Текст книги "Цирк"

Анастасия Антоновна Носова
Цирк

Посвящается моим наставникам – в жизни, в спорте, в цирке и в литературе

За каждым поэтом должна быть черная яма.

Я ее прямо чувствую за спиной.

Из нее я и пишу.

Алексей («Лёха») Никонов

© Носова А.А.

© ООО «Издательство АСТ».

Часть 1
Служебный вход

Глава 1
Уравнения и яблоки

Декабрь 1993 года

Саратов, улица Азина, 55

Оля осталась во дворе одна. Варежки заиндевели и почти превратились в пару ледышек. Оля подумала, что, если снимет их в прихожей и поставит на тумбочку, они простоят еще полчаса и только потом начнут размякать и свалятся на пол. Именно тогда в гости заглянет бабушка Лида, увидит варежки на полу. Начнет ворчать, как тяжело было достать на варежки шерстяную пряжу, как ездил за пряжей отец к дальней родственнице-немке, у которой «на всё струмент есть», и как бабушка вязала варежки – не для того, чтоб их на пол кидали. Оля похлопала в ладоши, стряхивая с варежек снег, который свалялся на шерсти комьями. Снег только еще сильнее слипся, варежки похолодели и с изнанки – Оля поняла наконец, как она замерзла. Всех уже позвали домой ужинать, и только Олина мама задержалась на работе. Оля хотела бы возвращаться домой с мамой – топтать снег след в след за ней, смотреть на мамину ровную спину, которую не уродовала даже угловатая плечистая шуба. Разговаривать. Оля несколько раз пыталась дождаться маму в школе, но тут же получила от нее выговор, что «тратит время на ерунду вместо уроков». Больше Оля никого в школе не дожидалась. В семье их было трое – она и два брата, и оба ее не любили. Ждать братьев, Артёмку – из садика, Влада – с уроков, Оле не хотелось вовсе.

Оля оглянулась, как будто Влад, ее брат-двойняшка, мог выпрыгнуть из сугроба. В детстве он часто ее пугал. «Опять сбежал гулять с дружками», – решила Оля. Дружки Влада Олю обходили стороной. А самый, по мнению Влада, лучший и верный – Азат – получил от нее оплеуху, когда пытался задирать Олиного единственного друга Жорика из тридцатой квартиры.

Оля заковыляла к подъезду, волоча по снегу уродливые сапоги-дутики. Такие в классе носили только она и Жорик. Жорика никто не замечал. Олины дутики вызывали бурные перешептывания. Дима Дубко даже кинул один раз в нее мелочью (прямо под ноги!), чтобы посмеяться, и смотрел потом, как Оля собирает с пола копейки, а Жорик тянет ее за куртку прочь от монет.

– Купи себе нормальные боты, Куркина! – пищал Дима вслед.

– Нельзя же так, – приговаривал потом запыхавшийся Жорик, оттащив Олю в соседние дворы за гаражи.

– Можно, если денег на обед не дают, – огрызнулась Оля, пересчитывая монеты.

Оля остановилась возле подъезда. Старую треснутую скамейку засыпало снегом, и Оля, вытащив из варежки указательный и большой пальцы, стала чертить на снегу функцию, которую учительница вчера дала решать «чересчур талантливым».

– Опять ключи забыла?

Мысль убежала и не вернулась. Оля махнула полунадетой варежкой, и снег ссыпался со скамейки, а вместо ее каракулей остался широкий след, как от кисточки.

По дворовым дорожкам, переваливаясь через сугробы и застревая в них, карабкался папа. Он поскользнулся на дорожке у подъезда, попытался что-то неразборчиво Оле сказать, но замерзшая челюсть его не слушалась.

– Отморозишь пальцы, – выговорил он наконец, кивая на ее покрасневшую руку.

Оля только отмахнулась от отца варежкой.

– Ишь, – пробормотал он и закашлялся от холодного воздуха.

Папа, кашляя, заковылял к подъезду, несколько раз дернул примерзшую дверь и, когда она открылась, не оборачиваясь скользнул в черноту. Оля смотрела на серую дверь с облупленной краской, прищуривалась, пыталась прочесть нацарапанные ключами надписи.

