Текст книги "Я-муары. Откровенные истории блогера"

О пользе шутки юмора. Свадьба

Не могу никак смириться с тем, что самые важные и прекрасные события в жизни современного человека почему-то обязательно связаны с неприятными государственными уче-ре-ждениями и ждениями в бесконечных очередях. Даже в морге. «Подождите, подождите, – кричит бойкий распорядитель. – Куда лезете, ваш покойник третий в очереди.»

ЗАГСы там, роддома тоже довольно неприятными обычно бывают. Все мы, бедолаги, затеряны между справками и казенными домами. Постоянно нам пытаются прикрепить какую-нибудь дурацкую бирочку. В роддоме на руку, в морге на ногу. И всегда на них вранье еще какое-нибудь напишут.

На клочке роддомовской клеёнки, которую прикрепили на розовую ручку моего прекрасного сына было написано «Николаева Анастасия Владимировна, мальчик, 3 кг 300 г». То есть ни слова правды!

У сыночка и имя другое, а если эта бирочка относилась ко мне, то я еще до сих пор не превратилась в мальчика, несмотря на возраст. И веса-то у меня такого никогда не было, даже в младенчестве. Фу, приучают малышей к вранью с молодых ногтей. Понятно, все это крепится, чтобы не перепутать детей. Но, во-первых, путают, такие случаи известны. А во-вторых, с бирочкой сразу ощущаешь себя на производстве или фабрике, человеческий конвейер какой-то, право.

Вот раньше человек приходил в мир уже в родном доме, в окружении улыбающихся родственников. Уходил из мира в родном доме, в окружении, ну… не знаю, не знаю, но, по крайней мере, тоже родственников.

И когда бракосочетался, главной в этом действии была уж точно не тетенька госслужащая с золотой собачьей медалью на шее. Если вы мне не верите, что все так мрачно, вот, пожалуйста, несколько примеров патогенного воздействия казенных стен на человека в момент его наибольшей душевной уязвимости.

Картина первая. Огромный холл роддома. Весь такой больничный, с этим специальным запахом лекарственным, везде белые халаты, режущий свет, какие-то очереди. И это в такой тонкий и сладкий момент первой встречи новенького человека со своей семьей!

Правда, нынешняя косорылая ориентация на товарно-денежные отношения по-своему разнообразила больничную атмосферу. Теперь у входной двери больнички мечутся не только ошалевшие родственники и обалдевшие от них медработники, а еще и хищные фотографы, которые, пользуясь временной неадекватностью новоиспеченных отцов, пытаются впарить им свои услуги: «Папаша, папаша, постойте. Этот момент больше не повторится, надо бы заснять. А то как вы докажете потом ребенку, что именно вы его отец и сами забирали его из роддома?»

Ошалевшие папаши сначала глубоко призадумываются, а потом, поняв, что, действительно, доказательств-то на руках нема, покорно дают вывернуть себе карманы в обмен на фото странного качества. На этих фотошедеврах счастливый отец выглядит так, как будто его снимали через метровую водяную преграду, а выражение лица и поза страдальца уже окончательно убеждают всех, что перед нами неплохо сохранившийся, правда еще не всплывший утопленник. Вместо младенца эти профессионалы запечатлевают пук кружавчиков. А глядя на молодую мать на этих снимках, невольно хочется сказать: «М-да, все, отрожалась, бедняга».

Нельзя позволять посторонним людям так издеваться над собой! Для издевательств есть родственники. Однако мало кто может дать достойный отпор этим хищным предпринимателям. Я лично горжусь тем, что знаю такого человека. Это известный в своих кругах батюшка, отец Д. Когда он приехал в роддом забирать матушку и своего пятого ребенка, к нему тут же подпрыгнул гадкий щуплый папарацци со своими орудиями пыток и стал кричать: «Э-э, святой отец, а – святой отец, скажите, а где папаша ребеночка, надо договориться о съемке?» То есть он подумал, что батюшку (отец Д. в рясе был, конечно) молодые родители взяли для крутизны, а значит – выписка с размахом. Могут и цыгане подтянуться, и цирковая акробатка на лошади прискакать. Стало быть, надо подсуетиться – пахнет немалой наживой.

