Текст книги "Грета за стеной"

Когда Грета заваривала чай, Мартин зашел на кухню и попросил стакан воды. Так попросил, будто между ними никогда ничего не было: ни поцелуев, ни смущенности, ни той ночи, когда уставший и мокрый, он лежал на ней, прижимал к себе, дрожащую и хрупкую. Будто он никогда не зарывался лицом в ее волосы, не покрывал поцелуями, не убаюкивал в объятиях и никогда не разрывал ее сердце на части, бросив, ничего не объяснив. Он смотрел на нее, и по его лицу было трудно понять, о чем он думал и что чувствовал. Может, и ничего. Она еще хранила набросок их рук, который нарисовала по прибытии домой из Каменной бухты. Она никому его не показывала кроме учителя живописи, даже Сунниве. Мартину тем более никогда не покажет. Было бы лучше выбросить его, или сунуть в дальний угол мансарды – ее угол забвения ненужных вещей, где хранится всякий хлам вроде обрезков паспарту, и где уже собирает пыль подаренный Мартином плюшевый кот. Пару раз Грета собиралась его выбросить, но рука так и не поднялась. Грета могла только гадать, что с ее рамкой с дельфинами из серебряной пластики сделал Мартин. Если ему было настолько наплевать на ее чувства, когда он ее бросал, что даже не поцеловал, не обнял на прощание, ее труды вполне могли в тот же день оказаться на помойке, или еще хуже – быть передарены.

Она взяла граненый стакан, набрала воды из фильтра и протянула Мартину. Его палец скользнул по ее коротким ногтям. У него всегда были холодные руки. Выпил половину воды, поблагодарил, поставил стакан в мойку и вернулся в гостиную. Грета была готова запустить этим стаканом ему в голову! Да, она все еще на него злилась! Остановись он в дверях, обернись, и скажи, пока никто не слышит: «Я скучал по тебе», пусть даже без попытки обнять, она не дала бы ему пощечину. Сдержалась бы, ответив: «Спасибо» или, не дай Бог, если бы ее гордость умерла после капли его внимания, ответила бы тем же, и Мартин получил бы прощение, вообще не трудясь. Но даже так было бы лучше, чем вот так – никак. Он появился и снова ее взбудоражил, а сам, как ни в чем не бывало, ушел. Но внешне Грета казалась абсолютно невозмутимой. В конце концов, когда ей было больно, и она ревела из-за него, как дура, никому от этого проку не было, только Грета казалась себе жалкой и раздавленной.

Девушка высунулась из кухни и объявила, что обед готов. Маркус сказал всем сворачиваться и достал откуда-то с полок пластиковые подкладки под тарелки, потому как скатерти в доме никогда не держал.

Даже Грета не ожидала, что впервые приготовленные ею мясные шарики по маминому рецепту получатся настолько мягкими и вкусными. Но она сидела между Эдвином и отцом, и ей кусок в горло не лез – напротив нее, задумчиво рассматривая узор на салфетке, сидел Мартин. Его длинные ноги постоянно задевали ноги Греты, пока она не убрала их под стул. Рука у лица, указательный палец подпирает висок – Мартин не здесь, он на месте убийства, вспоминает детали. Грете был хорошо знаком этот отсутствующий взгляд. В отличие от него, другие участники команды комиссара Эггера умели отвлекаться от работы. В этом Мартин был очень похож на отца.

Неожиданно обед для Греты обернулся пыткой – Лота, как единственная из присутствующих в доме женщин, на глазах у которой Грета выросла и превратилась в девушку, желала узнать, чем дочь комиссара жила этот год? Училась, училась, сдавала зачеты. Что еще могла делать студентка, чей день забит с утра до позднего вечера занятиями и факультативами?

– Ну как же? – возразила Лота.

Конечно. Нет, у нее не появился молодой человек. На мгновение, вилка Мартина перестала ковырять макароны – Грета не подала вида, что заметила это, но ощутила волну холодной злости. Она не хотела, чтобы Мартин решил, будто бы навсегда останется для нее единственным.

Мысль об этом ее бесила.

– Но у нас на курсе есть симпатичные молодые люди, – заметила Грета.

На самом деле она так не думала.

– Все, как один, художники, – Маркус произнес последнее слово с насмешливой интонацией. Он не был против, что его дочка решила взяться за краску и кисть, но мужчин-художников он считал неряхами и неудачниками, потому что девяносто процентов из них так и останутся непризнанными и нищими, если будут заниматься только искусством. Не такой перспективы в личной жизни он хотел для своего единственного ребенка. Как и не хотел, чтобы она встречалась с полицейским, да и мать бы никогда не позволила. Она-то знала, что такое ждать мужа со службы. Как пожарного. И гадать: вернется – не вернется.