На третьем этаже загорелся свет: отец сразу пошел на кухню. Голодный, наверное.

– Сам-то варежки не носишь, дурак! – закричала Оля в закрытое окно третьего этажа.

Окно промолчало.

Дома оказалось, что холодильник пустой. Оля принялась готовить сама. В шкафу нашла яблоко с потемневшим боком и грызла его прямо над кастрюлькой. Яблочное семечко упало в кипящую кашу, и вода зашипела.

Сквозь запахи кухни, дым и чад, который, как уличная пурга, окутал Олю, она услышала, как папа открывает дверь маме и Артёму. Мама вбежала на кухню и бросилась к плите. За ними в квартиру никем в общей суете не замеченный проскользнул из подъезда Влад.

– Что ж ты делаешь, а?!

Мама схватилась за кастрюльку, вытряхнула из нее гречку в глубокую миску, выдернула из рук дочери ложку и стала скрести металлическое дно. Запах сделался прогорклым, будто почерневшим, дым в кухне загустел, сбился в грозовое облако, и мама забулькала что-то, зашептала, прямо как вода в кастрюльке. Мама сгребла остатки черной слипшейся кашицы в мусорное ведро и вышла из кухни, попыталась закрыть дверь, но дверь цеплялась за неровный ободранный линолеум.

Только сейчас Оля заметила, что мама принесла с работы: на столе лежала полураскрытая авоська с большими зелеными яблоками! А рядом – две мятые неприглядные бумажки.

– Билеты… – прошептала Оля.

В глазах ярко-красным зарябила надпись: «Шоу в Саратовском государственном цирке имени братьев Никитиных». Оля вспомнила, что видела, как ходит по площади у Крытого рынка высокий мужчина в аляпистом, но уже местами потертом шмотье, напяленном поверх шубы, и кричит в громкоговоритель: «Спешите! Спешите! Только два дня в Саратове, уникальное представление с участием зарубежных артистов!»

У Жорика, который часто ходил в цирк с отцом, Оля тоже кое-что выяснила. Цирк в Саратове обещал уникальное представление каждые выходные, а на самом деле программу давали одну и ту же, да и зарубежных артистов там уже года два не было. Только вот Оля все равно очень хотела попасть в цирк! Жорик однажды показал, как папа научил его жонглировать тремя яблоками. Оля попробовала, и Жорик с какой-то злобой и отчаянием заметил, что ей учиться не надо, всё и так умеет. И это он-то, который графические уравнения и с задней парты понимает, всё на свете проспав. Оля действительно тогда сразу подкинула три яблока и все три поймала – поочередно, ни одного не потеряв. Потом, в спальне, она долго смотрела на свои руки и пальцы – по ним бегали тени, мимо ее окна проезжали машины и автобусы, светили фарами. И как эти пальцы, которые в то же время «руки-крюки», как дразнил ее Влад, смогли поймать три яблока одновременно?

Оля взяла яблоки из маминой авоськи и повторила свой любимый трюк. Первое яблоко ударилось в ладонь, за ним уже летело второе, но из коридора высунулась мама:

– Оля! Не играй с едой!

И яблоки посыпались Оле под ноги. Мама цыкнула: так же она цыкала на папу, когда он приносил домой водку вместо зарплаты. Водку никто в их семье не пил. Они меняли ее на крупу. «Хоть алкоголиком становись», – смеялась мама, выменивая очередной килограмм манки у соседки. Манную кашу Оля и мама не любили одинаково сильно.

– Долго еще циркачить будешь? Иди лучше заново воду ставь, сейчас щи сварю!

Мама снова пропала в комнате. Наверное, ей надо было проверять тетради. Тетрадей всегда было много, и они никогда не заканчивались. Иногда Оле казалось, что математику она знает хорошо только потому, что мама – учительница и много с ней занималась в детстве.

В кухню вбежал Влад, толкнул Олю, схватил с пола яблоко и с хрустом откусил, смел со стола билеты и понес в их с Артёмкой комнату.

– Тёмыч, слыхал? Мы в цирк идем!

