Текст книги "Цирк"

Часть 2
Манеж

Глава 1
Кухонный аттракцион

Май 1994 года

Саратов, улица Азина, 55

Влад и Азат сидели на лавочке у подъезда. Азат курил. Он сильно затягивался и выдыхал наверх – сгустки дыма едва доплывали до окон первого этажа, но Азату казалось, что так курят крутые парни из фильмов. Влад расплющивал носком кроссовка бычки, разбросанные на асфальте. Бычки промокли (накрапывал мелкий дождь), остатки табака из них вылезали червячками, как зубная паста из тюбика.

– Чё сидеть тут? Пошли к тебе. – Азат запульнул бычок в кусты.

– Там Оля и этот… клоун, – откликнулся Влад.

Влад не водил друзей домой уже давно. Сестра науськала даже мелкого, и тот влетал в прихожую, размахивал руками, кричал и прогонял любого, кого Влад приводил. Оля заверила Артёмку, что его игрушки обязательно кто-нибудь из «дружков Влада» украдет. Игрушки действительно стали пропадать: неважно, приходил ли с Владом Азат, Ржавый или Башка – Артём не досчитывался машинки или солдатика. О том, чтобы привести домой Оксанку из параллельного класса, и речи не шло.

– Сумасшедший дом. – Азат откашлялся и сплюнул. – И чего ты их всех на место не поставишь, ты же старше!

– На пять минут, – понуро пробурчал Влад.

Азат снова сплюнул – на этот раз от досады. В младшей школе его за эту привычку дразнили верблюдом. Никто и не думал, что двумя годами позже Азат за такое прокатит любого на своем горбу – и вмажет в холодную стену мужского туалета.

Азат дернул дверь подъезда, и Влад поплелся за другом.

– Сейчас мы твоим родственникам объясним, кто, куда и когда должен приходить.

Уже в прихожей, снимая промокшие кроссовки, Влад услышал шум на кухне – смех и звон тарелок. Когда мама готовила обед на всю семью, шум казался домашним, сопровождался маминым пением. Сейчас же сквозь Олин смех слышался высокий мужской голос – «клоун» отдавал команды, периодически попискивая и покрякивая.

– Точнее! Точнее кидай, говорю! – слышалось за закрытой дверью.

«И куда смотрят наши родители?» – с тоской подумал Влад, стаскивая промокшие и окрасившиеся от кроссовок носки.

Азат протиснулся в квартиру мимо друга и не разуваясь направился на кухню. Дверь он распахнул с пафосом – хлопнул ею о шкаф так, что за стеклом зазвенел мамин любимый сервиз. Влад семенил следом. Он привстал на цыпочки и увидел через плечо Азата Олю (глаза – тарелки, в руках – тоже тарелки) и того, кого он про себя называл «клоуном» (взъерошенные нестриженые волосы, небритость, мозоли на руках и потертый твидовый костюм).

– Вам бы нос, – хихикнул Влад, не поздоровавшись. – Красный!

– Будет. – Огарев кивнул и прикрыл глаза.

Азат уже собирался вставить свое слово, но не успел: дверь со свистом захлопнулась сама, как от сильного сквозняка, и шлепнула Азата по носу. Азат заорал и запрыгал на месте от боли, пытаясь сбросить цепкие руки Влада со своей спины. Влад верещал и от испуга цеплялся за его футболку. Азату все же удалось стряхнуть друга.

– Уйди, уйди! – хныкал Азат, ковыляя к зеркалу.

Влад все еще прыгал вокруг него верным щенком.

Отражение посмотрело на мальчишек осуждающе. Обоим показалось, что на них смотрят глаза «клоуна», но наваждение прошло, и в зеркале остались только они и медленно краснеющий нос Азата.

– Клоун, сука, я ему… – шептал Азат проклятия, а из-за закрытой кухонной двери снова слышался Олин смех.

Огарев расставлял тарелки, Оля заканчивала мешать салат. После уроков жонглирования пластиковой посудой пришлось взять в руки настоящую. Огарев сказал, что договорится с Олиными родителями насчет цирка – прямо за ужином. Только если его поможет приготовить Оля.

– Ну вот, а говорила, готовить не умеешь. – Огарев смотрел на череду тщательно расставленных блюд: одна тарелка подпирала другую, а та придерживала боком плошку с салатом. Таких застолий Олины родители не видели давно.

– Я вам должна по гроб жизни, – прошептала Оля, напуганная запахами мяса и тушеных овощей.

