Текст книги "Я-муары. Откровенные истории блогера"

Часть четвертая, что доказывает: мой муж – пазл

Да, пазл, из разных кусочков состоит. И в зависимости от того, на какой из них мой взгляд падает, меняется и вся картина. То есть мой муж еще и калейдоскоп. Игрушечка он, короче, моя драгоценная (не надейтесь, эротоманы, пока еще речь о другом. Но будет и на вашей улице праздник!)

Тогда, в театре, если вы помните об этом, верные читатели, мой взгляд притянули оранжевые ботинки – вещь совершенно инопланетная на территории СССР.

На всем пространстве бывшего Союза мужчинам разрешалось носить одежду и обувь только серо-черных-темно-болотных цветов. Остальные оттенки означали крайнее свободомыслие, граничившее с полным противопоставлением себя обществу.

«А он не так уж прост», – решила я. Все, что происходило дальше, я могу объяснить только одним: гипноз! я стала жертвой гипноза!

При чем тут ботиночки? – спросите вы. Очень просто. Помните, гипнотизер, чтобы ввести свою жертву в транс, машет у нее перед носом какой-то блестящей фигней. Роль этой фигни и сыграли ботиночки ослепительного Александра. Смотрела я на них, смотрела, и как-то начало мне все вокруг нравится.

И чудесная винтажная карета, ожидающая нас у входа в этот храм искусства. И прынц мой брюнетистый, полный тишины и мужского достоинства. Поэтому после спектакля безропотно влезла я в проржавевший Запор, сложилась телом согласно инструкции, и мы без приключений вернулись к месту отправки.

Выпихнув галантно меня из машины (самостоятельно вылезти из накренившегося запорожца было трудновато) и прощально сверкнув очками, мой спутник исчез в темноте. Ни тебе прощального поцелуя в щечку, ни слов о будущих встречах. Неужели этот Плюшкин презрел меня за порчу его креслица драгоценного?

Печально и безутешно смотрела я в темноту, откуда еще долго доносились бравурные звуки его волшебной выхлопной трубы. И я, как крыса за волшебной дудочкой Нильса, была готова бежать в ночь за этими чарующими звуками, разрывающими тишину города.

Но, знаете ли, девичья честь – это вам не фунт изюма. Я уже научилась неплохо ее защищать, давая по лбу и другим слабым местам приставучим ухажерам. А тут сплошные непонятки. С одной стороны, он уже два раза спал рядом со мной. С другой – даже за руку не подержал. Мозг мой кипел (может, не мозг? – о, моя юность! о, моя неопытность!)

Пришлось возвращаться в родное гнездо на четырнадцатом этаже. Папа с мамой никогда не расспрашивали меня о моей личной жизни… Просто я все всегда рассказывала сама, вот, как вам, например. Вообще-то с мамой было трудно говорить на всякие темы, касающиеся личных отношений.

Вот, к примеру, рассказываю я ей об отношениях одной мой однокурсницы с молодым человеком: «Ну, – говорю, – любит он ее»…

– А, – тут же расставляет правильные акценты мамуля, – жениться, значит, собирается (интонация только утвердительная).

– Почему жениться? – в свою очередь удивляюсь я.

– А как же? Ты же сказала «любит», – в свою очередь удивляется мама.

И сидим мы такие удивленные и смотрим друг на друга. Мы с сестрой не приучены были вести разговоры о таких личных вещах с мамой. Один только такой разговор могу припомнить.

Четвертый класс. В приподнятом настроении кричу маме с порога: «А нам сегодня биологичка рассказывала, как дети получаются!»

«Ну и как?»– без всякого интереса, явно только для того, чтобы меня не обидеть, вопрошает родительница. Захлебываясь от впечатлений, близко к тексту пересказываю. «Какая гадость!» – с чувством резюмирует моя мама.

М-да. После такой слушательской реакции стало понятно, что эта тема у нее не в почете. Зато в школе нас просвещали, старались. Соберет нас биологичка отдельно от мальчиков.

Ха! А с ними в это время трудовик беседовал. Наверное, о том, как буратин строгать!

Так вот, сидим мы, хихикаем в кулак, а она нам так торжественно: «Главное – это сберечь честь! Вот ужасный случай был как-то в школе. Девочка бегала-бегала по коридору и не сберегла!!! У нее были дни особенные, она неловко подпрыгнула – и все упало и все все увидели!!! Всей школе позор!!!!»