Ха, не знал он нашего любимого отца Д.

С любовью осмотрев мелкого суетливого фотодельца с высоты своих прекрасных и объемных двух метров и по-доброму улыбнувшись в раскидистую черную бороду, спокойно и доброжелательно, прекрасно поставленным голосом батюшка изрек: «А нет отца, знаете ли. Не изволил появиться, подлец эдакий, сбежал-с». И бережно взяв из рук опешившей матушки сверточек с голубой ленточкой, отец Д. достойно и неторопливо покинул сие вместилище суеты сует.

Конечно, простые смертные на такое не способны, кишка тонка. Им можно только посоветовать разрядить нервозную обстановку легкой шуточкой и не принимать все происходящее вокруг уж слишком серьезно. Вот, например, мой сыночек Никитка хорошо умеет снять напряжение веселой прибауткой. Нос ему, правда, уже ломали. Но шутить он не перестал даже в самые торжественные моменты своей жизни.

В один прекрасный день, тоже в роддоме, держа на руках свой родной сверточек, он рассеянно прислушивался к нежному воркованию тещи: «Ой, смотрите, сколько вокруг малышей. С голубыми ленточками – мальчики, розовые – девочки, а наш-то в зеленом мешочке, кто же он, а?»

– Овощ, – моментально и невозмутимо ответил мой мальчик, хороший журналист и достойный сын своей матери (если что, нос ему сломали не в этот раз).

Вообще, от самого человека многое зависит. Можно сделать веселыми даже собственные похороны. Вот, например, исторический факт. Давным-давно житель Санкт-Петербурга барон Берг, человек состоятельный и остроумный, оставил, умирая, наказ вскрыть его завещание прямо в день похорон, над гробом, при обязательном присутствии всех его родственников и кредиторов. И вот торжественный момент. Нотариус вскрывает пакет и зачитывает текст всем присутствующим: «Не желая оставить никого из родственников и кредиторов без внимания (присутствующие обмениваются многозначительными торжествующими взглядами), вменяю себе в святую обязанность поделить между ними все, что имею.

Завещаю им прежде всего хорошенько вглядеться в черты моего прекрасного лица, чтобы оно навсегда запечатлелось в их памяти. Затем взять мои руки и по русскому обычаю положить их крестом на груди, причем большой палец каждой длани вложить между указательным и средним, чтобы получился символический знак отрицания. И то, что покажет моя правая рука, завещаю моим милым родственникам, а что покажет левая – кредиторам».

Так что, как видите, хорошей шутке найдется место на любом мероприятии. Однако мой Александер, стоя перед загсом, так не считал. Ему было в этот момент не до шуток. В его нежную плоть безжалостно впивался мальчиковый костюмчик, беспощадно затянутый мамой галстук не давал дышать, только что коротко оболваненная голова нещадно чесалась.

Поэтому из худенького, украшенного большим кадыком горла раздался вопль не мальчика, но мужа. «Быстро все, – кричал Александр, протаскивая меня через строй белоснежных расфуфыренных невест, – бегом, уроды, не отставать. Еще пять минут – и я сдохну здесь!»

Мы, топая как стадо слонов, неслись по коридору, сзади нас уже догонял оперативный Иваныч, размахивая обретенным паспортом. Шумной толпой мы вкатились в Зал Торжеств.

Скажу вам честно: несмотря на такое помпезное название, ничего торжественного я там не увидела. Разве что, там была все та же государственная тетенька, которая учила нас жить, когда мы подавали заявление на вступление в брак.

Теперь она, правда, для каких-то сакральных целей нацепила на мощную шею медальку на ленточке. Правда, может, я зря злобствую? Может, она честно получила эту медаль на соревнованиях по метанию ядра среди пенсионеров в сверхтяжелом весе?

