, что слышу это от него – от человека, который обычно оправдывал любую несправедливость, совершенную Российской империей.

– А я согласна с месье Ильицким! – звонко и не без пафоса в голосе оповестила всех в этот момент моя воспитанница. – Вы, Афанасий Никитич, так говорите об этой статье в газете, будто родным этих «сорока убитых и раненых русских» должно стать легче из-за того, что афганцев погибло больше. Войны и репрессии – это не метод решения проблем, генерал Комаров должен был уступить – я так считаю! А квасной патриотизм, что проповедуют некоторые собравшиеся за этим столом, – Мари бросила колючий взгляд в мою сторону, – это действительно неразумно и весьма по-мещански.

– Мари, деточка, – голос Елены Сергеевны задрожал от волнения, – что ты говоришь такое?! Извинись немедленно перед графом Курбатовым и Лидией Гавриловной!

– Бросьте-бросьте, Еленочка. – Граф вовсе не выглядел обиженным – он улыбался и, слегка кланяясь, отвечал Мари так: – Молодости простительно многое, тем более что в этом доме все имеют право на собственное мнение.

Я же, привыкшая и к более смелым высказываниям моей воспитанницы, тоже не обиделась – мне лишь любопытно было, как Ильицкий отреагирует на тираду Мари и в особенности на слова о квасном патриотизме.

Год назад, я уверена, он бы испепелил Мари взглядом и парой колких фраз довел бы бедняжку до слез безо всяких скидок на юный возраст. А сегодня взглянул на нее, сидящую от него наискось, и лишь негромко заметил:

– Вы, Мария Георгиевна, выразились несколько резковато, но по сути… вы недалеки от истины.

После чего отсалютовал ей бокалом с виски и улыбнулся.

Глава двенадцатая

– Вы читали Маркса?

После обеда Мари не отходила от Ильицкого ни на шаг, пытливо заглядывала ему в глаза и не давала даже шанса поискать другого общества. Теперь же и вовсе она беззастенчиво повисла на его руке и потащила к выходу из гостиной:

– Вы могли бы проводить меня на конюшню, и мы как раз поговорим… У меня есть перевод Лопатина, но, я думаю, он многое переврал, так что я достала через знакомых оригинал «Капитала». Вы хорошо знаете немецкий?

Нужно ли рассказывать, с каким сожалением я смотрела им вслед? Я очень надеялась, что на эту прогулку Ильицкий пойдет со мной.

Хотя не представляла, как это осуществить – я по-прежнему не желала, чтобы в окружении Полесовых знали, что мы с Ильицким были знакомы прежде. Ведь в этом случае непременно выяснится, что познакомились мы в доме его кузины, Натали Эйвазовой, в том самом доме, где весною прошлого года произошли печальные события, о которых много писали в газетах. Была жестоко убита мачеха Натали, а ее убийцу застрелил на глазах у всей семьи брат покойной – Андрей Миллер. Друг Ильицкого и человек, которым я была пусть недолго, но увлечена.

Андрей был осужден трибуналом и сослан в Афганистан, где погиб в ноябре прошлого года.

Если Полесовы вдруг узнают, что все эти события происходили не только на моих глазах, но и при моем непосредственном участии, они запросто могут расхотеть держать гувернантку с таким прошлым.

* * *

Покуда я выдумывала предлог, под которым можно было бы запретить Мари прогуливаться с Ильицким, возле меня оказался Алекс Курбатов.

– Лиди, я бы на вашем месте не оставлял Мари надолго с посторонними – кто знает, может быть, именно сейчас эти двое замышляют мировую революцию.

Ухмыльнувшись собственной шутке, он подставил мне локоть, предлагая тоже пройтись до конюшни, а я тотчас предложением воспользовалась.

Мы держались шагах в тридцати от Мари и Ильицкого – я напрягалась, чтобы расслышать хоть что-то из их разговора, но безрезультатно. Алекс очень мешал. Он с мрачной усмешкой отпускал остроты по поводу Маркса и этих двоих, а мне надлежало, как всегда, подыгрывать и восхищаться его чувством юмора. Шутки Алекса были в этот раз особенно злыми: разумеется, он страшно ревновал Мари, которую считал своей собственностью. На моей памяти это и впрямь был первый случай, когда Мари предпочла Алексу кого-то другого во время прогулки.