Мамочки, да после таких ужастиков нам ночью кошмары снились. А ведь злосчастной девочке можно было только посочувствовать. Ее вина лишь в том, что она родилась в то страшное время, когда не было прокладок (да-да, я сказала это ужасное слово. А что, в рекламе можно, а мне – нет?!). И не надо быть ханжами! Лично я очень благодарна людям, их придумавшим, а также рухнувшим границам державы, через которые они переползли и начали победное триумфальное шествие по нашим просторам. Долой бересту и ласточкины гнезда, сбросьте с себя оковы страха опозоренные девочки!!!

Неудивительно, что после таких содержательных бесед мои одноклассницы начали рожать в восьмом классе.

Тогда приехала специальная комиссия и провела специальные предупредительные акции, которые заключались в том, чтобы всех мальчиков отсадить от девочек и наоборот. Умные педагоги, наверное, думали, что старшеклассницы беременеют прямо на уроках. Мы с моим соседом по парте Епишиным пытались отстоять наше право разделять вдвоем первую парту в среднем ряду. Мы страшно сроднились еще с начальной школы и совсем не боялись забеременеть друг от друга. Но, увы.

В то давнее время школа тоже была еще тем источником мудрости и знаний.

Знания? Ну, знания мы умели добывать сами. Каждый из нас был сам себе и Яндексом и Гуглом. И мы всегда делились с другими полученной информацией. Так, мы с моей в то время лучшей подругой Иркой Фоминой, обнаружив у меня дома на антресолях неплохую коллекцию журнала «Плейбой», тут же притащили лучшие, на наш взгляд, номера в школу.

Тогда такого ни у кого не было, а мой папа постоянно ездил за границу и привозил всякое невиданное. Понятно, что после этого мы с Иркой чувствовали себя опытными и зрелыми женщинами, и в нашем третьем «Г» нас все уважали.

Что-то я несколько удалилась от предмета моего повествования. Итак, родителям вполне хватало того, что их ребенок в 10 часов вечера был дома, и они не приставали с расспросами. И хорошо, так как и рассказывать-то было нечего.

На следующий день Александр пришел уже ко мне домой. Видимо, по его понятиям, человек, потративший столько сил на культурное образование дочери, может быть представлен родителям.

Войдя в квартиру, он решительно выдвинулся на кухню, где пряталась уже привыкшая прятаться от всех моих друзей мама. Апосля мама всегда с большим чувством вспоминала: «Какой Саша был воспитанный мальчик! Все Настины кавалеры – шмыг – и к ней в комнату. А он сразу ко мне подошел поздороваться».

Хотя лично я думаю, что он просто шел на запах еды. Он до сих пор, как домой приходит, сразу на кухню бежит. Хотя мамочки там давно нет.

Так вот, из кухни он не спеша притопал в мою комнату, сел на стул, удобнее устроился на нем и замер. Я что-то щебетала, что-то делала, он же, ровно и доброжелательно глядя на меня, молча восседал на стуле.

Посидев часа 2–3, Александр распрощался с нами. Все это стало повторяться каждый вечер: мама – стул – прощание – мама – стул – прощание – мама…

Не-е-т! Я поняла, что схожу с ума. Я перестала замечать его на стуле, тем более он так скромно у стеночки сидел, а не на середине комнаты.

Ко мне приходили подруги, друзья – он сидел и доброжелательно молчал. Мне даже никто из друзей о нем и вопросов-то не задавал, чего задавать-то? Видно же: беда в семье – больной родственник, хорошо что не буйный. Дошло до того, что я при нем своих поклонников принимать стала. Помню, сижу я на диванчике с Мишей Б. Он с гитарой, песни мне поет, ручку целует, усами щекоча. А в углу Сашкины очочки поблескивают.

Ушел Миша, Сашка расшаркивается тоже и говорит: «В одном этот кретин прав: платье тебе это, правда, идет». И уходит, полный спокойного достоинства.

А где сцены ревности? Правда, мой папа, по маминым рассказам, тоже всегда стойко держал удар. Как-то гуляла моя юная мама с папой и еще одним поклонником, преподом университетским. Препод маме всяко на ушко шепчет, на лавочку усаживает, а бедный папуля где-то в стороне и не видно его уже даже. Сидят они, юная ветреница и ее соблазнитель на лавке, милуются. Вдруг у них за спиной что-то как рванет: бах-тара-рах!

– Что это было? – в ужасе спрашивает университетский ботан. Что сейчас разорвалось? – Ничего, – радостно отвечает папа, – это я подобрался к вам тихонько и пукнул!