Еще торжественности, по замыслу устроителей этого чудовищного действа, должны были добавить крошечный старичок с баяном и огромная тетя с арфой, жавшиеся в углу у окна. Как только мы с трудом затормозили на пороге зала, что было сделать нелегко, поскольку последние, желая быть первыми, напирали сзади, тетенька с медалью властно вскинула вытянутую руку вверх.

Я ошарашенно застыла. Неужели мы должны ей ответить тем же?! До сих пор я думала, что так приветствовали входящих только в нацистской Германии. Но нет, это было не приветствие. Это был призыв к тишине и вниманию. Не скрывая своего отвращения (надо же, она нас узнала!), тетенька грозно спросила: «Как вы желаете войти в этот зал? Под вальс Мендельсона или под музыку Вивальди?»

На что мой будущий муж весьма неучтиво прохрипел, вращая глазами: «Я желаю войти в этот зал быстро и в тишине.»

– А не получится, – злорадно взревела тетенька, – принимая вызов. – По сценарию сначала музыка. За нее вы уже заплатили.

– А я сейчас еще денег дам, чтобы ее только не было, – не сдавался Александр.

Тетенька перевела взгляд на невесту, ожидая от меня поддержки, но тут, видимо вспомнив про мою просьбу при подаче заявления перенести свадьбу на первое апреля, совсем поникла и сказала негромко: «Ладно, идите».

Нам стало ее даже как-то жалко. И мы, притихшие, встали полукругом перед ее столом.

– Давайте сюда кольца, – уже совсем буднично произнесла она. Сашка, стоявший справа от меня, стал хлопать себя по карманам. Стоявший слева Иваныч, уже травмированный потерей в нужный момент паспорта, машинально стал хлопать и по своим карманам.

Тетенька смотрела на нас все с возрастающим интересом. Наконец, тоненькие золотые ободки были не без труда извлечены из тесных жениховских брючат. Тетенька взяла кольца, прокашлялась и с чувством произнесла: «Сегодня закончилась ваша счастливая молодость!»

Больше ей ничего произнести не удалось. Может, конечно, и удалось, но слышно не было. Потому что мы хохотали как безумные, вопили и желали друг другу счастливой старости. Тетенька быстро свернула процедуру, отдала нам бумаги, заставила расписаться и указала на дверь. Таким же веселым стадцем мы вывалились на улицу и стали распихиваться по машинам.

«А кольца? – вдруг встрепенулся мой уже муж. – Кольца-то где?» – заорал он, поднеся к носу волосатую ручку безо всяких признаков кольца.

«Стибрила!!! – радостно взревел Воробьев, видимо вспомнив бандитское детство в московских подворотнях.

– Навешала нам лапши на уши, а сама колечки-то тю-тю!»

Этого Александр выдержать уже не мог. С ревом раненого бизона ринулся он обратно прямо в загсовую ненасытную пасть. Мы, юные упыри, чувствуя близкую кровь, бросились за ним. Невесты, увидев нас снова, уже сами послушно расступились и вжались в стены. Александор распахнул створчатые двери зала и проорал: «Отдайте кольца!» Стоявшие прямо у дверей только вошедшие чужие невеста и жених покорно протянули ему свои, минуту назад вынутые из кармана колечки. Занавес.

Когда, выручив все-таки свое забытое золото, мы расселись по машинам, воробьевская беременная жена, не получившая при таком раскладе никаких приятных эмоций в загсе, заявила: «Рано еще домой ехать. Нужно цветы возлагать».

Приняв идею на ура, мы задумались, а куда возлагать-то? Наше Кунцево не больно-то на памятные места богато. «О! – вдруг вспомнил Иваныч. – Тут недалеко возле булочной есть бюст Багрицкого. Там и возложим.» Бюст, действительно, был.

