Текст книги "Цирк"

Глава 5
Дар

1960-е годы

Саратов, улица Чапаева, 68

Огарев помнил, когда в первый раз почувствовал темноту. Это было во сне. Он лежал лицом к стене, смотрел на чугунную батарею, которая не грела: отопление им отключили рано, вечером холодало и к полуночи дом остывал, а ноги у Огарева коченели. Огарев представлял, как горячая вода – кипяток! – переливается внутри радиатора, плещется и шумит, как срывает заглушку, в стену врезается столб кипятка, валит пар, и его комната превращается в горячий бассейн, и он плавает в кипятке, который не обжигает, а только греет. Как будто сам Паша Огарев – большая амфибия, а не десятилетний парень. И эта амфибия не боится горячей воды. Огарев засыпал, он не слышал, что ночью в ванной прорвало трубу. Батарея в их комнате осталась цела, а наутро Огарев увидел, что коврик в ванной намок и вода поднялась сантиметров на пять, переступила через порог и отвоевала себе коридор. Папины тапки плавали на поверхности, как две большие мертвые рыбины.

Потом Огарев помогал папе таскать ведра, мама отжимала ветхие тряпки. Пустили в ход даже старые полотенца, которые мама не решалась выбросить и все хотела «подлатать». Папа, опуская на паркетный скрипучий пол очередное железное ведро, строго смотрел на сына. Огарев боялся признаться родителям, о чем думал перед сном и что ему снилось. Снился Огареву всемирный потоп, ковчег и все, что было связано с водой, в том же сне возникли пираты, моряки и морские волки, человек-амфибия из старой книжки, русалки и большой пароход, который переломился пополам, и каждая часть вертикально пошла ко дну.

Папа Огарева про все, конечно же, знал. Он сам чуть не спалил половину деревни, когда ему исполнилось десять. Только он всегда представлял себя кладоискателем: воображал пещеры, золото и горящие факелы, а его сын с детского сада мечтал о кругосветном плавании. Отец даже книжку ему подарил – про Христофора Колумба. «Неудивительно, что в первый раз вода… – бормотал отец, выплескивая во двор очередное ведро. – Неудивительно». Хотя дар сына и опоздал на полгода, отец Огарева терпеливо ждал, когда дар проявится. Он радовался потопу, как радуются рождению внуков, но скрывал свое восхищение за нахмуренными бровями – про дар Огареву-младшему еще нужно было рассказать. Потом научить им пользоваться. Темная материя, темнота, из-за связи с которой еще его мать продали в цирк, продолжала сопровождать их семью. То ли поглощала их, то ли оберегала. Он и сам жил с этим даром с десяти лет и до сих пор не понял до конца, как с ним обращаться.

Пока в Саратове собирались проводить скоростную трамвайную ветку, Паше Огареву исполнилось двенадцать. Он уже мог ассистировать отцу. Ветку так и не провели, а Паша кидал семь предметов с закрытыми глазами и, конечно же, ловил, а затем заставлял мячи, шляпы и булавы долго левитировать над манежем.

– Никогда не используй свой дар там, где достаточно твоих рук, – говорил Паше отец. И добавлял: – И за пределами цирка тоже не используй.

Паша не слушал. Сначала он тренировался на дворовых кошках. Доставал из мусорного ведра рыбьи головы и кости, приносил во двор. Кошки сбегались на запах из ближайших подвалов, а Паша зажмуривался – и кошки исчезали по одной, а потом снова появлялись. Одна как-то исчезла на земле, а появилась на дереве, и Паша, испугавшись, что его связь с темной материей недостаточно крепка, полез снимать кошку самостоятельно, без всякой магии.

– Засранец, вот засранец! – Отец посмеивался над Пашей и к вечеру отправил во двор свою темноту, чтобы та сняла с дерева и сына, и кошку.

– Ты так тоже научишься, и твоя тень будет ходить по манежу без тебя, – пообещал он Паше. – Это и есть часть черной ямы за спиной, понимаешь?

Паша не понимал. Он кивал и баловался, играл в свой дар, как в машинки, подаренные дядей Валерой на Новый год. Машинки давно поломались и валялись на антресолях среди старой посуды и протухших от сырости тряпок. Дар же казался Паше вечным: не ломается, не умирает. Твоя тень всегда с тобой.