Надо ли говорить, что скоро мама была лишена всякого выбора. Папа остался один. И все же это была честная борьба! А тут…

Ну, все, думаю, хватит тут моей честью девичьей играть. Надо его волочь на улицу. Может, на свежем воздухе взбодрится.

Повод тащить всегда у меня был: вечерние прогулки со спаниельшей Санькой никто не отменял.

И вот на следующий день, решительно развернув Александра из кухни, вытащила на стадион около школы – выгуливать собачку. Нарезаем мы круги по стадиону, нарезаем, уже сил нет. Несчастная коротколапая псина уже на спине за нами едет, влекомая поводком. А результата нет. Все как всегда, только стула не хватает. И он явно, не скрывая от меня, по нему скучает!

А это мой папуля, который не терялся, даже будучи окружённым хищными женщинами

Остановилась я тогда, посмотрела на него осуждающе. Затрепыхался он, друг сердешный, задергался, а деваться-то некуда! Поздно пить боржоми, батенька! Назвался, знаешь ли… Короче, пришлось ему меня поцеловать. Только я внутри себя ликующее проорала: «Ага!!! Попался!!!» Он и говорит: «Зря мы это с тобой сделали». И смотрит так грустно. Нет, все, больше не могу, сейчас расплачусь. Тогда я про себя его кретином обозвала, а теперь с высоты своего опыта думаю: а может, у него видение како было. Может, он все заранее третьим глазом увидел. И детей наших будущих орущих и кошек под столом на кухне гадящих и кроликов рычащих. Все видел и не убежал! Мой герой!!!

Кульминация. Почти

Мы близимся к кульминации. Какое непростое слово! Тем более что «кульминация» в нашем конкретном случае приведет к тому, что рубрика «из раннего мужа» сменится на тег «из раннего родительства».

Вот так всегда: стремишься к звездным вершинам, думаешь, что там, за горой, – цветущие сады… А там – газики, колики, Болики и Лёлики. Впрочем, не будем забегать вперёд.

Постепенно удалось его немного отучить от стула. Гуляли по-прежнему практически молча, ну, настолько, насколько это вообще применимо ко мне.

То есть я говорила, а он вздрагивал крупом, косил на меня смуглым глазом, как молодая необъезженная лошадка. «Ничего, – мстительно думала я, – не таких укрощали!»

Был уже у меня опыт общения со взрослыми мужчинами, скажу без ложной скромности. Причем, в 15 лет! Стал оказывать мне знаки внимания один взрослый 25-летний очкарик (наверное, меня злая фея при рождении, понимая, что веретено я все равно в руки не возьму, приговорила к очкарикам). Так вот этот пожилой очкарик охмурял меня долго, соблазняя большими порциями пломбира за 48 копеек. Я с удовольствием пломбир кушала и таскала ухажера все по тому же стадиону возле школы. А из-за угла школы горящими от возбуждения глазами за мной наблюдали девчонки нашего класса. Такого прекрасного старого поклонника не было ни у кого!

Наконец, он пригласил меня на дачу. Мама хорошо знала этого ботана и его родителей, поэтому, приставив ко мне в качестве дуэньи девятилетнюю сестру, с легким сердцем отпустила нас на природу. Я была, как всегда, небесно хороша. Распущенные длинные волосы, синие джинсы, ветровка и глупая ухмылка – все было при мне. Шофер торжественно распахнул перед нами с сеструхой дверцу черной «Волги» (и как я так деградировала за какие-нибудь 4 года. Из «Волги»-то в «Запорожец»!)

Все-таки пожилые женщины ценятся меньше. Говорила же я, что девятнадцать – это старость. Вот и доказательство.

Короче, мы с сестрой спокойно уселись в членовоз. «Волгой» нас было не удивить. У папули тоже была служебная «Волга» с шофером. И вообще наша мамуля очень боялась, что нам задурит какой-нибудь богач голову своим златом и серебром, и всячески доказывала, что не в деньгах счастье. Знала бы она, кого мы выберем в мужья, боялась бы другого.

Ну, про благосостояние моего избранника вы уже все поняли. Сестра оказалась еще круче. Свой объект обожания она безошибочно вычислила в районной больнице, где в семнадцать лет отходила от наркоза после операции аппендицита. И вот, в посленаркозном отходняке, она увидела Его. Когда на следующий день увешанная сумками и сумочками с разными заморскими яствами мама ворвалась в палату, Дашка ей гордо заявила: «Ничего не возьму. Тут бедный молодой человек лежит, которого никто не кормит. Значит, и я есть не стану». Стеная и заламывая руки, мамуля поперла сумки домой. До сих пор не могу понять, что мешало нашей впечатлительной девочке слопать все это вместе с голодным бедолагой?

