Текст книги "Цирк"

Глава 11
Отъезд

Февраль 1994 года

Саратов, улица Чапаева, 68

Огарев собирался так, как будто сбегал. Таня протерла от пыли старый, еще родительский чемодан, и тот лежал на ковре открытой могилой. Огарев хоронил в чемодане белье, старые джинсы и цирковой парик, который когда-то притащил домой из гримерки, чтобы подлатать. Вместе с вещами в чемодане отлеживалась обида на Таню, и Огарев злорадно думал, что, когда раскроет чемодан на гастролях, первой он вытряхнет из него обиду. Таня останется в Саратове. Не нужно будет прятаться и лукавить. Не будет слез, сердитых щелчков замка, бессонных ночей, когда он ждет, ходит к двери, слушает: не застучат ли шаги по бетонному полу подъезда, не возвращается ли она от родителей, у которых прячется чуть ли не после каждой ссоры. Таня останется в Саратове. Мантра, спасение, вдох через трубку в бескислородном пространстве.

Гастроли продолжались, Саратов был промежуточной точкой на карте, всего лишь одной строчкой в длинном гастрольном списке. Оказаться дома – временная удача, которой ему снова не удалось воспользоваться. Огарев предвкушал запахи бензина и пота, ухабы и бесконечные поля за окном. Он уедет. Таня останется. Так и должно быть. Так у них с Таней заведено.

Огареву было тяжело принять, что его вторая жена не цирковая, и в то же время он гордился очередной своей замашкой на «инаковость»: все, кто работал в цирке, выходили замуж и женились на цирковых, он – нет. Не в этот раз. Так было проще и правильнее, он выбрал другой путь… «Не нашего пошибу», – так сказал директор саратовского цирка и друг Огарева, когда впервые увидел Таню. Сказал, конечно же, не ей, а будущему мужу. Огарев отмахнулся. «И хорошо, что не нашего!» – подумал он. Цирковые девушки ему надоели. Напомаженные, как туземцы, в блестящих костюмах, они сменяли друг друга на арене, сливались в единое яркое пятно. Таня на их фоне была человеком. Они же казались картинами в галерее современного искусства. Не самого лучшего искусства.

Мысли о женщинах в цирке привели Огарева к Оле – он уже придумал для нее номер, в котором не будет блесток и фанфар. Он был уверен, что ничего не получится, но, как только закрывал глаза, в ушах начинала играть музыка, в его голове загорались софиты – белые, как пепел. Появлялась Оля – черная черточка на холсте, в белом-белом свечении цирковых огней она выходила в манеж, постепенно превращалась в силуэт, в тень. Тень начинала жонглировать черными шарами, которые возникали то ли из самой тени, то ли появлялись у нее из-за спины. В этот момент Огарев всегда замирал – так же замирал в его грезах зритель, – и картинка расплывалась. Фантазия не терпела самолюбования и презирала восхищение. «Это будет гениально», – думал Огарев, и видение тревожило его все реже. Временами Огарев представлял, как разозлится любой режиссер, если узнает, что для номера какой-то неизвестной девчонки нужно поменять многолетнюю программу и укутать весь манеж в белые одеяния.

– Просто они еще ее не видели, – шептала темнота из-за плеча Огарева. – Они ее еще узнают.

И Огарев темноте верил. Как и всегда.

Когда Таня вошла в комнату, Огарев перебирал уже сложенные вещи. Он складывал их в чемодан, выкладывал обратно, менял местами, то ли запутавшись в своих мыслях окончательно, то ли подыскивая наилучшую геометрию, чтобы край полотенца удачно совпал с краем футболки, – и тетрис, в который он играл перед каждой поездкой, наконец сложился. Тетрис не складывался, все портил злосчастный парик, он торчал посреди разложенного чемодана замызганной зверюшкой, и Огареву было жаль не только придавить его другими вещами, но и просто на него смотреть. Огарев перекладывал парик так и сяк, белые кудряшки на нем прыгали (номер в парике был посвящен Сергею Есенину), не поддавались давлению, чемодан из-за парика не закрывался, и Огарев в отчаянии надел его на голову, потянув руками вниз на манер шапки-ушанки, и закрыл лицо руками.