Кошку с дерева взяли домой и назвали Тенью. Отец и сын еще долго прятали ее от противного соседа, который не любил животных, пока отец не пришел домой и не раскрыл свою несуразную сумку (все папы одноклассников Паши давно ходили с портфелями и сыпали вокруг словами «партия», «колхозы», «выполнить план»). Папа Огарева сыпать умел только булавами, шляпами и кольцами. А если предметы падали, он начинал сыпать матом. Но в тот день все было иначе: руки отца нырнули в сумку с привычной ловкостью, и на кухонный стол посыпались документы о вступлении в кооператив. В тот же вечер отец собрал всю семью за праздничным ужином.

– Мы переезжаем, – провозгласил он торжественно и открыл шампанское.

Пробка вылетела, нарисовала дугу под потолком и была поймана кошачьей лапой на подлете к полу. Тень праздновала со всеми вместе.

«Неужели мы все-таки переедем…» – думал Паша. Одна радость: кошку не нужно будет прятать от соседа в темноте. Переезжать он не хотел.

– Заживем, – бормотал отец будто бы назло сыну.

Стоило ему заговорить о переезде, он начинал взволнованно ходить по комнате, размахивать руками и рассказывать, как же они теперь заживут. Он был уверен, что на отшибе, в новом районе на СХИ жизнь будет течь иначе – без назойливых замечаний, ссор на общей кухне, настойчивого стука в уборную и требований «поторопиться». Пусть далеко от цирка, пусть добираться с пересадками, пусть Паше нужно будет менять школу… Зато свое, Паша. Зато отдельная квартира. Не все же в каморке ютиться.

– Папа, ну пожалуйста, давай поживем здесь еще немного, в самом центре же, проспект Кирова под боком! Цирк рядом, папа!

Паша канючил, темнота подсказывала: в новой квартире счастья они не увидят.

Из квартиры на Чапаева Паша мог прибегать в цирк до уроков. Он репетировал каждое утро и каждый вечер, чтобы стать таким, как отец. «Жонглерами становятся», – вот что Паша твердил себе каждую репетицию. Неважно, что он таким уже родился. Талантливым. Наследником цирковой династии. Предметы могут обмануть любого. Они падают так же легко, как и взлетают.

Никакие убеждения не помогали, родители паковали корзины и коробки, мама каждый вечер проверяла, ничего ли они не забыли, папа суетился и перекладывал всё с места на место. Тогда Паша стал прятать вещи: он вытаскивал их из еще не закрытых коробок и засовывал обратно в шкафы. С некоторыми поступал так же, как с кошками. Фокусничал. Поначалу на мелкие пропажи никто не обращал внимания, в общем хаосе переезда Пашины выкрутасы терялись. Мама «фокусы» сына заметила, когда из ее шкатулки пропали украшения. Не одобрила, заставила все положить на место, и Паша еще несколько вечеров распутывал узлы на золотых цепочках (иногда вещи из темноты возвращались потрепанные, в беспорядке). После этого случая Паша отчаялся убедить родителей.

– Заживем! – тянул свое отец, красный от напряжения, затаскивая коробки с вещами на лестничную клетку их нового дома.

Мама Паши ко всему относилась скептически, выбиралась из объятий мужа с брезгливым выражением на лице, даже не выпила с отцом шампанского за переезд в тот самый вечер. Он пил один, подмигивал ей, но она только качала головой. По этому ее выражению, по ее жестам сразу становилось понятно: ничего никогда не изменится. Новой квартирой остались довольны только папа и кошка Тень.

Мама ушла, когда Паша вырос. Как будто выполнила свой долг. «Она не виновата», – твердил Паша себе в первые месяцы после ухода матери. Это отец продался кому-то, отдал свою темноту, использовал ее за пределами цирка. Вот почему у них появилась квартира. Вот почему это все с ними произошло: Паша Огарев вырос, отдалился, отца навещал редко, кошка Тень попала под машину, отец спился от одиночества и умер в юбилейные пятьдесят.

«Не продавай никому темноту своей души», – так хотел написать Паша Огарев на могиле отца, но тетка в похоронном бюро покрутила пальцем у виска, а дядя Валера заказал на камень стихи у знакомого графомана. Тогда Паша написал это на листе ватмана и повесил его над кроватью.