Я сама многое бы дала, чтобы убедиться – Ильицкий лишь отбывает повинность в обществе Мари. Но несчастным он совсем не выглядел, что, признаться, немного меня задевало. В какой-то момент я просто запретила себе думать о нем, тем более что у меня были дела куда насущнее.

– Алекс, простите, я сегодня никудышный собеседник. Из-за вчерашнего… – вздохнула я, не дав ему пошутить в очередной раз. – Бедный господин Балдинский. Он казался таким милым старичком – ума не приложу, кто и за что мог такое с ним сделать.

– Видимо, не таким уж милым он был, раз ему размозжили череп крупнокалиберной пулей.

– Боже мой, Алекс!.. – ужаснулась я вполне искренне.

– Простите великодушно, Лиди, – он как будто и правда спохватился и порывисто поцеловал мою руку в знак извинения. – Я только хотел сказать, что, возможно, покойный Балдинский заслужил эту пулю.

– Ужасные вещи вы говорите… – я смешалась.

И еще подумала, что, будь на моем месте Мари, она бы с удовольствием поддержала Алекса и посмаковала подробности. Но больше в словах Курбатова меня заинтересовало другое:

– Вы что же – точно знаете, что пуля была крупнокалиберной?

– Да, тело Балдинского уже вскрыли. Вскрытие – это когда…

– Не нужно, я знаю, – поторопилась заверить я.

– Так вот, тело вскрыли и нашли две пули – в сердце и в черепе. Пули как от «бульдога», кстати. Это дедушка мне сегодня рассказал – он интересовался в полиции ходом расследования.

– Ах, вот в чем дело…

Значит, граф Курбатов активно интересуется этим расследованием. Праздное любопытство или что-то еще?

– Видимо, они все же были друзьями, – предположила я вслух. – Вы ведь рассказывали, что господин Балдинский даже ночью однажды приехал в ваш дом.

– Да. И, представьте себе, я выяснил, зачем он приезжал, – важно добавил Алекс. – Взять денег в долг у деда. Балдинский проигрался в карты в клубе, что через улицу от особняка.

– И решился потревожить графа, надеясь, что тот даст взаймы едва знакомому человеку? – недоверчиво уточнила я. – Ночью?

– Именно… – хмыкнул Алекс. – Вы удивитесь, но надежды Балдинского оправдались: дед, добрая душа, выписал ему чек.

Я продолжала смотреть недоверчиво.

– Ну что уж вы, Лиди? Все знают о нраве моего дедушки и беззастенчиво пользуются его щедростью, без конца занимая деньги. Что Полесов, что Стенин. Да и мои расходы, признаться, регулярно превышают содержание, которое выдает мне дедушка, – и он ни разу меня не упрекнул. Святой человек!.. Послушайте, они что – смеются? – он кивком указал на Мари и Ильицкого, с которых все это время не сводил глаз. – Интересно, что смешного они вычитали у Маркса? – Алекс сделался еще мрачнее.

Я же, подумав, согласилась с Алексом – по поводу графа. Господин Курбатов и правда постоянно давал взаймы Жоржу Полесову и делал вид, что верит, будто долги ему когда-нибудь вернут. Но чтобы так бессовестно явиться в дом ночью и просить денег?…

– Позвольте, но вы рассказывали, что граф после ухода Балдинского остаток ночи провел без сна, в волнении расхаживая по кабинету. С чего бы ему волноваться, ежели дело касается чужого долга?

– Ну а что вы хотите – возраст!.. – небрежно отмахнулся Алекс и вдруг упрекнул: – Лиди, не понимаю, как вы можете оставлять Мари наедине с этим человеком?! – он снова говорил о Мари и Ильицком. – Их дружба – это… ненормально! Он ей в отцы годится!

Я хотела было пылко возразить, что Ильицкому еще и тридцати нет, но – передумала, решив воспользоваться случаем.