Так вот, действительно, этот мальчик был из настолько бедной семьи, что даже школьную форму ему покупал город. Сеструха почему-то решила, что этого недостаточно для страдальца, и вышла за него замуж. Так что мамуля зря трепетала, представляя, как злобные богатые буржуины тащат ее крошек в золотую клетку. Из-за этой навязчивой фобии она даже просила папашку водить меня в самые шикарные по тем временам закрытые рестораны для иностранцев, куда у папы, известного журналиста-международника, был открытый вход. Дабы никто на свете не мог мне потом пустить золотую пыль в глаза.

Как сейчас помню: плотно накормив меня обедом и украсив своим свитером и юбкой, со слезами на глазах отправляет меня мама в этот рассадник разврата. Зато папа доволен: наконец-то ему предложили такое клевое педагогическое мероприятие по воспитанию дочи!

И вот мы в ресторане. Шик-блеск. Меню написано по-русски, и по-английски, и по-французски. Но ни в одном варианте невозможно понять ни слова, такие диковинные блюда предлагаются. Папахен заказывает коньячку. Официант, полусклонившись, подобострастно вопрошает: «А что будет пить дама?» Отец в растерянности озирается по сторонам: «Какая дама?!» Взгляд его упирается в расфуфыренную и гордую меня. «А-а, – говорит любящий папка, – это што ли дама? Ха! Нет, пить она не будет!»

После чего папа с чувством начинает трапезничать, а я сижу баран-бараном. Есть я не хочу (спасибо, мамочка, за вкусный обед!), а выпить мне не налили.

Я это все к тому, что к роскошной жизни в советском исполнении мы с сеструхой привыкли и плевать хотели и на «Волгу» и на дачный поселок ЦК, куда нас везли.

Теперь открою маленькую тайну: этот влюбленный старичок был еще и приемным сыном моего деда (у нас в семье так все запутано, что я не хотела грузить вас всем этим, но тогда не знала бы, как объяснить вам тот факт, что в поселке нас встречал мой важный и представительный дедуля).

Приняв нас в свои могутные объятия, дед Фёдор повел всех на лодочную станцию – покататься.

Любезный и улыбчивый лодочник придерживал плавсредство, ухажер, назовем его здесь Вован, поскольку, как говорится, еще живы все участники событий, залез в лодку, туда же козой скаканула сестра. Занесла свою ножку над днищем и я. Надо сказать, что всю жизнь меня отличало от других людей необыкновенное изящество в движениях и врожденная грациозность.

Не было того шкафа, в который я бы с размаху не врезалась, того камня на дороге, на который бы я не упала, как подрубленный пулей боец молодой из известной песни. Вот и сейчас, перенеся центр тяжести на закинутую ногу, я не удержалась и с «протяжным криком у-у, как подрубленная ветка повалилась на траву» (это цитата из любимого диафильма про Плюха и Шваха), а я, конечно, повалилась не на траву, увы, а в воду, перевернув в процессе полета лодку с сестрой и Вованом.

Дед Фёдор, профессор и сочинитель речей для больших партийцев

И вот картина маслом: Дашка радостно погружается в прибрежную тину, Вован с истошным воплем «Где мои очки?» плескается в мутной воде. Себя я, конечно, со стороны не видела, поэтому лучше процитирую письмо моей сестры, которое она мне скинула на мыло пару дней назад:

«А еще давай рассказывай историю, как твои длинные прекрасные ноги загорали на берегу, в то время как голова с ушами каталась на лодочке, а задница мирно покачивалась на волнах».

Как видно из этого письма, чувство юмора у нас наследственное. И читая такие послания, я ощущаю наше с сеструхой родство душ!

Примерно так, как в ее письме, все и было. Только еще и дедушка носился по берегу и вопил почему-то не «Спасите моих любимых внучек», а «Какой позор! Какой позор!»

Короче, все, кроме Дашки, не оправдали моих надежд. Мой рыцарь спасал свои очки, а не меня, прекрасную, дедушка готов был отдать многое, чтобы оказаться подальше от своих потерпевших крушение внучек. Одна сестренка, радостно хихикая, пыталась уговорить Вована бросить поиски, аргументируя это тем, что без очков ему будет рядом со мной гораздо комфортнее.