Павел Огарев в тысяча девятьсот девяносто первом пошел по стопам Огарева-старшего. Стал таким, каким мечтал стать: звездой местного цирка при деньгах. Он тоже продал свою темноту и все-таки вернулся в бывшую коммуналку на Чапаева, где когда-то жил с отцом и матерью. Но того Паши, которому завещали дар, уже не было. Ватман с надписью Огарев спрятал в чемодан и запихнул на антресоль, чтобы никогда больше не видеть. В тысяча девятьсот девяносто втором, после гибели жены и младшего сына, он стянул чемодан с антресоли, вытащил ватман, разлил на него черную краску и сжег за городом. Теперь он знал, что темнота никого не простила, да и не собиралась прощать.

Глава 6
Свойства ртути

Январь 1994 года

Саратов, школа № 26

На деньги, которые мать дала на обед, Влад купил в аптеке четыре ртутных градусника. Мама не зря попросила директора определить Олю и Влада в параллельные классы, как только двойняшки перешли в пятый.

– Хлопот не оберетесь, – пообещала она директору, и тот от греха подальше согласился.

Хлопот все равно было не обобраться: Оля и Влад теперь устраивали дебош в разных классах и оказывались в директорском кабинете поодиночке, сменяя друг друга на посту хулиганства.

– А мы тут все не задохнемся? – На Влада испуганно таращил глаза Тимоха по прозвищу Ржавый, самый мелкий в их компании.

В мужском туалете не горел свет, в школе экономили электричество, сифонило отовсюду: из щелей в рассохшихся деревянных рамах, из-под закрытой двери. Влад даже сквозь подошву кроссовок чувствовал ледяную плитку на полу. В сумерках он едва различал громадные зеленые глаза Ржавого, прищуренные и черные – Азата и безразличный, всегда затуманенный взор Башки.

– Не задохнемся, – отмахнулся Влад и сморщил нос. – Тут и без ртути мочой несет…

– Владос, ты б отошел от нас со своими идеями. – Азат двинулся к двери. – Контрольная-то вводная, чтоб проверить, не отупели ли мы за праздники.

– Ну и вали! Как с контрохи сбегать, так ты первый, а как сделать для этого что-то, так Владос руки марает… – сплюнул Влад.

Башка усмехнулся, Рыжий согласно закивал. Азат остановился, замер. А потом, сверкая протертыми на коленках спортивными штанами, на ходу разминая пальцы, неуклюже кинулся назад – навстречу Владу. Влад не понял, как оказался на той самой ледяной плитке, теперь он чувствовал холод кафеля лопатками и слышал звенящий хруст – это градусник треснул прямо под ним.

– Чё ты сказал, Курица? – Азат не придумал ничего лучше оскорбительного прозвища, которое Дубко дал Оле.

Он крепко держал Влада за рубашку. «Порвется – мать убьет», – проскочила мысль. Влад, стараясь не вдыхать, замахнулся и попал кулаком Азату прямо в его гордый птичий нос.

– Не дыши, урод! Все вы не дышите! – закричал Влад и оттолкнулся от пола, попытался подняться.

Азат закрывал нос ладонью. Он заметил, что под Владом лежат три целых градусника и один разбитый, и попятился.

– Б-б-братка, я не хотел! – Между тонкими пальцами Азата просочилась струйка крови.

Пока Рыжий помогал Владу встать, Башка, как самый умный, уже ретировался из туалета. Поднимаясь с холодного кафеля, Влад сгреб уцелевшие градусники и зажал в кулаке.

– Вот крыса, – пробормотал Рыжий и последовал примеру Башки.

Влад усмехнулся вслед трусливым друзьям и с мальчишечьей дурной силой швырнул градусники об пол – раз! Стекло разлетелось по кафелю вместе с шариками ртути. Влад завороженно смотрел, как мелкие серебристые капли катятся по полу и если сталкиваются, то собираются в одну большую каплю.

– Не дыши, только не дыши, – прохрипел Влад. Он оперся на друга и захромал к двери. – Это чтоб наверняка сработало.

Влад наступал на ногу, а отдавало в поясницу. «Приложился нормально», – оценивающе думал он. Азат придерживал друга под локоть. Влад позволил себе привалиться к стене только тогда, когда они плотно захлопнули дверь в туалет. Дверь не поддавалась, скрипела, ее повело еще лет десять назад, и теперь она упиралась в наличник острым краем. Азат навалился на нее всем своим хилым телом, последовал громкий треск, щелкнул язычок замка.

– Теперь туда вообще никто не зайдет, – проворчал Азат, повел плечом, которым опирался на дверь, хрустнул суставом.