Оля бросилась за братом и прыгнула ему на спину. Влад пошатнулся, но устоял. Это были ее билеты. Оля тянула брата за тонкие кудряшки в попытке намотать их на кулак. Это были ее билеты. Выбежала из комнаты мама. Все равно. Это. Ее. Билеты. Оля очнулась только тогда, когда отец, оторвав ее от Влада, втащил в спальню. За дверью верещал Влад, плакал испуганный Артём.

– И что ты устроила?

Папа все еще не мог отдышаться, и Оле захотелось снова оказаться на морозе, отмотать назад, побежать за ним в подъезд, может, спросить, не замерз ли он и почему так кашляет? Но вместо этого она пожала плечами и сказала совсем другое:

– Цирк! Я устроила цирк!

– Хорошо, – ответил отец, кашлянул и вышел.

Оля слышала, как за дверью родители ссорились. Папа огласил решение: Оля в цирк не пойдет, она будет наказана за свое поведение. Мама пыталась возразить. Влад хныкал и жаловался на сестру, говорил, что в цирк хотят они с Артёмкой и что если они туда попадут, то он, Влад, обязательно будет учить уроки и ложиться спать вовремя. Вот тогда мама и сдалась. Разрешила братьям пойти без сестры.

Оля вспомнила, как недавно она подслушала маму с бабушкой Лидой. Бабушка Лида приезжала к ним часто. Чаще, чем мамина мама, которую и Оле, и Владу, и даже Артёму приходилось называть по имени-отчеству. Бабушка Лида и мама лепили вареники на кухне за закрытой дверью, и бабушка маму успокаивала:

– Пройдет, Лена, у нее это пройдет, понимаешь?

– Она бьет их, Лидия Ивановна… Постоянно бьет!

– Пройдет… – шептала бабушка, закрывая края очередного вареника. – Вырастет еще, маленькая пока.

«Это пройдет», – звучал в голове Оли бабушкин голос и сейчас. И действительно – проходило. Влад все еще поскуливал за дверью. Оля разжала кулак, и золотой завиток волос брата спикировал на персидский узор засаленного ковра.

Оля заглянула за книжный шкаф – за ним пряталась импровизированная ее «собственная» комната. Шкаф отделял взрослую спальню от детской. Когда подрос Артём, все изменилось: Влад стал играть с младшим братом чаще, чем с Олей, а потом и вовсе потребовал от родителей переселить их в одну комнату. Так Оля переехала из их с Владом комнаты и оказалась в закутке за шкафом, где раньше обитал Артёмка. Она злилась за это на обоих братьев.

Оля сидела на кровати и листала «Денискины рассказы» Драгунского: она замерла, когда дошла до своей любимой страницы с рассказом «Девочка на шаре». Вскоре ей надоело терзать себя мыслями о потерянных билетах, она захлопнула книгу, отвернулась, но еще долго рассматривала узоры на ободранных обоях с ржавыми потеками. Интересно, кто дал маме билеты? Наверное, бабушка, а ей – немка, у которой «на всё струмент есть». Оля перевернулась на другой бок. В воскресенье я тоже попаду в цирк, решила она, разглядывая обложку «Денискиных рассказов». Сама, зайцем, без них всех и без билета. Одной даже лучше.

Ночью Оля долго ворочалась: несколько раз прокручивала в голове, как бежит по пустынным и почему-то ночным улицам, как прячется за углом, пропуская отца и братьев вперед (она успевала спрятаться в последний момент, а они проходили мимо, ее не заметив), как пробирается в цирк и обязательно встречает у служебного входа слона. Потом ей вовсе начала видеться какая-то чепуха из фильмов про шпионов. Она проснулась в середине очередного такого сна, где кто-то куда-то бежал, а кто-то стрелял и прятался. Оля пробралась на кухню и нашла яблоки. Снова стала жонглировать – как днем. Ночью никто не кричал и не жаловался, только папа храпел в спальне в конце коридора за углом. Под его храп Оля подкинула три яблока десять раз, они как будто улыбались ей, переливаясь в свете уличного фонаря, сверкая зелено-серебристыми боками. Одно яблоко бликануло, подмигнуло ей в самой верхней точке, прежде чем упасть в руку. Оля простояла на кухне не меньше получаса и, когда часы на ее руке запищали, предупреждая, что скоро полночь, поняла: за все это время она не уронила ни одного яблока.