Таня села рядом – скрипнули пружины – и стащила парик с его головы. Огарев почувствовал, как парик защекотал щеку, услышал шорохи и удаляющиеся шаги. Когда он отнял руки от лица, то увидел закрытый чемодан. Парика рядом не оказалось, Тани тоже.

У окна стоял мальчик с простреленной головой, покачивался и опасно кренился вперед.

– Нет, – прошептал Огарев.

Он кинулся к мальчику, чтобы схватить того за шиворот и развернуть к себе лицом, но рука зацепила только занавеску – та всколыхнулась, зазвенели кольца о карниз. Огарев остался в комнате один.

Глава 12
Тетя Элла

Февраль 1994 года

Волгоградская область, Камышин

В доме у леса жила сестра Арины Петровны – так говорили. Еще говорили, что звали ее Элла, русского она до сих пор не выучила, а немецкий забыла. А еще – что у нее в избе нет мебели, спит она на полу, дети от нее сбежали или их вообще никогда не существовало. Старушки терли на лавках и не такие сплетни, и Оля не раз слышала, как за ее спиной говорили шепотом: «А как же та, сумасшедшая?» – «Эти-то нормальные, а та – ведьма!» Оля посмеивалась над сплетнями, городская жизнь научила ее не верить в то, что бормочут деревенские. Арина Петровна же просто хмурилась и обрывала разговор, если кто-то заговаривал с ней о сестре.

– Арин, а Элка жива, что ль? – спрашивала соседка, когда приходила за солью или еще какой мелочью.

Арина Петровна пожимала плечами, закрывала за соседкой дверь и затем громко, во весь голос заявляла:

– В следующий раз я ей в соль плюну! – и плевала. Правда, не в соль, а на свой же ковер.

Говорили, что Элла выходила из дома по ночам. Или вовсе не выходила, если судить по уровню снега – сугробы завалили дом до самых ставен, и, пока Оля вслед за Ариной Петровной «догребла» до окна, тетя Элла уже открывала входную дверь плечом, наваливаясь на нее всем телом. Снежный холм не сдвинулся, и Оля с Ариной Петровной полезли в дверную щель прямо через него. В прихожей они долго отряхивались, а тетя Элла молча обкладывала пол тряпками – снег таял и оставлял вместо себя ледяные прозрачные лужи.

Так же молча тетя Элла отвернулась от гостей и ушла в избу. Арина Петровна последовала за ней, знаками показывая Оле, чтобы та помалкивала. Оля проглотила все свои вопросы и желание поздороваться с родственницей, которую видела впервые. Она шла по жестким, прогнившим коврам (ковры были везде: на стенах и на полу, и Оля посмотрела наверх, чтобы убедиться, что к потолку не приколотили ковер).

Тетя Элла заварила чай, и Оле показалось, что и жижа в ее чашке пахнет отсыревшим ковром. Она поморщилась и поймала взгляд хозяйки. Хотелось опустить глаза, но Оля не могла. Зрачки тети Эллы держали ее крепче кандалов, и Оля почувствовала, как тигр у нее внутри заворчал. Подчиняться чужим он не привык. Тетя Элла кивнула и перевела взгляд на Арину Петровну. Еще когда перед ними поставили чашки, Арина Петровна благодарно улыбнулась и наклонила голову. Чай она пить не стала. Оля морщилась, обжигала язык, но допила отвар. Тетя Элла убрала чашки – одну полную, одну пустую, – на скатерти от них остались грязно-зеленые ободки.

Тетя Элла, шаркая тапками, ушла и вернулась через несколько минут трескучей кухонной тишины, от которой у Оли зачесался язык.