– Рано тебе еще о гробах думать. – И Огарев шлепнул очередную котлету на тарелку. Котлета чуть не соскользнула на пол, но Огарев качнул тарелкой в другую сторону – удержал.

В коридоре щелкнул дверной замок, застучали каблуки. Первой с работы вернулась мама.

Глава 2
The United States of America

Май 1994 года

Саратов, кафе «Сюрприз»

В ресторане на улице Ленина иллюминация работала даже лучше, чем в цирке. Ярко-розовый прожектор высветил сцену, на которой шли последние приготовления. Оля подергала Огарева за рукав:

– А меня там не ослепит?

Огарев вздохнул, вышел из-за ширмы, которая служила кулисами, поймал под локоть юношу в пиджаке и с планшетом для бумаг и что-то шепнул ему. Юноша сначала быстро закивал, но потом развел руками. Огарев вернулся к Оле, поправил воротник своей сценической рубашки и, откашлявшись, заключил:

– Не ослепит.

Из-за кулис было видно, как наполнялся банкетный зал. Таких людей Оля видела в сериалах, которые крутили по «ящичку» Арины Петровны. Мужчины в костюмах, женщины в облегающих платьях. Ее родители такое не носили: папа не вылезал из свитеров, связанных бабушкой Лидой, мама же носила юбки и белые блузки: школа диктовала ей и одежду, и прическу. С одной из пар в ресторан вошел широкоплечий человек в черной кожаной куртке. Оля съежилась.

– Нам обязательно именно тут выступать? – обернулась она к Огареву.

– В самом цирке тебе никогда не заплатят столько, чтобы ты могла выполнить условия родителей. Я уже объяснял.

Оля не верила. Цирк был местом, в котором все были ей рады. Сима помогал с выбором в столовой («не бери суп, он всегда тут плохой, салаты лучше!»), Сан Саныч снисходительно смотрел, как Оля учится заряжать реквизит, и всегда советовал, где поможет изолента, а где хватит и обычного скотча. В ресторане же никому, кроме Огарева, до Оли не было дела. Даже свет никто не сменил: ярко-розовое пятно превратилось в кислотно-желтое – и, казалось, стало еще более слепящим. В это желтое пятно света Огарев и вытолкнул Олю под аплодисменты.

Она зажмурилась и начала работать. Тигр шевельнулся где-то в районе ребер, зевнул, слабо мяукнул и тут же спрятался. Выстроенная башня из мячей начала крениться, Оля оступилась, качнулась вбок, чуть изменила траекторию броска, чтобы трюк не развалился совсем. Злость было подкатила к горлу, но там она и замерла, растворилась в мерном движении мячей по нескончаемому кругу – из одной руки в другую, из одной – в другую, метроном в голове отсчитывал ритм. Вальс мячей у нее над головой не кончался, и Оле хотелось, чтобы он длился вечно. Ее хваленая «драчливость», ее ярость были на сцене ей врагами, а не помощниками, и это было единственным, что она знала наверняка.

«Контроль, – говорил ей Огарев на репетициях. – Помни о контроле».

Оля настолько сосредоточилась на совете наставника, что после номера в ресторане разом все забыла. Каким был свет? Где сидели зрители? И сколько раз она поймала мячи, а сколько – уронила?

«Так всегда в первый раз», – скажет Огарев, когда они вместе уйдут со сцены, и отвернется, чтобы обсудить с организатором гонорар, как будто сказал о чем-то обычном, а не особенном. И Оле станет жутко оттого, что ее первый раз, ее первое слепое пятно, ее первый миг забвения, который артисты всегда силятся вспомнить и твердят, что на самом деле никогда и не забывали, произошел не на манеже. Это было нечестно. А ведь дядя Паша обещал ей, что сначала она выйдет в номере Симы.

– Просто халтурка подвернулась, а тебе деньги нужны, – сказал Огарев, когда их развозили по домам на раздолбанной «четырке».

Водитель резко тормозил на светофорах (а на некоторых не тормозил вообще, и машина в последний момент пролетала на мигающий желтый, подпрыгивая на кочках). Ремней безопасности на заднем сиденье не оказалось, и Оля до боли в пальцах цеплялась за подлокотник. Ей не хотелось отвечать Огареву. Она свою часть уже получила, и теперь во внутреннем кармане куртки грелась тонкая пачка купюр. Оля таких странных денег никогда не видела, но не стала говорить Огареву, что их обманули. В подъезде Оля достала купюры из-за пазухи и под тусклой мигающей лампой прочла на ломаном английском: “The United States of America”. C купюр на нее осуждающе смотрел какой-то сэр, на шее у него был повязан белый платок, как у шпрехшталмейстера. Оля спрятала деньги. Маме она сказала, что им не заплатили ни копейки, но обязательно заплатят в следующий раз.