– Согласна с вами! – закивала я, отыскивая в своем тоне нотки возмущения. – Мне тоже не нравится эта дружба. Нам следует немедля вмешаться: я отвлеку Евгения Ивановича разговором, а вы ведите Мари в дом. Со мною ведь она точно не пойдет, вы же понимаете…

– Лиди, не могу выразить, как я вам признателен!

Он будто моего разрешения только и ждал: в несколько скорых шагов мы догнали парочку впереди. Однако вопреки плану Алекс заговорил первым, на полуслове перебивая Евгения:

– Вижу, вы не скучаете, господа, – он излишне театрально раскланялся с Ильицким. – О чем беседуете, позвольте спросить?

– Мария Георгиевна поделилась со мною некоторыми своими мыслями относительно экономической теории Маркса.

Как ни странно, Ильицкий разговаривал с ним вполне радушно – кажется, впечатления от общения с Мари были у него самые положительные.

– О, надо же, а нам с Лидией Гавриловной почудилось, будто вы обсуждали сборник анекдотов – так отчаянно вы веселились.

– Алекс… – заволновалась Мари, которая лучше меня угадывала язвительность в каждом слове и жесте юного Курбатова.

Но тот ее не слушал.

– Следует мне тоже почитать этого Маркса – хоть посмеюсь, – продолжал он, расходясь все больше. – А то ведь это я был тем самым «знакомым», это я доставал Мари оригинал на немецком, но, увы, так и не удосужился прочесть.

– Почитайте-почитайте, там действительно много забавного, – Ильицкий, будто не замечая ничего, переглянулся с Мари – и оба они улыбнулись чему-то своему.

А меня происходящее уже немного пугало: Алекс всегда был юношей несдержанным, пылким – одному Богу известно, к чему его очередной порыв мог привести. Он вполне мог предположить, что Ильицкий над ним смеется.

Так и не найдясь что ответить, Алекс перевел взгляд на мою воспитанницу и выпалил едко:

– Вы, Мари, разве передумали уже идти на конюшню? Вы прошли мимо.

– Передумала. Я очень увлеклась беседой с Евгением Ивановичем.

– А вы не предполагаете, что Евгению Ивановичу может быть просто скучно с вами? Он взрослый занятой человек, а вы отнимаете его время!

«Да-да!» – мысленно я согласилась с Алексом. А вот Мари, похоже, такая идея действительно в голову не приходила. Теперь же она растерялась и только беспомощно глядела на Ильицкого. А тот – я уверена, из вежливости – ответил:

– Позвольте, я очень плохо еще знаю Марию Георгиевну, но разве с нею вообще может быть скучно? Мари исключительно интересный собеседник.

Девица после этих слов, ясное дело, тотчас воодушевилась.

– Да, Алекс, оказывается у нас с Евгением Ивановичем уйма общих тем для разговора, – подхватила она.

– О, разумеется! – окончательно взбесился Алекс. – Евгений Иванович, напомню, преподает в академии Генштаба, а вы, Мари, делаете три ошибки в слове «галерея». Безусловно, у вас уйма общих тем для разговора!

– Алекс! – уже никого не стесняясь, вскричала Мари.

Она покраснела до кончиков ушей, глаза же сверкали такой ненавистью, что мне показалось, сейчас она бросится на бывшего друга с кулаками.

Все это – ненависть Мари к Алексу, а не ко мне – было столь непривычным, что я так и не сумела найти слов, дабы прекратить эту перепалку. Но впервые за три месяца, что я работаю у Полесовых, мне захотелось пожалеть Мари, а не наказать ее… Право, я не думала, что Алекс может быть так жесток.

Однако моя воспитанница, в глазах которой стояли слезы, уже развернулась и резко сорвалась бежать назад, в дом. И Алекс, бросив еще один негодующий взгляд на Ильицкого, развернулся и пошел следом. Я могла лишь надеяться, что они вскоре помирятся.

Наверняка помирятся… После столь долгой дружбы всерьез ссориться из-за какого-то глупого эпизода – это немыслимо.

* * *

Как бы там ни было, мечта моя сбылась. Мы с Ильицким стояли в достаточно уединенном уголке парка, укрытом от окон особняка глухой стеной конюшни и стеклом оранжерей.

– Так ты действительно читал Маркса? – спросила я, чтобы не молчать.