Она смахнула со скатерти остатки скудного чаепития, и на стол из ее рук веером посыпались старые фотографии. На одной мужчина с выбеленным и разрисованным лицом неубедительно грустил. Тетя Элла постучала артритными пальцами по фотографии и показала ими же на Олю.

– Твой дед. – Арина Петровна нарушила молчание высоким взволнованным голосом, почти пискнула. Оля впервые слышала у нее такой голос.

Тетя Элла закивала.

– Йа, – подтвердила тетка, впервые заговорив.

Арина Петровна выпрямилась, откашлялась и повторила тверже:

– Это твой дед.

Оля потянулась к фотографии и стащила ее со стола, боясь, что та рассыплется от одного касания, что не будет больше этого человека в костюме клоуна на фотографии, останется одна только бумажная пыль, словно фотографию много-много раз пропустили через старенький уничтожитель бумаг с маминой работы.

– Мы были очень молодыми, – вздохнула Арина Петровна.

– И глупыми, – прошамкала тетя Элла.

– Очень глупыми, – эхом поддакнула Арина Петровна.

– Подожди, Ариша. – Тетя Элла подскочила со стула молодой девушкой, взмахнула юбками и кинулась в комнату. – Я карты принесу.

– Да что прошлое ворошить, – пробормотала Арина Петровна.

Но Элла уже несла в кухню увесистую коробку.

– А теперь я ей расскажу, – приговаривала тетя Элла. – Пусть правду знает.

Тетя Элла выложила на стол первую карту. Оля смотрела на скомороха и его собаку – детали толпились на карте, и каждая деталь, как объяснила Элла перед гаданием, имела свое значение.

– Шут, – сказала она. – Твой дед был не просто шут, а первоклассный шут! Свободолюбивый. Азартный. Говорят, даже играл! Противоречивый: на одну половину – немец, а на другую – цирковой. И фамилию сменил на цирковой псевдоним, так за ним и осталось – Петров. И собака ему нужна была обязательно – как верный спутник вечному страннику… Императрица, – продолжила она. – Твоя бабушка. Тоже из немецкого рода, только аристократка до мозга костей. Наши родители не потерпели бы циркового, и спасла его только немецкая кровь. Какой-никакой, зато свой!

– Он работал в цирке сначала простым зазывалой, – подхватила Арина Петровна, и голос ее был тихим, звучал издалека, вскрывал запечатанные пакеты с прошлым, как мама каждую весну – пакеты с летними вещами, буднично и с ощущением, что время пришло. – Я тем летом в городе училась, в Саратове. Через площадь, где цирк, часто ходила – сессия, подружки, гуляли много, учились много, спали мало, и мозгов тоже было – маловато… Цирковые весь июнь в Саратове работали. Он все время за мной со своим громкоговорителем таскался, прямо в ухо орал, дурачок. Вот и закрутилось. Мои родители его приняли. Тоже немец был по крови, наш же, что может случиться, если наш? Через две недели он уехал – дальше гастролировать. Переписывались. Через год цирк снова у нас стоял – поженились. Мне казалось, все как у всех будет, как у нормальных людей, что он осядет, бросит это все, а он разрывался – между мной и цирком. Клоуном стал. Репризы такие показывал, у самого Карандаша совета как-то раз спрашивал, и у Никулина тоже. – Арина Петровна впервые о ком-то говорила с гордостью. – Лето стояло жаркое, я выучилась, выпустилась, вернулась в Камышин, в местной школе детишек учила. Помнишь, Элка?

Элла хмыкнула и потянулась за третьей картой.

– Влюбленные… – бормотала Элла.

Темень заливала двор, шла на село ночь, а в полумраке кухни тети Эллы раскрывалось прошлое семьи Петровых, о котором Оле никто никогда не рассказывал. Элла сдвигала половину колоды, Оля выбирала карту, и на обороте всегда оказывалась нужная для рассказа о бабушке и дедушке картинка.