Унылая, с мокрыми длинными волосами, мокрыми синими джинсами и мокрой кривой ухмылкой выползла я сама кое-как на берег. Дедуля поменял регистр чувств. Из бездушного чиновника, который только и опасается, чтобы сановитые коллеги не увидели его внучек в образе двух водяных, он опять стал любящим дедулей и поволок нас сушиться. Надо сказать, что такие эмоциональные переходы мучили его до тех пор, пока это жуткое ЦК не сдохло, и тогда чары окончательно рассеялись, и он стал просто дедушкой.

Обсохнув, мы выдвинулись гулять по кукурузным полям. Надо сказать, что к тому времени я так устала от непривычной еще для меня роли роковой женщины, что подговорила свою сестру найти початочек кукурузы поувесистее и запустить его в головешку незадачливого героя-любовника. К чести моей сестры надо сказать – она долго отказывалась, но я, как всегда, убедила бедную малышку, что это будет страшно весело. М-да, страшно-то было, весело вряд ли. Початок с густым чмокающим звуком ударился о белобрысую головушку, на носу которой красовались счастливо обретенные в пучине речной очки.

Я, не на шутку испугавшись, укоризненно изрекла: «Даша! Ты что делаешь?!» Офигев от такого вероломства, сестра с гневным воплем ринулась от нас в заросли кукурузы. Надо ли говорить, что нам пришлось долго ее искать и романтике в тот день не было места в наших душах.

Ну так вот, опыт куращения (читай книгу «Малыш и Карлсон», чтобы понять, что такое куращение) пожилых мужчин у меня был. Долгие осенние прогулки по колено в грязи пошли Александру (это мы так изящно опять вернулись к причине моих девичьих слез) на пользу. Он даже стал что-то такое интересное бормотать по телефону. При личных встречах – не осмеливался: вдруг какие-нибудь его нежности спровоцируют меня и я повалю его прямо в грязь школьного стадиона?

Позвонив как-то утром и узнав, что его звонок разбудил меня, он страстно признался, что хотел бы будить меня по утрам лично. Опешив, я замолчала. Как понимать сию сентенцию, то ли это предложение руки и сердца, то ли призыв к греховному сожительству вне брака? Подумав, что, скорее всего, речь шла о последнем, я, оскорбленная, поспешила закончить беседу, вышедшую за рамки приличий.

Прогуливались мы недалеко от дома. Кунцево тогда было не столько престижным, сколько заводским районом. И я всегда искренне беспокоилась за своих попутчиков, никогда не уводя их из-под яркого света фонарей. А все равно не уберегла сладенького моего!

Как-то днем звонит он мне и говорит, что сегодня не придет. Я в полных непонятках: за полгода ни дня не пропустил, а тут вдруг. А он так спокойно продолжает: «У меня, – говорит, – глаз ножиком порезан. Напали на меня нехорошие люди, когда я вчера вечером от тебя возвращался». Я даже не поверила сначала, а потом все во мне медсестринско-материнское встрепенулось. «Бедняга, – думаю я, – кому же ты теперь без глазика нужен?» И побежала я сама к нему, взяв в качестве средства первой помощи пакетик карамелек.

Прибегаю – дверь мне его радостная мама в валенках открывает. Удивилась я, городской ребенок, валенки до этого на взрослых людях только в сказочных экранизациях видевшая. Но все мысли прежде всего о нем, бедняге нашинкованном. «Как он, – со слезой в голосе спрашиваю будущую свекровь. «А че ему будет, – жизнерадостно отвечает она. – Он у нас живучий. Один раз пьяный в 17 лет в деревне на морозе уснул. И то жив остался. Правда, я думаю, поотморозил себе там нафиг все», – продолжает свекровь, делая характерный жест, не оставляющий никаких сомнений в том, что она собственно имеет в виду.

Обогащенная такой информаций, захожу я в комнату к страдальцу. Повязка на глазу есть, повязки на том месте, куда показала свекровь, – нет. И то ладно. Скормила я ему карамельки и домой понуро пошла. На следующий день у меня даже милиционер участковый дома был, выспрашивал, кто из моих ухажеров хотел комсомольца зрения лишить. А мне уж не до зрения, я все о других его увечьях думаю. Сразу понятно стало, почему он так тихо на стуле сидел, почему на улице от меня шарахался и целоваться не хотел. И я со всем комсомольским задором сама себе дала клятву вылечить инвалида. И я победила недуг: через месяц мы уже ждали ребенка!