– А ты что же – не читала?

– Не довелось…

– Напрасно. Маркс выдающийся экономист, в первую очередь. Соглашаться с его выводами или нет – личное дело каждого, но ознакомиться с его трудами образованный человек должен, – и он поглядел на меня так, будто действительно упрекал.

– Прости, что не соответствую твоим интеллектуальным запросам, – съязвила я.

– Не расстраивайся, женщине куда важнее быть красивой, чем умной.

Временами я все еще замечала, что не всегда улавливаю тонкости смыслов, вложенных русскими в уже известные мне слова. Вот и сейчас не могла сообразить: это все-таки был комплимент или он просто дал понять, что считает меня дурой?

По крайней мере, выглядел Евгений снова невообразимо серьезным, от былого радушия не осталось и следа. Хмуро глядя себе под ноги, Ильицкий сошел с тропинки и в мрачной задумчивости прислонился спиною к дереву. Я не замедлила – оглянувшись, впрочем, по сторонам – подойти к нему ближе. Так непозволительно близко, что коснулась его плечом. И попыталась поймать Женин взгляд.

Дождавшись наконец, когда он посмотрел мне в глаза, я улыбнулась в надежде согнать с его лица эту мрачность. И почти сразу поняла, что моя улыбка здесь бессильна. А потом Ильицкий спросил:

– К чему ты устроила этот спектакль – с подарком для мальчика? Выяснила хотя бы, что хотела?

И все это было сказано чрезвычайно серьезным тоном, без намека на шутку. Боже, неужто мой маневр был настолько очевиден? Если он все понял, то могли понять и другие. А если в гостиной находился убийца Балдинского?

Однако, собрав остатки воли, я попыталась изобразить недоумение:

– Это Мари надоумила тебя, будто я что-то разыгрывала?

– Мари-то здесь при чем?

Он надолго замолчал, продолжая прожигать меня взглядом. Будто давал шанс признаться во всем самой. Но я признаваться, разумеется, не собиралась. Тогда он заговорил еще жестче:

– Вчера, когда ты так легко покинула место убийства, я и впрямь готов был допустить, что прошлые события хоть чему-то тебя научили. Что ты поняла, чем чревато лезть в чужие тайны. Что за это можно поплатиться и жизнью!

– Хватит, я тебя не понимаю…

Я теперь уж жалела, что столь опрометчиво осталась с ним наедине, – целовать меня Ильицкий не собирался, а собирался читать нотации, будто я неразумная гимназистка. Я попыталась было прекратить разговор и шагнула на тропинку, чтобы вернуться в дом, но Ильицкий схватил меня за руку выше локтя, снова разворачивая лицом к себе:

– А теперь я вижу, что дело даже не в убийстве Балдинского! – он сжал мое плечо так сильно, что я подумала, что останутся синяки. – Что ты делаешь в этом доме?! Зачем тебе Полесовы?! Во что ты лезешь, черт возьми?!

Не знаю, что больше меня напугало: его догадка, его железная хватка на моем плече или его глаза, которые я так любила и которые казались мне сейчас безумными.

– Пусти, мне больно! – прошипела я в ответ, стараясь, чтобы он не заметил моего страха.

Целую вечность, казалось, он продолжал смотреть так, словно меня ненавидел.

– Извини, – он отпустил мое плечо и тотчас поймал ладонь, которую тоже сжал – но не до боли, а так, что я сама не хотела теперь, чтобы он меня отпускал. Но говорил Ильицкий с прежней горячностью: – Ты хоть представляешь, каково это – терять тех, кого любишь, и осознавать потом, что мог что-то изменить!

– Представляю! – отчаянно отозвалась я, сразу вспомнив о родителях. Их убили, когда мне было девять лет.

Ильицкий замешкался – должно быть, ждал другого ответа, о моих родителях он не знал.

– Видимо, плохо представляешь! – отвел взгляд и через силу договорил: – Я очень боюсь потерять тебя. Снова. В Асхабаде я каждое утро начинал с того, что проклинал день, когда отпустил тебя, – ты хочешь, чтобы я проклинал себя до конца жизни?!