– Вот эти двое так и начинали. Действительно влюбились. Не знали, что любовь эта только в Раю хороша. Тут Адам и Ева потому нарисованы, что истины в такой райской любви на Земле не видно.

– Он у нас в доме в Камышине оставался, – вспоминала Арина Петровна, – если выходной давали, когда они в Саратове работали. В фургон только на репетиции и шоу возвращался. Я приютила его, пригрела же! Один раз проснулась, а его нет. Они утром сниматься должны были, уезжать в Самару – тур был по Поволжью. Я кинулась с первой электричкой в город, на площадь, а они укатили уже, до сих пор помню сено это по заднему двору цирка раскиданное, обрывки цветных тряпок, летнюю пыль и следы шин на песке. Потом узнала, что у него там, в цирке его, нашлась одна… – Тетя Элла незаметно толкнула сестру под столом, и Арина Петровна запнулась, опомнилась.

Оля смотрела на карту: ни Адам, ни Ева на грустного клоуна и Арину Петровну не были похожи.

Элла усмехнулась:

– Только твой дед яблоки не ел. Не любил яблоки.

Следующей оказалась карта «Башня». Рука Эллы дрогнула: огонь и камень на карте складывались в картинку горящей башни, из окон которой летели в пропасть мужчина и женщина.

– Так они и расстались. Разрушено было все, он уехал, не сказав ничего твоей бабушке, не оставив записки. Но и она выходила за Шута, который ни дня не провел на одном месте и которому, – Элла кивнула на карту, – как я уже сказала, была нужна верная собака. Она не могла не знать, что однажды этой башне, которую они строили вместе, придет конец. Они строили ее, не заложив фундамента.

– И он больше не приезжал? – спросила Оля.

Элла покачала головой:

– Твоя мама росла без него.

Оля посмотрела на карту с Адамом и Евой, а затем еще раз на карту с башней. Ей показалось, что на второй карте – тоже Адам и Ева, только постаревшие и лишенные всякой надежды.

– Письма он Арине писал, фотографии присылал, деньгами помогал. Самого его мы больше никогда и не видели. И все фотографии, что сохранились, она мне оставила, чтобы душу не бередить. Через восемь месяцев родилась твоя мама… Твой дед он – и все тут, точка. Какой есть. Другого не дано.

– Один раз все-таки приезжал, Элла, – Арина Петровна вздохнула. – Я вышла из дома, а на крыльце, на перилах, повязан шарф – зеленый, импортный, не наш точно. Я подумала почему-то, что это он привез, только зайти не смог.

– Где он сейчас? – Оля не сразу задала свой вопрос.

В ковровом царстве тети Эллы какое-то время стояла тишина, мягкая и тугая, ее не хотелось нарушать, но Оля решилась.

– Шарф? – переспросила Арина Петровна. – Ты его носишь, Оля.

– Да не шарф, ба!

Тетя Элла посмотрела на Арину Петровну, та кивнула, и тогда тетя выложила на стол четвертую карту: скелет в рыцарских доспехах ехал на коне навстречу напуганным людям.

– Его здесь нет, Оленька. – Арина Петровна посмотрела на внучку. – Его давно с нами нет.

Элла выложила на стол пятую карту.

– Двойка пентаклей, – пожала Элла плечами. – Смерть – это не завершение жизни, Оля. Это только начало нового. Поэтому твой дедушка все еще с нами.

На карте с римской цифрой «II» и надписью «Двойка пентаклей» жонглер держал в руках по мячу, и лента тянулась от одного мяча к другому, завязывалась в бант, в знак бесконечности, и сулила мячам в руках мальчишки вечный танец.