Азат вообще весь хрустел, особенно на уроках физкультуры, – пальцами, коленями, локтями, – звук был такой, будто кололи орехи. Некоторые учителя ненавидели этот звук, а заодно и самого Азата. Влад заметил, что кровь у Азата остановилась, только оставила засохшие дорожки под носом и между пальцами. И не скажешь, что настоящая, скорее бутафорская, нарисованная красным, плохо пишущим маркером.

Уборщица подняла вой в середине седьмого урока. Нашла в мужском туалете осколки разбитых градусников, побежала прямиком к директору.

– А ты говорил, никто не зайдет, никто не зайдет… – прошептал Влад другу, когда новость докатилась до кабинета, где у них шел урок истории. Самуилович как раз раздавал классу двойные листочки.

Уроки были сорваны. Школу эвакуировали. Ржавый и Башка только отнекивались, лебезили перед учителями, рвались домой и быстро сдали и Влада, и Азата. Последствия перепалки скрыть было почти невозможно. Нос у Азата припух и чуть съехал влево.

– Не было нас там, Измаил Самуилович, не было! – бормотали Ржавый и Башка.

Измаил Самуилович промолчал. В директорский кабинет он повел двоих, а остальным пригрозил кулаком.

– С вами тоже будет отдельный разговор! А теперь кыш из класса на улицу, живо!

На улицу хотели все. Толпа толклась в гардеробе, вываливалась из школы, как перловка из большой кастрюли поварихи в школьной столовой. Мельтешили младшеклассники, смеялись и выкрикивали ругательства старшие. Учителя шикали, шипели, хватали за руки, возвращали в строй. На улице толпа превратилась в две длинные шеренги, между которыми ходили учитель физкультуры и учитель ОБЖ – раздавали указания.

Влад слышал отголоски всеобщего переполоха из окна директорского кабинета.

– Опять Куркины… – вздохнул директор, даже не повернувшись к Владу и Азату.

Он смотрел в окно, как будто надеялся увидеть там ответ на свой тяжелый вздох. Современные дети ему не нравились. «Всё развалили, – говорил он неоднократно. – И даже до детей наших добрались».

– Куркин один, без сестры, – уточнил учитель истории, просочившись в кабинет следом за мальчишками. – Еще Юлдашев.

– Сестра недавно была. – Директор снова вздохнул, но от окна не отвернулся. – Что с ними делать? Тоже на улицу гони… Карантин у нас теперь.

Глава 7
Не сиди спиной к манежу

Январь 1994 года

Саратов, Цирк имени братьев Никитиных

Пересадка с трамвая на трамвай, ожидание в объятиях промерзшей остановки, бег по улице Чапаева, отражение фонарей в глазах, ледяной ветер, задувающий под мешковатую куртку, – Оле стоило всё это преодолеть, чтобы цирк снова стоял перед ней: панорамные окна, четкие линии – каменные, угловатые и будто поломанные, как сомнения в ее голове. Теперь она не сомневалась. Она вошла с центрального входа, двери были открыты. Кассирша дремала за помутневшим от времени стеклом, сопела неслышно, как рыба в аквариуме. Пост охраны почему-то был брошен, оставлен, гардеробщики тоже куда-то подевались, горела лишь старая настольная лампа в окошке гардероба.

– Есть кто?

Тихо было в пустынном вестибюле, как в ночной церкви, и только эхо вернулось к Оле с ответом.

– Дядя Паша! – закричала она, осмелев, охмелев от этой вездесущей мраморной тишины.

Крикнула Оля, зажмурившись так сильно, что, когда открыла глаза, лампа ослепила ее, и она на миг перестала дышать. Где-то в глубине манежа, этого бесконечного круга, чью форму повторяло, огибая и словно приобнимая, длинное фойе, послышался дверной скрип. И Оля шагнула навстречу этому скрипу – единственному звуку во всем цирке, который ей ответил.

У двери с надписью «Посторонним вход запрещен» за поворотом, в самом конце коридора, стоял Павел Огарев. Он шарил по карманам в поисках ключей от квартиры, тихо чертыхался и выругался, когда услышал шаги. Он не хотел, чтобы кто-то из цирковых знал, что он все еще не ушел домой. Они уедут на гастроли, он и Сима, Таня останется дома или у мамы. Он попросит ее, да, он попросит вернуться, но это потом, а пока… где эти ключи, почему он стал постоянно всё терять? Не бывает старых цирковых артистов и рассеянных жонглеров.