Глава 3
Денди

Май 1994 года

Саратов, улица Азина, 55

Влад никогда не видел десятидолларовых купюр, но он сразу понял, что это – оно! Заветные зеленые бумажки притаились в ящике Олиного стола. Оля опустила деньги в ящик, закрыла на ключ и еще долго смотрела на поцарапанную замочную скважину, как будто и не знала, что делать теперь.

«Останется без бабла, – решил Влад. – Точно останется!»

Он затаился в своей комнате и ждал. Оля ложилась спать раньше родителей. До уроков она убегала в цирк. После школы снова ехала на репетицию. Мама стала чаще ругаться, причитала каждый вечер, что Оля не учит уроков, а только играется, да еще с каким-то мужиком. Влад был с ней согласен. Он осуждающе смотрел на сестру за ужином и кивал на любое мамино слово.

– Так не должно быть, – говорил он. – Это неприлично и неправильно.

Оля в ответ однажды дала ему подзатыльник, и нос Влада оказался измазан в горячей картошке-пюре. Влад злобно фыркнул и не простил. Он перебирал в голове, сколько раз Оля била его и унижала, он вспоминал, как в детстве она отняла у него пирамидку и стала опасно ей размахивать и все-таки задела его. Хотя он просил ее быть аккуратнее.

Теперь он стоял за стенкой и прислушивался. Ждал, пока Оля уснет. Он старший – и точка. Все будет так, как он захочет. Оля не слушается его, значит, получит.

В полночь Влад решился: Оля и представить себе не могла, насколько опустела ее тумбочка в ту ночь. Зато через неделю Влад уже затаскивал домой коробку с новой игровой приставкой. Смотреть на «Денди» приходили даже Ржавый с Башкой. Влад давал играть подолгу только Азату. Ржавый и Башка за это еще долго дулись на друга. Осознав, что уговоры не работают, парни пошли жаловаться к Оле – вряд ли они догадывались, на какие деньги Влад купил такую дорогую игрушку.

– Мы купим себе еще одну! – пообещала Оля в надежде заручиться их поддержкой в школе. Ржавый и Башка ради «Денди» были готовы на все.

Оля при них открыла заветный ящик, но никаких купюр и уж тем более никакого сэра с белым платком на шее в ящике не оказалось. Ржавый и Башка загоготали, когда она призналась, что на самом деле никаких денег у нее уже нет.

– Но они были! Вот тут! – Оля показывала на дно ящика, в котором перекатывались шариковые ручки и валялись скомканные бумажки с нерешенными уравнениями.

Ржавый и Башка снова поплелись к Владу – нужно было отвоевать у Азата время игры во что бы то ни стало. Оля осталась в своей комнате.

В тот же вечер она откопала на антресолях старый замок от гаража и повесила на свою тумбочку. Она ходила мимо «Денди» каждый вечер, и желание разбить приставку было настолько велико, что она несколько раз, как будто нечаянно, задевала ее рукой. Каждый раз Влад смешно подскакивал (в какой бы части квартиры он ни находился) и бежал к своему сокровищу. Оля, не поправив приставку, уходила за шкаф в родительскую комнату.

Через неделю Влад нашел под приставкой клочок бумаги. Красные чернила на нем кричали: «Прочитай меня!» И Влад прочитал.

«Я-то еще заработаю, а вот ты – просто ничтожество». То ли от мелкого почерка, то ли от противного содержания записки у Влада зачесались глаза, как будто в лицо ему бросили песком или солью. Влад скомкал записку и выкинул в окно. Теперь он стал отсоединять «Денди» от телевизора и прятать под кроватью не только тогда, когда родители приходили с работы.

Глава 4
Сажа

Июнь 1994 года

Саратов, улица Азина, 55

Папу сократили. Сократили. Это была крайность, кратное число – кратное всему, чего у них не будет еще долгие годы. У Оли вот не будет новой кровати (из старой она безнадежно выросла), Владу никто не купит новые кроссы (старые прохудились и то ли крякали, то ли квакали – подошва при ходьбе издавала предсмертные звуки).

– Когда же все это закончится, а? – бормотала Лена, разбирая коробку с вещами, которую муж притащил с завода. На коробке большими печатными буквами было нацарапано имя «кормильца».