Оля пристально вгляделась в фотографию дедушки еще раз и положила ее на стол – рядом с «Шутом». Она запомнила дедушкин берет и разной длины полосатые чулки, и портрет, который висел за дедушкиной спиной (если присмотреться – свадебный, их с бабушкой портрет), и глаза, которые были грустными от природы и становились еще грустнее от грима. У самой Оли всегда были такие же грустные глаза.

Глава 13
Граница

Февраль 1994 года

Самарская область, Пестравский район, село Марьевка

Огарев слышал от отца, что такое случается. Темнота выходит из себя, ставит барьер, и вот – твоей реальности уже нет вокруг тебя, а есть – чужая. «Это значит, – говорил ему отец, – ты уже очень долго идешь не в том направлении. И если тебя темнота спасать не станет, то себя спасет обязательно».

Фургон на колесах, в котором ехал Огарев, проезжал один и тот же поселок уже в пятый раз. Если бы он распахнул дверь на ходу, то увидел бы, что прицеп едет сам по себе и отрезок дороги, который проезжает Огарев, заканчивается вместе с поселком, а потом начинается снова. Темнота создала петлю, вырвала фургон Огарева из стройной шеренги и оставила на границе с Самарской областью – в Марьевке. Огарев не мог остановить фургон, не мог из него выйти, оставалось одно – попробовать спрыгнуть. И он спрыгнул, когда фургон одним боком вплотную приблизился к песчаной обочине. Под ногами мелькнула грунтовка, и Огарев выкатился на траву. Он вскочил и обернулся на дорогу – фургон исчез. Вместо него Огарев заметил покосившийся дорожный знак – название населенного пункта «Марьевка» было перечеркнуто. Здесь снова начиналась Саратовская область. У знака стояла фигура. Фигура курила и покачивалась. Огарев прищурился. Шестнадцатилетний парень с простреленной навылет головой.

– Витя, – прошептал Огарев и подошел ближе.

– Ты не можешь уехать снова, – укоризненно прошипел парень.

– Я и не буду. – Огарев пожал плечами. – Сигаретки нет?

Мальчик усмехнулся на манер Огарева, нехотя сунул руку в карман и вытащил пачку сигарет.

– Она действительно ни во что не ввязывалась? – спросил Огарев и прикурил одну сигарету от другой.

– Ни во что, – мальчик кивнул. – Шла в магазин.

– Вить, а ты знаешь, как она выглядела?

Мальчик кивнул:

– Только я не Витя.

– Да, – протянул Огарев. – Назвать мы тебя не успели…

Когда Огарев докурил, мальчишка растворился в воздухе, а на его месте слегка рябила и колыхалась черная тень. Огарев шел по обочине, оборачивался, пятился, вытягивал руку в сторону – ловил попутку. Этот танец издалека приметила тетка за рулем «жигулей» и затормозила у обочины.

– До города? – крикнула тетка, раскручивая рычаг на двери (стекло ползло вниз), и Огарев увидел, что губы тетки, растянутые в улыбке, напомажены неаккуратно – контур был смазан.

Огарев кивнул и сел в машину. Передняя дверь у тетки плохо закрывалась, и Огарев хлопнул ею – тетка зажмурилась, но промолчала. До самого Саратова она рассказывала Огареву о своем муже, с которым разводится уже второй год.

– А вы, кстати, не женаты? – спросила тетка, высаживая Огарева у цирка.

– Женат, – отрезал Огарев.

– А кольца-то нет… – проворчала тетка, потянулась через весь салон, закрыла дверцу за Огаревым и укатила, забыв про деньги.

Долго еще слышен был на Чапаева рев мотора заниженных белых «жигулей».

Глава 14
Леся

25 мая 1991 года

Саратов

Он не должен был уезжать, но ему пришлось. Огарев помнил тот миг яснее, чем каждый новый день в своей жизни. Директора завода, с которым он заключил сделку, подставили. Огареву сообщили первому. Огарев спрятал у Сан Саныча беременную жену и старшего сына и выехал из города.