– Не бывает… – бормотал Огарев все неразборчивее и ощупывал карманы. Он уже приоткрыл дверь, чтобы вернуться назад в гримерку, размышляя, продолжать искать ключи или заночевать прямо в цирке, когда раздался крик со стороны гардероба:

– Есть кто?

Огарев замер. Перед глазами промелькнул зеленый мохеровый шарф в катышках, несуразная дутая куртка – девочка, смеясь, забежала в цирк со служебного входа.

«Дайте мандаринку, дядя!»

«А тайну каната расскажете?»

Тот же голос, который он слышал в тот самый день – день девочки, проникшей за кулисы. День, когда темнота в первый раз дала слабину, дрогнула, не послушалась. Именно с появлением за кулисами Оли темнота чуть не испортила иллюзию, которую Огаревы репетировали не первый год.

– Дядя Паша!

Ошибки быть не могло. Темнота подсказывала ему, направляла. Может, даже простила? Нет, вряд ли. Эта девочка не его дочь. Его семье никогда больше не владеть даром. У него был последний шанс, и он не справился. Он продал темноту, как и его отец. Не смог передать дар старшему сыну. Не уберег младшего. Темнота забрала младенца еще в утробе, погубила вместе с матерью. Она дразнила Огарева видениями, галлюцинациями. Рисовала для него образы умершего мальчика – то подростка, то грудного ребенка, которого, кроме Огарева, никто видеть не мог. Он заплатил достаточную цену.

«Теперь время других», – говорила ему темнота, раз за разом приводя к девочке с зеленым мохеровым шарфом. Определенно это она – кто же еще? И Огарев решился.

– Ау! – Его ответ утроился, учетверился, эхо растянуло его голос, усилило.

И Огарев понял, что прав. Быть может, впервые в жизни он поступал правильно. Он прикрыл дверь – та несуразно скрипнула – и пошел навстречу голосу.

– Дядя Паша! – пискнула Оля снова, заметив фигуру в конце коридора.

– И какой черт тебя сюда занес? – Огарев шагнул из сумрака фойе под свет настольной лампы. «Наверное, гардеробщица читала и забыла отключить», – решил Огарев.

Так случилось, что под светом этой лампы они и встретились. Так случилось, что, когда он повел Олю, замерзшую, испуганную, отпаивать чаем в гримерку, лампа замигала и погасла.

– Кто обидел? – спрашивал ее Огарев.

И Оля рассказывала про Диму Дубко и насмешки, про учительницу и директора, про родителей и братьев. Оля рассказывала, пока пила чай из потемневшей от заварки кружки, пока они шли к манежу, пока Огарев доставал из-за спины мячик и подкидывал его.

Когда они вышли к арене, Оля села на край барьера. Она завороженно смотрела, как Огарев перелезает через него, не прекращая подкидывать и ловить мяч.

– Не сиди спиной к манежу, – засмеялся он.

Оля послушно повернулась лицом к этому волшебному ритуальному кругу, поставила ноги на писту и оперлась локтями о коленки, подперев подбородок кулачками.

– Почему? – спросила она, наблюдая, как из тени возникают другие мячи и Огарев ловит их на лету и мячи начинают взлетать друг за другом, очерчивают круг в воздухе и возвращаются назад.

– Потому что, – отвечал Огарев, чеканя слова (один бросок – одно слово). – Так. В цирке. Говорят.

– А почему так в цирке говорят?

Огарев поймал мячи в одну руку. «Все пять! Как они уместились в его ладони?» – успела подумать Оля.

– Потому что прилетит по голове что-нибудь или кто-нибудь, – и Огарев постучал кулаком по черепу. – В жизни ведь так же. Нужно повернуться к трудностям лицом, чтобы с ними совладать.

Оля нахмурилась, кивнула и запрокинула голову: под куполом было еще темнее, чем в прошлый раз. На представлении софиты и прожекторы выхватывали в световой круг хотя бы часть зала. Сейчас же освещение было символическим, и Оля не понимала, как Огарев видит в полумраке мячи и умудряется их ловить.

– Дядя Паша, давайте договоримся. – Оля выдержала паузу, пока Огарев не посмотрел на нее удивленно, непонимающе.

– Ну?

– Вы будете учить меня жонглировать, а не жизни.

Огарев рассмеялся, а отсмеявшись, протянул ей свою широкую мозолистую ладонь.