Глава 2
Как замотаешься, так и полетишь

Декабрь 1993 года

Саратов, Крытый рынок и окрестности

Крытый рынок душил прокуренным воздухом, соленым и тухлым запахом, чем-то сырым, рыбно-мясным, сальным, табачным. Огарев потер нос рукавом куртки и чихнул. От чиха заложило уши, и гомон стал гулким, громким, рынок превратился в сцену, заговорил разными голосами в невидимый громкоговоритель.

– Молодой человек, не задерживаем очередь! – вякнул кто-то гнусавым голосом и постучал Огарева по плечу.

Он обернулся. Женщина поправляла на голове плешивую ондатровую шапку-формовку – башнеобразная тяжелая шапка была ей велика.

– Я говорю, – протрубила женщина в нос и махнула в сторону увеличившейся очереди, – выбирайте и отходите.

Огарев посмотрел на прилавок. Мойва. Мойва. Мойва. Рыбные головы. Чешуйки на дощечках, какие-то странные засохшие чешуйки.

– Головы, пожалуйста… – крикнул Огарев, чтобы перекрыть голоса рынка своим. – Сколько?

– Тысяча восемьдесят восемь.

– У сына… – начал было Огарев.

– День рождения? – Продавщица зевнула и плюхнула головы на весы. – С вас тысяча восемьдесят восемь рублей.

– Не задерживайте очередь! – прогундела женщина в шапке.

– Только у меня пакеты кончились, – заявила продавщица следующей покупательнице, протягивая Огареву пакет.

Огарев выхватил из рук продавщицы товар, попятился, повернулся и пошел к выходу. Вспомнил, что утром жена хотела дать ему пакет, но он отмахнулся: опаздывал на репетицию. Только штрафов не хватало, Таня! Тогда она попыталась запихать полиэтилен в карман его куртки, но нашла в кармане дырку и забыла про пакет – побежала зашивать карман…

– Мама, мама! – На выходе из рынка плакала девочка. – Мама!

«Чей ребенок?» – хотел спросить Огарев, оглянулся и почему-то не спросил. Из толпы выскочила женщина в ондатровой шапке, дернула девочку за руку и потащила за собой – обратно в толпу.

– Сколько раз… – услышал Огарев начало фразы.

Сколько раз в жизни он покупал сыну конфеты? Когда в последний раз? Огарев остановился и зашагал обратно – мимо рыбного отдела, мимо мясного, овощного, консервного, мимо, мимо… К пустому маленькому прилавку в самом углу рынка. Продавец в колпаке и фартуке стоял у картонной таблички «Торты и конфеты», жевал ириску, мял в руке обертку.

– Что будете брать? – промычал он.

– Это. – Огарев указал на единственный торт.

Продавец не шелохнулся. Он посмотрел на протертые локти куртки Огарева, на заплатки на его карманах, на морщины на огаревском усталом, будто бы пыльном лице.

– И конфет, – невозмутимо заключил Огарев. – Килограмм.

Он протянул продавцу ладонь, на ней лежали смятые веселые голубые купюры.

Продавец забрал у Огарева купюры и взвесил килограмм «ирис-кис-кисов». Огарев развернул одну конфетку, подбросил, поймал ртом и съел.

Остальные начал подкидывать и ловить: руки Огарева мелькали, ириски разукрашивали воздух вокруг него черно-бело-красными обертками. Пакет с рыбой у него на предплечье смешно раскачивался, и Огарев делал вид, что балансирует, падая под тяжестью пакета. Продавец засмеялся, а вокруг уже собирались дети, родители, бабушки и дедушки. Огарев подбрасывал и ловил, боком передвигался по импровизированной арене. Толпа стояла вокруг кондитерского прилавка полукругом, и дети показывали пальцами то на Огарева, то на ириски, парящие в воздухе, то на редкие конфеты и сладости на полках. Взрослые охали, вздыхали, замирали, когда ириски взлетали все и сразу, а Огарев поворачивался вокруг своей оси (не урони! – кто-то крикнул в толпе). Дети были готовы последние деньги родителей отдать за «ирис-кис-кис». Некоторые из них с радостью отдали бы и самих родителей.

«Мам, купи!» – слышалось со всех сторон.