Однажды они давали шоу на этом заводе – для сотрудников. Огарев хорошо помнил директора: от него пахло сигаретами и чем-то еще. Так начало пахнуть от людей с деньгами совсем недавно. Иногда Огарев улавливал этот запах в манеже – еле заметный, он витал у первых рядов и не хотел уходить из цирка до конца представления.

– Сначала отработайте, тогда, может, и заплачу, – сказал директор вместо приветствия, когда артисты набились в выделенную им комнату.

А потом директор завода увидел, что Огарев умеет. Директор оплатил работу артистов – суммы были такие, что те не верили ни своим глазам, ни рукам, в которых теперь лежали увесистые пачки денег. Месячная зарплата за раз. Директор отозвал Огарева в сторону и выдвинул свое условие: либо Огарев помогает директору, либо «циркачей» (он так и сказал – циркачей) принимают тут же – за кражу в особо крупном размере.

– Денежки-то немалые и нелегальные, сам понимаешь.

Директор похихикивал, Огарев молчал.

– Молчание – знак согласия, – так директор все решил за Огарева.

Огарев несколько месяцев «фокусничал», когда к директору завода приходили с обыском. Сколько товара Огарев спрятал? Сколько жизней он бы спас, если бы тогда не вернул их из темноты? Мог же сослаться на то, что темнота никому не повинуется.

Вскоре он подсел сам и уже не мог понять: темнота – это дар, наказание или наркотический бред. К директору пришли конкуренты, и Огарев прочно завяз в бандитских схемах. Конкуренты не понимали, как это так – они директора сдают, а тот остается на свободе.

Смог бы Огарев спасти своего нерожденного сына, если бы не согласился тогда снова спрятать директора? А если бы труппа ушла с завода в самом начале, отказалась от гонорара, не поддалась на шантаж? Он бы не принес домой ничего на ужин, они бы пережили это и один раз, и другой. Но жили бы дальше. Огарев не помнил, почему он каждый раз соглашался покрывать директора. Темнота надежно скрыла от него воспоминания, а после появления Оли темнота и вовсе запретила Огареву думать о прошлом, и только мальчик с простреленной головой все еще возникал у Огарева на пути, пробивался через туманную завесу памяти, напоминал о себе и о том, что случилось на самом деле.

– Ты не можешь уехать, когда ты нам так нужен! – Леся просила его остаться, приобнимая тонкой рукой свой огромный живот. – Витя родится без тебя.

Огарев понял еще тогда: она не спрячется. Он спрячется, она – нет. Он не мог взять ее с собой. В глушь, в которую он собирался, не доехала бы ни одна скорая.

Сима выглядывал из-за маминой спины, поджимал губы и молчал. Огарев все-таки сбежал в деревню на окраине области – пережидал там, жил у полусумасшедшей бабульки, которую ему порекомендовали цирковые. Больше всех бабулькой восхищался Сан Саныч: «Так спрячет, что никакая нечисть не найдет!»

– Трус, какой трус! – Огарев почти плакал каждое утро, заглядывая в мутный осколок зеркала в ванной. Он видел в нем себя, и отвращение и страх кипели внутри, переливались по сосудам, попадали в легкие, Огарев захлебывался своим же безумием и своей ничтожностью.

– Так тебе и надо, – говорил он и плескал себе в лицо ледяной водой.

Вода забивала нос и уши, и Огарев рассуждал, хватит ли у него сил утопиться в речке, если с Лесей или с Симой что-то случится. Он не жонглировал, много курил и часто думал о том, что у него теперь нигде не получится достать. Директор завода больше не выходил на связь.

Телеграмма. Сан Саныч – Огареву 26 мая 1991 года

Приезжай тчк Лесю убили перестрелке

Огарев выехал домой в тот же день. Хоронили его жену в высоком гробу. Голова у нее была прострелена навылет, а живот возвышался над хрупким телом подобно надгробию.