– Идет!

И Оля пожала протянутую руку.

После репетиции они не вернулись в гримерку. Огарев привел ее в помещение с высокими потолками. «Тут животные!» – поняла Оля по запахам сена, навоза, сырого мяса. В стенах были углубления, где стояли ряды вольеров. Ряды рычали, попискивали, какие-то храпели или шуршали. Из одного вольера между прутьями высунулся хобот и медленно втянулся обратно. Оля замерла. Протяни она руку долю секунды назад – и коснулась бы морщинистой шершавой слоновьей кожи. Они шли все дальше, мимо слона, мимо обезьян и попугайчиков.

– Зоопарк, – прошептала Оля. В зоопарке она была всего раз, совсем маленькой.

– Лучше! – заявил Огарев и толкнул плечом следующую дверь.

За ней были другие вольеры, в каждой клетке – дикая кошка. Дверь разделяла два мира – хищников и их добычу. Огарев подвел ее к одной из клеток. Черные полоски на боках у тигра замелькали между прутьями, в глазах у Оли зарябило, она зажмурилась, и, хотя тигр нервно ходил взад-вперед и даже рыкнул, ей было совсем не страшно. Рябь прошла, и Оля заметила, что танец тигриных полосок и прутьев клетки какой-то неровный. Один счет все время западает, как будто кто-то задерживает палец на одной клавише пианино чуть дольше, чем нужно. Тигр хромал. Оля посмотрела на Огарева. Тот понял вопрос без слов.

– Не допрыгнула, лапа соскочила, подлечат – снова пойдет в манеж, – объяснил Огарев. – Но я хотел показать тебе не только ее.

– Это она? – переспросил Оля.

Огарев не стал отвечать. Оля заметила, что на глупые вопросы он вообще никогда не отвечает. Не любит повторять несколько раз одно и то же. Тигрица все еще ходила по клетке, теперь Оля смотрела на нее прищурившись – так игра цвета не могла ее запутать, заставить закрыть глаза.

Огарев выкатил в центр помещения тумбу и махнул Оле рукой (отойди подальше!). Оля не стала возражать и попятилась к дверям. У Огарева в одной руке уже была длинная палка («Это стек», – пояснил Огарев), а в другой – куриная тушка. Палкой он подцепил щеколду, и тигрица, завершая очередной круг, вышла к нему. Голова ее медленно, как у сломанной игрушки, повернулась к Оле, но Огарев был наготове. На тумбу шлепнулась тушка курицы. Оля поморщилась. Запах сырого мяса усилился. Так же пахло на рынке в мясном отделе. Тигрица оценивающе посмотрела на Огарева. Оля готова была поклясться, что она кивнула. И медленно, играя боками, прошла к тумбе. Как только она приступила к еде, Огарев кинулся к телефону, который висел на стене:

– Саныч, Дельта готова, вставай!

«Уже утро!» – с ужасом поняла Оля. Нужно было возвращаться домой, но она не могла оторваться от зрелища. Тигрица Дельта ела осторожно, не уронив ни кусочка, придерживала лапой добычу и, пережевывая, наклоняла голову, как домашняя кошка. Дельта доедала свой завтрак, когда в дверь за спиной у Оли протиснулся деловитый мужичок. Тот самый, который сматывал трос под куполом в первый «цирковой» Олин день.

– Эхе! – прокряхтел Саныч, заметив, что тигрица сидит чуть на боку, чтобы не тревожить больную лапу.

– Саныч у нас еще и ветеринар! – с гордостью представил друга Огарев. Он выхватил у Саныча вторую куриную тушку и подкинул ее на тумбу к остаткам первой.

Саныч прошествовал к Дельте ее же шагом, переваливаясь (разве только не хромая), раскрыл чемодан, вытащил шприц и ловко сделал укол. Тигрица, увлеченная курицей, даже не вздрогнула.

Огарев закрыл глаза и хлопнул в ладоши. Эхо разнеслось по цирку. На месте тигрицы остался черный силуэт – дыра, висящая в воздухе. Огарев хлопнул второй раз. Тигрица появилась в вольере вместе с тумбой. Она так же невозмутимо пережевывала курицу, накрыв тумбу мощной лапищей. Дыра в форме тигра начала растворяться и вскоре совсем исчезла.

– Отпад!.. – только и смогла сказать Оля.

Сан Саныч захлопал в ладоши. Огарев театрально раскланялся.