Спустя час Огарев нес домой тот самый торт. Помятый кривоватый за́мок из крема с шоколадкой посередине, торт затмевал все запахи рынка, всё его невежество и толкучку. «А свечи? – сетовал Огарев на себя. – Как же Сима – и без свечей в торт?»

Дома оказалось, что Таня тушит капусту. Огарев капусту ненавидел, но молчал. Пока он прятал торт в холодильник, Таня гремела тарелками, стучала лопаткой по краю сковородки – с лопатки в кипящую водянистую массу капало тягучее прогорклое масло.

– Ребенка не будет, – вдруг сказала она, как будто говорила не с ним, а с посудой.

На столе валялись какие-то бумажки и медицинская карточка. «Из поликлиники», – догадался Огарев. Он даже не посмотрел на Таню, все еще следил, как капли масла сбрасываются с лопатки в сковороду. Он бы тоже куда-нибудь сбросился.

– Я уже приняла Симу, Паша, я приняла Симу, – Таня заговорила снова, но Огарев не хотел ее слышать.

Огарев вообще ничего не хотел, он оттолкнулся руками от дверного косяка в кухне и оказался в прихожей, насилу вытащил себя на лестничную клетку, оперся о перила и посмотрел вниз: лестничные пролеты образовывали дыру специально для него – специально для человека, которому надо было выговориться. И Огарев закричал, закричал тем, кто мог его услышать внизу, Аиду и всем чертям: он устал платить по чужим счетам, он устал. Он кричал нечленораздельное, что-то о Боге и что-то о себе, но что – после он не мог вспомнить. Огарев вернулся в квартиру и заперся в спальне. Текла в ванной вода, шипело и щелкало на кухне и тошнотворно пахло капустой. Конечно, он уснул и не слышал, как Таня звенела ложками и тарелками о раковину, оттирая их от жирной подливы, и как все еще тихо всхлипывала – тоже не слышал. Но он ведь и не хотел.

Сима часто подслушивал родительские шепотки и ссоры. «Вот такая у меня мачеха, – думал он. – И что? И вот такой отец». Оба непутевые, оба не могут договориться. Папа понятно почему, но Таня… Сима был уверен, что просто так не случается ничего. В жизни как в манеже: как замотаешься, так и полетишь. Ничего нельзя изменить в полете. У любого падения есть причина. Так же говорил его наставник, которого отец выписал из Москвы, когда Симе было пять. Так же говорили книжки (чтением Сима увлекся годам к десяти). Так говорил и сам отец. В цирке вообще все знали цену причине и следствию. Даже на «зеленке» каждый артист следил за тем, чтобы не перегнуть палку. Сорвать трюк всегда очень просто. Откатить обратно не под силу ни одному артисту. Даже его отцу. Таню тоже нельзя было переписать, как кассету. Но главное – нельзя было прочесть, что на этой кассете записано. Мачеха была готова разобраться с любым за неродного сына и разбиралась: Симу часто обижали во дворе другие мальчишки («клоун!», «циркач!», «девчонка!»). Года полтора назад, когда Таня только начала жить с ними, его прямо в шпагате «в минус» привязали на турниках и оставили так – до вечера. Сима терпел, а когда терпеть стало невмоготу, стал звать на помощь. Таня возвращалась с рынка и услышала, как в соседнем дворе надрывается ее мальчик. «Мои мальчики» – вот так просто она называла их с Огаревым с самого первого момента, с первой встречи. Все у нее было просто, кроме нее самой. Таня потом долго ходила по родителям «хулиганов и малолетних преступников», ругалась даже с хозяйкой квартиры: зачинщиком оказался хозяйский племянник. Хозяйка только кивала и выселением почему-то не угрожала.

Сима отошел от двери. Слушать дальше не было смысла: отец ушел в спальню и захрапел. Таня осталась на кухне – звенеть блестящими от соды тарелками в полутьме.

Огарев думал, что утро начнется с торта, который в обычной жизни Симе было, конечно же, нельзя. Но началось оно с того, что Тани не оказалось дома. Вещи были на месте, одеяло лежало нетронутым пластом (они спали под разными), сковорода стояла на плите – в натопленной, душной кухне капуста прокисла за ночь. Пришлось вылить в унитаз. Огарев распахнул холодильник, взглянул на коробку с тортом и захлопнул дверцу. Не до торта теперь. Он выгнал Симу на репетицию, торопил его и обещал приехать попозже. С собой выдал Симе «ирис-кис-кис».