Новость не давала спать никому. Влад хмуро перебирал старые шахматы, делал вид, что ищет под кроватью потерянные фигуры (если папа будет сидеть дома, пока не найдет работу, о приставке можно забыть!). Артёмка забился в угол с детской книжкой. Оля выдвигала и задвигала ящик, в котором еще недавно хранились пятьдесят долларов (целое состояние!). Папа ушел куда-то и не возвращался до ночи.

В одиннадцать ноль семь – Лена смотрела за секундной стрелкой часов, сидя на кухне, – муж вернулся. Он кинул на стол деньги и, не снимая куртки, заперся в ванной. Долго шумела вода, в квартире пахло парной и мокрыми полотенцами, как и всегда, когда кто-то занимал ванную.

– Откуда?! – Лена зря рвала горло, за шумом воды и мужниным пением ее не было слышно. – Толя, откуда?

Толя вышел из ванной в двенадцать и приказал, чтобы его разбудили в шесть утра.

– Куда?

Толя показал жене рубашку, измазанную сажей.

– На станцию.

Так Оля, Влад и Артёмка узнали, что уголь в вагоны грузят только бывшие зэки. Что у Толи и так больная спина. Что зарплаты от железнодорожников они в жизни не дождутся и что снова будут получать не деньгами, а водкой.

– И сопьешься ты, как Веничка Ерофеев, – закончила свою тираду Лена.

– Как кто? Сосед какой-то, что ли?

Толик смеялся над женой, но как-то устало. Она совсем забыла, что не Петров он, в общем-то, а Куркин. И «Москву – Петушки» не читал.

– И вообще, если все, что ты говоришь, правда, тогда это что? – Толик кивнул на деньги.

Лене ничего не оставалось кроме как хлопнуть дверью ванной. Снова зашумела вода, запахло полотенцами. Оля шмыгала носом, чтобы изгнать этот запах, но к нему теперь примешивался запах сажи, который еще несколько лет не покидал ни свитер отца, ни их дом.

Оля, закопавшись в одеяло поглубже, закрыла глаза и представила, как она выходит в манеж. Ей на голову из-под купола сыплются зеленые купюры, на которых изображен тот самый беловолосый сэр, прожектор поднимается в зрительный зал, оставляя ее в темноте, и она видит, как в третьем ряду встают с мест четыре человека – это ее родители и братья. Они хлопают и улыбаются ей, мальчишки ловят купюры и трясут кулачками, полными денег, над головой. Папа лепечет что-то, но за гомоном зала, за звуками цирка (за многоголосьем, рыком, музыкой) она не слышит, что он пытается сказать. Рядом стоит мама – она уже не смеется. Она плачет.

Оля проснулась среди ночи, ее лицо намокло от слез и пота – соленые капли в уголках губ и глаз засохли желтой потрескавшейся коркой. Она побрела в ванную, чтобы умыться, и в коридоре услышала, что родители до сих пор не спят: они сидели на кухне, шептались. Папа лепетал что-то про «временно» и «найду новую работу», мама то ли всхлипывала, то ли просто нервно хмыкала – Оля не смогла различить. В постель Оля возвращалась медленно, пытаясь захватить как можно больше обрывков их разговора, уместить в голове, запомнить – только зачем? Ничего из этого им не поможет. Оля так и не заснула в ту ночь. Она слышала, как шепчутся родители, как ворочается за стенкой Влад, и клялась себе самой: «Однажды это будет не сон, обещаю, однажды это будет не сон». И купюры все падали и падали, заполняя комнату, погребали под собой и кровать, и стол, и огромный шкаф, и ковер на стене, и медведя на полу, которым даже Артёмка уже не играл.

Глава 5
Знакомство

Август 1994 года

Саратов, Цирк имени братьев Никитиных

Оля громко и хрипло кашляла и за кулисами, и в манеже – хотелось выплюнуть легкие вместе с завязшей в них жижей, обляпать стену в гримерке своей болезнью. Так плохо ей никогда не было.

– Мамочки, – хрипела Оля между приступами кашля и снова заходилась так, что в гримерке тряслись зеркала.

В цирке никто этого не замечал: перед премьерой все занимались своими делами, тем более что для многих артистов из новой труппы, в которую Олю и определил Огарев, представление было «домашним». В перерывах между репетициями саратовчане наперебой спорили, в какую столовую лучше пойти, а иногородние смущенно переглядывались, доверяясь выбору местных.

– Название программы избитое и даже может показаться мерзким и неоригинальным, – предупредил Огарев. – Но ты привыкнешь.

Фасад цирка на площади Кирова заслонили огромные афиши в стиле ретро с надписями: «Путешествие Арлекино в 1873-й».

– А что было в восемьсот семьдесят третьем году? – поинтересовалась Оля.