Стоял он на странном месте, прямо напротив булочной. Поэтому взгляд известного поэта был навсегда прикован к горам баранок и батонов в витрине. Вдоль витрины стояла ожидающая конца обеденного перерыва очередь человек из двадцати. 40 глаз внимательно наблюдали, как мы аккуратно складываем охапки цветов у грязного, закаканного голубями памятника.

Проделав все с надлежащей случаю торжественностью, мы было тронулись домой. Но не тут-то было. Воробьевская жена не знала усталости: «Э-э, – завопила она, – разворачиваемся назад. Надо забрать цветы, пока эти бабули из очереди их на рынок не сволокли». И мы послушались: беременным перечить нельзя. Под недоуменными взглядами окончательно опупевших любителей хлебо-булочных изделий мы быстро сгребли свои букеты и были таковы.

Дома, конечно, нас уже ждал накрытый стол и гости. И все было мирно. Все ели, пили, шутили. Единственно что. Александр решил отменить в этот день все шумовые эффекты и поэтому запретил гостям кричать «горько». Да гости-то особенно и не обиделись. Им было и так негорько, а целоваться они очень быстро начали друг с другом, благополучно забыв про нас.

Во главе стола, как всегда, уютно и спокойно, озаряя весь стол светом тишины, спал свекр. Те из гостей, кто знал об удивительной способности моего свекра моментально засыпать в минуты душевных волнений, не обращали на это никакого внимания. Те же, кто был не в курсе, почтительно и пугливо поглядывали на тихо спящего среди буйного застолья человека, предполагая, что это специально приглашенный на свадьбу медиум, который вот-вот в сонном трансе начнет изрекать предсказания молодоженам.

Притомившийся командовать парадом Александр вышел продышаться на балкон. Не спускавшая весь вечер с него глаз мамуля молнией метнулась за ним.

– Саша, Саша, – застонала она, яко горлица, – вбежав за зятем на лоджию. – Все не так плохо, на самом деле все даже очень хорошо! Не надо этого делать! У нас 14 этаж, – бормотала она, пытаясь оттащить моего мужа от балконных перил. Он же, в свою очередь, с ужасом глядел на маму, не понимая, что она ему хочет сказать и зачем выпихивает его с балкона. Ему же никто не рассказывал про папиного друга, выпрыгнувшего в окно загса, чтобы спастись от брачных уз.

Мама же, травмированная этим рассказам, решила, что Саша просто не успел в ЗАГСе осуществить задуманное и теперь будет сигать уже с 14 этажа.

Вот так на балконе и сложились основные амплуа, с которыми долго не могли расстаться мои самые близкие родственники. Мама считала себя спасительницей моего брака в целом и Сашки, в частности. Александр стал считать себя несчастным лохом, на которого взвалили душевное, но душевнобольное по женской линии семейство. Однако все это не мешало нам всем нежно любить друг друга, что было нелегко в границах одной, пусть даже трехкомнатной квартиры.

Продолжение следует. Так как моя сказка свадьбой не заканчивается!

^{О пресности нашей жизни и способах ее ликвидации}

– ликвидации пресности, а не жизни, конечно.

А все-таки можно понять мудрейших авторов древности, которые неизменно заканчивали свое повествование свадьбой.

Действительно, а дальше-то что? Жизнь обычная малоинтересна для посторонних, они сами заняты своей собственной жизнью, только чужой им и не хватает. Нет, можно, конечно, ввести в повествование какую-нибудь сюжетную интригу и приковать к своей книге внимание читателей. Ха, да что там книга, я знаю специалистов, которые могут внести интригу в вашу собственную, а не в выдуманную жизнь, да так, что мало не покажется.

Вот, например, ровно год назад стою я на службе в храме. Воздух наполнен дыханием приближающегося поста. О постном подвиге говорит нам и отец Павел, оглядывая своих прихожан: «Дорогие мои, – с любовью и некоторой грустью начинает батюшка. Затем еще раз бросает взыскующий взгляд на наши лица и продолжает уже гораздо веселее: «Не все из нас доживут до конца этого поста…»

Дальше уже трудно внимательно слушать, потому что гораздо интереснее смотреть на стоящих в храме, чьи лица медленно, но верно приобретают землистый оттенок.