Хвала небесам, Эдвин быстро подхватил тему с пожарными, и все оставили Грету в покое.

К четырем все засобирались по делам. Мартина вдруг осенило, проверить карту района Рейвенхоф, возможно, рядом с Новой ареной есть какие-нибудь институты или колледжи, возможно, больницы, которые можно было бы проверить, и наткнулся на общежитие медицинского института к северу от стадиона, километрах в полутора.

– Едем! – поддержал его инициативу отец.

Лота с Куртом отправились в участок, перепроверять имеющиеся улики, Эдвин отправился дорабатывать портрет убийцы.

Когда все вышли, и на улице застучали дверцы автомобилей, Грета убирала грязную посуду в посудомоечную машину. Вдруг входная дверь распахнулась, и в гостиной раздались стремительные шаги. Зашуршала оставленная на столе папка с фотографиями. На кухню вошел Мартин. В электрическом свете лампочки, его глаза казались зелеными.

– Я скучал по тебе, – сказал он, глядя в лицо Грете. И вышел. И Грета замерла, словно снова превратясь в ту шестнадцатилетнюю девочку, которой была, когда увидела его впервые.

Первые воспоминания Греты о себе начинались в четыре года – она помнила, как отец помогал ей спускаться с детской горки. И как мать целовала отца. Ей казалось, что они всегда были и будут счастливы. Они крайне редко ругались, и их развод оказался полнейшей неожиданностью для маленькой Греты, которая вдруг осознала, насколько иллюзорен был ее мир.

Родители никогда не рассказывали ей, почему решили расстаться.

Однажды, когда Грете было 13, они позвали ее в общую комнату, усадили на стул, сами сели напротив, и деликатно, как могли, сказали, что больше не будут жить вместе. О разводах Грета знала только то, что ей рассказывала девочка из класса, чьи родители тоже не жили вместе и через суд делили дом и деньги. Та девочка все время плакала и пряталась в туалете. Грета боялась, что теперь и с ней случится то же самое. Ей не хотелось, чтобы родители расставались. Для суда Грета была еще маленькой, чтобы решать, с кем из родителей она хочет остаться, но все равно она боялась, что судья попросит ее об этом, а она не будет знать, что ответить. Было ужасно подумать, что ей придется выбирать между папой и мамой. Суд постановил отдать девочку матери, отцу же разрешили видеться с дочерью, когда он захочет. Маркус не возражал, но сильно переживал – было видно. Грета первые видела его таким. Всегда бодрый, энергичный, громкий, он вдруг осунулся, ссутулился и будто стал меньше. Линда увезла дочь за неделю до начала бракоразводного процесса. Когда они с вещами выходили из дома, их встретил Свен и помог загрузить вещи в машину. Сначала Грета приняла его за таксиста, но мама объяснила ей, что он ее друг, и что он ей обязательно понравится. В тот день новый друг мамы отвез их на Ринг, где для Греты уже была готова комната. Грета всю дорогу молчала. Ей было тринадцать, но она уже была достаточно взрослой, чтобы понять, что этот человек маме вовсе не друг, и что он появился в ее жизни не вчера. Девочку преследовало ощущение краха. Ее жизнь вдруг рассыпалась, как дурацкая мозаика. После развода родителей она будто неожиданно повзрослела.

Когда они уезжали, Маркус Эггер выглядел плохо и производил жалкое впечатление. По крайней мере, Грета жалела его больше, чем мать, которая, наверное, тоже переживала разрыв, но где-то глубже, чем отец, так глубоко, что внешне это почти никак не проявлялось, за исключением появившейся на лице усталости и какой-то тревоги. Подсознательно Грета винила ее в том, как плохо выглядит отец и почти не общалась с матерью первые полгода.

Стеклянные высотки Ринга и выровненные, как по линейке, лужайки Грете не нравились. Она упрашивала отца приехать к ней на остров. Он обещал, что как-нибудь обязательно приедет, но так и не выполнил своего обещания.