– Появился первый русский цирк. – И Огарев ткнул пальцем вниз, на ковер манежа. – Но не здесь. В Пензе.

Оля кивнула и не нашлась, что ответить наставнику. Пришлось снова начать кидать наверх кольца, номер с которыми у Оли не получался. Кольца падали и укатывались прочь резвее шариков, и Оля разочарованно думала, что смена реквизита делает из нее неуклюжую корову, еще и больную. Оля закашлялась вновь, и кольца посыпались на ковер. Отскакивая от него с гулким стуком и подпрыгивая, они будто по единой команде покатились в сторону форганга – строго друг за другом. Оля заметила, что Огарев семенит за последним кольцом и подгоняет его, жестикулируя, как подгоняют отстающего от матери-утки утенка. Огарев не трогал кольцо, но оно, повинуясь его движениям, катилось туда, куда он хотел.

– На сегодня всё, – сказал Огарев как ни в чем не бывало.

Оля послушалась и закашлялась опять, уже нарочно, чтобы задержаться в манеже. Она взглянула наверх, осмотрела бортик манежа, провела рукой по ковру в том месте, где катились кольца, но никаких приспособлений для такого фокуса не нашла. Возможно, дело было в рукавах сюртука Огарева или секрет крылся в самом реквизите. Оля проверила кольца в своей гримерке часом позже и смирилась с тем, что они самые обыкновенные.

Тень, которая всегда сидела на стене гримерки, всколыхнулась. В гримерку постучались, и дверь открылась. На пороге стоял Огарев. Его покачивало, в пальцах тлела сигарета.

– Не ищи, – сказал он.

И в тот же миг тень закачалась, отвоевала и соседнюю стену, заволокла собой зеркала и шкафы с костюмами, накрыла и Олю и Огарева. В гримерке стало сумрачно, душно и одновременно наступило спокойствие. То же случилось в первую встречу с Огаревым, когда он хлопнул в ладоши: плохие мысли будто бы закончились, а хорошие еще не успели прийти. Тень принесла с собой тишину, расстелила ее в голове у Оли, как огромную черную простыню.

– Оля, это темнота, – послышался бас Огарева из угла гримерки. – Темнота, это Оля.

Оле показалось, что она слышит то ли шепот, то ли шорох, но в нем было что-то похожее на «Я знаю». «Я знаю» повторилось несколько раз подряд напевом, с паузами и вовсе без них.

Оля тряхнула головой и очнулась в кресле. Гримерка была пуста, а за окном уже наступала осенняя ночь. Оля крякнула, прочищая горло. Кашлять не хотелось. Горло больше не болело. Тень все еще висела на стене. Оля покидала вещи в рюкзак и, запнувшись о порог, закрыла дверь.

«Я знаю… – все еще звучало в коридорах цирка эхо из ее сна. – Я знаю».

Оля пробежала к служебному входу и замерла около приоткрытой двери гримерки Огарева.

– Я знаю. – Голос наставника растекался по цирку. – Я знаю, что это она.

Оля толкнула дверь и увидела Огарева: он сидел посреди жуткого бардака, а жуткий бардак витал вокруг него в воздухе. Огарев был похож на индийское божество, и предметы левитировали, исчезали и появлялись как будто сами по себе, а не по указанию наставника. Сначала предмет становился похожим на тень, сливаясь с самыми глубокими тенями в комнате, окрашивался в серый неприглядный цвет, а потом и вовсе растворялся и так же возникал снова – только в обратном порядке.

– Это всё и правда – темнота? – спросила Оля с нажимом на последнем слове, хотя этого не требовалось. Слово выделяло себя само – пафосно и неминуемо.

– Не только она, – уклончиво ответил Огарев, не поднимаясь с пола, даже не глядя на Олю. – Дело еще и в том, кто с ней говорит.

– То есть если я говорю с темнотой, я буду делать свои собственные штуки?

Огарев усмехнулся:

– В общем-то, да. Ключевое слово тут «если».

Оле нельзя было так говорить. Любое «если бы» она считывала как вызов. Огарев это знал, Огарев этим пользовался. Огарев всегда поступал так, как было нужно ему или темноте. Теперь уже Оля не могла с точностью сказать, принадлежит ли Огарев себе. И можно ли вообще принадлежать себе, блуждая по закоулкам темноты много лет? Оля шла домой, и утренние тени над городом рассеивались. Светать начало в пять утра. Если бы ей встретился на пути хоть один прохожий, он бы сразу заметил, что рассвет идет перед ней, килем корабля рассекает тьму под ее ногами.