М-да, литература о разного рода предсказаниях, которая в последнее время стала так интенсивно выпускаться, сделала свое дело. Мы теперь на всякий случай каждое духовное лицо подозреваем в таких способностях. Отец Александр рассказывал нам, как к нему пришла женщина и стала жаловаться, что ей предстоит авиапутешествие, а она очень боится разбиться.

«А чего тут бояться, все хорошо в любом случае будет, мы вас обязательно отпоем», – ласково утешил батюшка чадо трепещущее.

Чадо, конечно, выжило, но, по ее собственным словам, стало теперь совсем седое, хорошо хоть не лысое. Так батюшка нас от мнительности исцеляет. И искренне недоумевает, когда жалуемся ему на свои страхи. Вот, говорит, приходит ко мне девушка и говорит, что она смерти очень боится и постоянно думает об этом, извелась вся. А я ей отвечаю: «Счастье-то какое, не каждый монах стяжает постоянную память смертную. А вам Господь просто так дал, сразу. Как же вам повезло».

Зная это, я почти не удивилась, когда батюшка на мой вопрос, где искать его, если ему не случится быть в храме, ответил: «Митинское кладбище, участок 123»(примечание для активных паломников: название кладбища и номер участка изменены, батюшка, слава Богу, еще с нами).

Умеют наши отцы внести некоторую живинку в жизнь нашу, чтобы мы наконец встряхнулись и огляделись. А то так течет себе жизнь, журчит, и написать-то про нее практически нечего. Вот поэтому все свадьбой и заканчивают, подразумевая, что дальше и так все понятно: дети, работы, заботы.

Вот и мы так ровно и тихо зажили в недрах нашей кунцевской квартиры, которая стала уже напоминать небольшой суетливый муравейник. Папуля так вообще был очень рад, что я завела нового домашнего питомца. Он вообще на ура принимал всю ту живность, которую мы с сестрой заводили. Хотя доставалось от этих зверят больше всего именно ему. Он и гулял с ними, и кормил и, конечно, любил и защищал от ворогов.

Так, например, была у нас с сестрой собачка породы бигль по имени Гай. Честно говоря, чудовищное существо. Я из-за нее на всю жизнь осталась уродцем. В моем отрочестве эта удивительно сильная псина протащила меня по всем окрестным помойкам, поэтому руки у меня длинные, как у мартышки. И ноги длинные, как у жирафа, так как затормозить я его не могла и все время прогулки бегала. Не только меня эта собачка изводила, и на всех остальных домочадцев у нее тоже сил хватало. Так, например, мамуля и теперь нет да вспомнит, как купила она раз курочку на рынке…

Жили мы тогда на госдаче, на Сходне. Поля, леса, речки и овражки. Никаких тебе заборов единоличных, никаких шести соток, красота! И вот купила наша мамочка у селян курочку упитанную и радостно приволокла ее в наше гнездышко. Только в дому поняла добытчица, что курочка-то себя не контролирует, то есть воняет (это я по мотивам старого анекдота о спящей протухшей рыбе: а вы всегда себя во сне контролируете?). Повздыхала-повздыхала мама и отнесла покойницу на помойку.

Проходит минут 15. Курицы нет, запах усиливается. Встревоженная мать дозором обходит жилище свое и видит: на террасе сидит счастливый Гай, около него лежит безучастная ко всему курица.

Мама отважно отбивает законную добычу у псины, хватает лопату и бежит в ближайший лесок, чтобы предать несчастную земле. Вернувшись с чувством исполненного долга, мама понимает, что у нее нервный срыв: она чувствует уже ставший навязчивым куриный запах повсюду. Мамуля не хочет принять тот факт, что это месть покойницы и теперь запах, как тень отца Гамлета, будет с ней до гробовой доски, и опять несется по дому, уже изрыгая недостойные матери семейства проклятия и потрясая своими маленькими, но крепкими кулачками в воздухе.