Я смотрела на него во все глаза и даже не верила, что это все говорит он. Он любит меня, действительно любит! Сама я задыхалась в этот момент от нежности и не знала, что сказать в ответ. Я только смогла, не справившись с этой нежностью, погладить его щеку и прошептать пораженно:

– Женя, что произошло с тобой там, в Асхабаде? Ты совсем другой…

– Если ты о войне – то ничего примечательного. Люди там умирали так же, как и на Балканах. Умирают везде одинаково. Но в войне на Балканах мне виделся хоть какой-то смысл в отличие от тупого прозябания здесь, а враги империи всерьез казались личными врагами. И было весело рисковать… ничуть не страшно. Что такое страх, я понял в полной мере потом, в Асхабаде. Из-за тебя. Когда у меня появилось что терять. Один Бог знает, как я хотел вернуться, как торопился в Петербург. А ты нынче заставляешь меня думать, что я все-таки опоздал.

– Ты действительно опоздал, – жестко сказала я. А голос предательски дрогнул. – Я собиралась выйти за другого – я в самом деле собиралась это сделать! И не смей мне рассказывать, как ты мучился.

– Так ты просто мне мстишь? – сделал дурацкий вывод Ильицкий и прищурился.

– Я не мщу тебе… – пересилив себя, я ласково коснулась его ладони. – Хотела бы, да не могу.

Женя, как и я, глядел на наши переплетенные пальцы.

– Тогда позволь, я спрошу еще раз, – сказал он, – ты станешь моей женой? Уйдешь из этого дома?

– Я не могу… я должна кое-что сделать здесь, понимаешь? – ответ больше был похож на стон. Я сама ненавидела себя за эти слова.

– Ясно. Тебе тоже пока весело рисковать, да?

Сложно было не понять, как мой очередной отказ задел Ильицкого. Он отпустил мою руку и резко оттолкнулся от дерева, собираясь уйти. Но в последний миг как будто передумал, обернулся и опять жестоко заговорил:

– Давай я расскажу тебе одну историю. Про твоего попечителя графа Шувалова, или кем там он тебе приходится?… Полагаешь, я не знаю, где и кем он служит? Я уволился из армии в ноябре, после того, как Миллер погиб. Приехал в Петербург, приехал с единственной целью. Найти тебя. Натали о тебе ничего не слышала, в Смольном тоже понятия не имели, где ты, зато хоть подсказали, где искать графа Шувалова. Месяц я пытался к нему прорваться. Месяц! А когда наконец получил аудиенцию, он ответил мне, что ты осталась в Париже. Что вполне счастлива там и возвращаться не собираешься. Ты ничего этого не знала, так ведь?! Так вот, а теперь подумай о долге и обо всем таком прочем!

И теперь только, развернувшись, он бросился прочь, не дожидаясь даже моего ответа. Впрочем, через два шага Женя снова остановился. И, полуобернувшись, сказал:

– Я остановился в «Славянском базаре», что на Никольской. Без тебя я из Москвы не уеду.

* * *

Возвращаться в дом вместе нам все равно нельзя, так что я даже была благодарна Жене, что он ушел сейчас. Тем более что я слишком разволновалась, чтобы играть свою привычную роль Лидочки. Мне следовало подумать сперва.

Дядюшка действительно ни словом не обмолвился о том, что Ильицкий искал меня. Что они вообще виделись. А ведь в ноябре мы уже вернулись из Франции. Платон Алексеевич выписал какую-то свою дальнюю родственницу, чтобы та числилась в моих наставницах, и остаток осени я провела с нею в деревне. Дядя предположил тогда, что очередной бальный сезон не пойдет мне на пользу, раз замуж я все равно не собираюсь, а я с ним согласилась, подумав, что прекрасно проведу время на свежем воздухе и с книгами. Я вернулась в Петербург только к Рождеству.

Почему он не сказал мне об Ильицком? Почему солгал ему о Париже? Единолично решил, что Женя мне не пара? Или дядя уже тогда замыслил отправить меня к Полесовым и потому не хотел моего замужества?

Боже… а вдруг Ильицкий солгал мне, сказав, будто искал меня?

Так ничего и не решив, растерянная и тихая, я брела в дом. Я понятия не имела, кому мне верить сейчас…