– С днем рождения! – запоздало крикнул, когда затылок сына уже плыл над перилами, а съехавшая набок шапка рябила в густом свете лампы.

Сима не ответил, только слышно было, как он спрыгивает с последних двух ступенек и бежит вниз. Так же, наверное, убегала утром Таня. Только Огарев не понял: за своим храпом, мыслями, за своей обидой он не слышал Таню, не слышал, что Сима тоже не спал ночью.

На репетицию Огарев опоздал. Задержали звонки Таниным подругам, сестре, маме – Огарев уже не считал, сколько раз щелкал телефонный диск под его пальцами. Каждый раз он слышал в трубке тревожное: «Она не у нас. А что-то случилось?» – и вынужден был объяснять, рассказывать, заикаться, наматывая на палец пружинку шнура. Когда до вопроса «А что случилось?» дошла мать Тани, Огарев зашипел, приложив к аппарату сложенную в рупор ладонь, прокричал: «Извините, плохо слышно!» – и бросил трубку. Звонить было больше некому.

На репетиции Огарев и Сима не говорили о случившемся, пока Огарев наконец не понял: Сима не спал. Огарев махнул техникам:

– Спускай!

Сима приземлился на ковер.

– Всё на сегодня!

Они ни разу не прогнали номер целиком.

– Висишь как говно, – проворчал Огарев, когда Сима подошел ближе. – Замотался плохо, флажок смял. Давай переодевайся и домой!

Сима пожал плечами и пошел снимать карабин с троса. Замотался он и правда плохо, но флажок-то додержал, и шпагат был нормальный. Лебедка подвела, вышел с обрыва тяжело, но тут же не он виноват! Отец никогда так к нему не цеплялся раньше.

– Я сказал, переодевайся и домой! Ты не спал! Ты плюешь на работу, плюешь! Нельзя не спать и думать, что будешь работать чисто!

Рев Огарева толкнул Симу в спину, карабин, зазвенев, полетел на ковер и заглох. Отец ни разу в жизни на него не кричал. Ругался с техниками, с директором цирка даже, но с ним, своим сыном, всегда разговаривал тихим голосом. Мог ляпнуть грубость. Потом извинялся. Всё бывает в работе. Сима медленно поднял карабин с ковра, оглянулся, но Огарева уже не было у манежа.

Сима нашел отца в гримерке. Вопреки запретам (прямо над зеркалом висело изображение перечеркнутой сигареты), Огарев курил, не вставая с кресла.

– Сима. – В этот раз отец услышал сына, хотя дверь тот закрывал тихо и реквизит заталкивал в гримерку, стараясь не потревожить нервы Огарева. – Прости. Ты видел, как она уходила?

Отец шмыгнул носом, и Сима понял, что в руках у того не совсем обычная сигарета. Пахло в гримерке тоже иначе, Сима вдохнул и закашлялся. И где только успел достать? Последний раз Огарев срывался лишь раз – после смерти мамы. Сима подошел, вырвал из рук отца самокрутку, бросил на пол, втоптал ее в линолеум, прыгнул – эхо разнеслось по цирку, и Сима прыгнул еще раз, голые пятки щекотало и жгло. Самокрутка, расплющиваясь, запахла сильнее: сладковатый противный душок заполнил всю гримерку. Сима сжал зубы. Жаль, нельзя было не дышать совсем. Огарев смотрел на сына и ничего не говорил. Глаза его были непривычно красными и опухшими.

– Прощаю, – прошептал Сима и, чтобы не заплакать (он взрослый, он не может!), выбежал из гримерки.

Бежал он до дома в куртке поверх репетиционной одежды. Хотелось есть, и Сима прямо из прихожей, не снимая куртки, сразу двинулся к холодильнику. Там со вчерашнего дня стояла большая закрытая коробка без этикетки. Он достал коробку, раскрыл и замер. Одна розочка на торте помялась, и Сима решил, что теперь может доломать ее. Он обмакнул палец в крем. Облизнул. И только тогда заплакал.