И – о счастье! Это, слава мирозданию, не она сдвинулась на куриной теме, это Гай выкопал куренка гораздо быстрее, чем она закопала, и теперь пытается спрятать его под бабушкиной кроватью. С победным криком сильнейшего мама выхватывает куря из оскаленной пасти кобеля и несется к реке Сходня. Мы с сестрой несемся за ней. Река Сходня, конечно, больше похожа на ручей, но уж больно мама в эти минуты напоминает нам Катерину из «Грозы» в финале пьесы. На наших глазах мама, лихо гикнув, швыряет синее лысое тельце в пучину вод. Если вы думаете, что теперь я вам в подробностях опишу, как мама ночью видела сон, в котором белая убиенная полуразложившаяся куриная дева, обмотанная речной травой, оставляя за собой мокрые следы, медленно приближалась к маминому ложу, так я этого делать не буду. Хватит с вас и услышанного.

Тот же Гай в Москве имел обыкновение сбегать от безутешного отца, обычно это происходило перед какими-нибудь важными мероприятиями типа моих экзаменов. И вся семья вместо сна понуро бродила по улицам, пугая прохожих хриплыми воплями: «Гай, ко мне!» Гай же, как я сейчас думаю, был все время где-то поблизости и откровенно тащился, глядя на наши страдания. Почему я уверена, что он был рядом? Очень просто. Стоило нам вернуться домой и упасть в слезах на койки, предварительно напоив валерианкой отца, которой на одной ноте беспрерывно повторял: «Я чувствую, я просто знаю: больше мы его никогда не увидим! Никогда!», – как ровно через пять минут раздавался протяжный мерзкий вой прямо под окном родительской спальни.

Хочу отметить, что дом наш состоял из 16 этажей и 12 подъездов. Это была первая такая громада в Москве. И как только это собачье исчадие, которое никогда не ходило в школу, могло с такой точностью вычислить наши окна?!

Я уже не говорю о том, что громкость и сила этого воя была такова, что на 14 этаже, при закрытых окнах, мы все вскакивали с постелей и выбегали на балкон. Где уже могли без помех любоваться нашей пропажей. Осчастливленный отец летел пулей к своему собачьему блудному сыну. И часов в семь утра воссоединившаяся семья могла соснуть часок перед началом трудового дня.

Еще много можно рассказывать о Гае, мы все-все помним, такие раны не заживают. И то, как он в березовом лесочке, услышав призывный выкрик моего деда: «Гай, зайцы, ату!», схватил дедову шапку, упавшую с дедовской головы в тот момент, когда тот ринулся показывать собачке, в каком направлении драпанула дичь, и стал терзать ее в клочья. Шапку, конечно, а не дичь. И как он, нажравшись от души коровьего навоза, облевал всю великолепную цековскую дачу деда. Но я думаю, уже и без этого ясно, что трудно было эту собаку любить, легче удавить. А вот папа любил, искренне и нежно. И однажды вступил за нее в неравный бой…

У нас во дворе каждый вечер прогуливал своего дога большой молодой человек, высокомерно из-за спины своего гиганта поглядывающий на остальных собачников. И этот молодой человек имел скверную привычку спускать свою громадину с поводка. А громадина имела скверную привычку набрасываться на всех собак, особенно на тех, что меньше ростом. Бигль, если вы не в курсе, порода хоть и боевая, но небольшая, сантиметров 40 в холке. Поэтому папа не раз выхватывал из пасти чудовища нашего малыша. А потом, потеряв всякое терпение, подошел к хозяину и вежливо попросил, чтобы тот не спускал с поводка своего агрессора. В ответ этот молодой болван схватил моего папочку за воротник пальто и проорал ему прямо в лицо: «Спускал и буду спускать. А ты, старый хрыч, вали отсюда, пока жив».

Да, папе моему в то время было почти шестьдесят. Но глупый молодой человек не знал, что мой папа военный офицер, фронтовик, бывший боксер, хотя, по-моему, бывших боксеров не бывает. Вот и поплатился за это. Папочка его слегка отшлепал и велел больше не шалить.

И что вы думаете! Этот неразумный человек, вместо того, чтобы сказать папочке спасибо за науку, подал на него в товарищеский суд, по месту прописки, заявление об избиении. Что тогда началось в нашем доме!

Мамы в Москве не было, она уехала на какой-то слет одаренных молодых писателей. С нами жила бабушка, мама Аня, юрисконсульт и дама очень четких представлений о правилах этикета. Она была в шоке.

«Володя, – взывала она к отцу, – что же ты делаешь?! Ты же замглавного журнала «Огонек». Это такая высокая должность. Суд сообщит на работу, что теперь со всеми вами будет?!»

Перед мысленным взором мамы Анечки уже проходили вереницей скорбные фигуры: безработного папы, ободранных и голодных нас с сестрой, рыдающей молодой, но уже разжалованной из талантливых мамы-писательницы.

«Анна Андревна, – не стоит переживать, – спокойно и уверенно произнёс папашка, – пойдемте со мной на суд и вы все сами увидите». И бабушка увидела…

За длинным, покрытым старой бархатной зеленой тканью столом сидел высокий пожилой суд в количестве пяти особей. Перед судом, жалобно кривя еще до сих пор пятнистое личико, примостился пострадавший. Бравой шаркающей походкой в помещение вошел седовласый старец. На груди его висели ордена и медали, глаза излучали любовь ко всем, кто бы ни встретился на его жизненном пути.

– Владимир Дмитриевич! – грозно начала председательша суда. – На вас поступила жалоба. И мы не можем понять, как вы, на глазах всего двора, могли избить этого молодого человека! Какой пример вы подаете подрастающему поколению? Мы должны будем сообщить куда следует о вашем безобразном поступке.

– Одну минуточку, – миролюбиво перебил папа. Я не буду ничего говорить в свое оправдание. Слова – это пустое. Позвольте мне только ознакомить вас с некоторыми документами, имеющими непосредственное отношение лично ко мне. Так вот, я в руках держу удостоверение о том, что я ветеран войны. Впрочем, об этом вы и без меня уже знаете. А знаете ли вы, что я еще и инвалид войны? И как вы себе представляете, что я, инвалид, старый человек, практически пенсионер, смог избить этого пышущего здоровьем молодого спортсмена?»

Председательша ошалело переводила взгляд с понурого седовласого старичка на двухметрового синякастого обла и обратно. Сложная работа мысли читалась в ее, декорированном большими роговыми очками, взоре. Наконец, она, резко обернувшись к жертве нападения, громко вскричала:

– Молодой человек, и как вам только не стыдно оговаривать такого уважаемого пожилого человека. Если вы напились и с кем-то подрались, это не повод для оговора!!!

Теперь вы понимаете, почему папа искренне принял в сердце свое Сашу, который был гораздо спокойнее Гая, хотя и менее симпатичным.

Папочка со своим первым внуком Никиткой

Я, сеструха и Гай

Моя мама очень удивилась этому. «Ну как же так, – вопрошала она отца, – все-таки чужой человек в доме, тебе не мешает это?» (Я думаю, мамочке было просто тяжело 24 часа в сутки следить за тем, чтобы Александр не открывал балконную дверь (смотри предыдущую историю, чтобы понять сию интригу).

– Неа, – радостно гудел папа. – Мне не мешает.

А это мы с Гаем такие гламурно-салонные

На самом деле он был счастлив, что наконец в его доме появился еще один самец. Потому что ему было трудно одному сражаться с нашим женским батальоном. А сражения эти иногда были весьма нешуточные.