Теперь Грета жила на два дома. Первые два года она приезжала к отцу на три дня в неделю, поэтому в ее комнате для нее всегда все было готово. Сад, который мама возвела на заднем дворе, медленно приходил в упадок, и это наводило на Грету грусть. Она говорила об этом маме, намекая таким образом на то, чтобы она приехала к отцу, и она тоже обещала дочери, что приедет, но так ни разу и не приехала. Как-то, когда Свен был на работе, к маме заглянула ее подруга, и они разговорились на кухне. Грета слышала их разговор через приоткрытые двери. Мама говорила, что всегда знала, что все закончится разводом, потому что для Маркуса служба всегда была и будет на первом месте. Так было еще, когда они начали встречаться, но тогда это казалось ей ерундой, которую можно вытерпеть. Но постепенно пелена с ее глаз начала спадать. Сначала ее стали раздражать его выезды на место очередного убийства, среди ночи, когда он мог уйти в лучшем случае до утра, потом – беспрерывно трезвонящий телефон, коллеги, которые появлялись в их доме – она слышать не могла то, о чем они говорят. Но больше всего она ненавидела то, что сколько бы Маркус ни говорил, что любит ее, стоило в городе появиться какому-нибудь психу с пистолетом, он не раздумывая, бросался под пули. Сначала она думала, что рождение дочери его остановит, но остановило ненадолго – Маркус Эггер все равно считал себя сначала офицером, а уже потом мужем и отцом. Больше всего она боялась, что маленькая Грета случайно найдет оставленное им табельное оружие. Свен же всегда находился рядом, и давал ей ощущение, что ее любят, ценят, ею восхищаются, что она нужна. Сначала ее тяготило чувство вины за измену, но преданность, ласка и внимание со стороны Свена быстро трансформировали гадкое чувство в любовь к новому мужчине, и жить с Маркусом оказалось больше невозможно.

Вместе с домом Грета поменяла и школу. Школа Ринга была больше ее старой школы раза в полтора, лучше оснащена и с целым списком внеклассных занятий – только выбирай по вкусу. Но выбирать Грете ничего не пришлось, потому что художественная школа при Королевской академии искусств, чей стеклянный купол был виден из окна ее комнаты на острове, казалась ей важнее, и бросать ее она не собиралась. Пожалуй, именно здесь, в красках, она отчасти нашла свою отдушину, когда находиться дома и в новой школе совсем становилось невмоготу. Ее успеваемость в обычной школе после развода резко упала, и учителя по неосторожности обрушивались на нее с критикой и призывами быть внимательнее, старательнее, а Грета пряталась в туалете и плакала. Тогда ей и помогла Александра, девушка из команды отца. Она несколько раз вызывалась привезти Грету после занятий в пятницу. По дороге они разговаривали, и Грете становилось легче. Перед тем, как выйти замуж и уехать, Александра дала ей один совет, который Грета прилежно соблюдала до сих пор. Она сказала, что если Грете станет плохо и все вокруг покажется совсем ужасным, нужно представить себя за ширмой – прозрачной стеклянной перегородкой, за которой безопасно и никто не обидит. Поначалу представлять себя за чем-то Грете удавалось с трудом, и ширма рассыпалась в пыль после первого же замечания учителя, но постепенно она приобрела устойчивость, пока со временем стекло не превратилось в кирпичную стену, и Грета будто перестала мучиться болью при взгляде на родителей от того, что они больше не вместе.

После окончания школы Грета подала документы в академию на кафедру монументально-декоративной живописи – ей всегда нравилось расписывать стены, отчего доставалось обоям в ее комнате. Но мама скептически относилась к решению дочери стать профессиональным художником, так как искренне полагала, что получив диплом, Грета до конца жизни будет расписывать изразцы на керамическом заводе или изготавливать магнитики с видами Гёльдерлина и Ринга. К тому же она не была уверена, что Свен захочет оплачивать ее обучение, а попасть на бюджет она считала для дочери невозможным. Грета сильно разозлилась на нее за эти слова и решила во что бы то ни стало доказать ей, что она сможет. Отец ее поддержал.

Конкурс на бесплатное обучение делился на 4 тура, и у девочки колени подгибались от волнения и страха. По заданию первого тура она предоставила приемной комиссии конкурсные работы по живописи. Пока трое незнакомых преподавателей академии рассматривали работы абитуриентов, Грета выполняла этюд натюрморта для предметной композиции и с замиранием сердца вслушивалась в голоса членов приемной комиссии за спиной. Один из них неосторожно высказался об использовании абитуриенткой Эггер серого цвета, назвав его гнетущим и одинаковым, а другой поддержал его мнение, но назвал эту проблему поправимой, а саму картину обозначил красноречивой и интересной. Того, кто ее защитил, звали Теодор Адлер, о котором еще на подготовительных курсах по группам ходили легенды. В жизни он оказался моложе, чем его представляла себе Грета. На вид ему было не больше тридцати. У него были темно-рыжие, почти медные, волнистые волосы и такая же темно-рыжая эспаньолка. Несмотря на работу с красками, вид у него был опрятный и чистый. Как Грета заметила позже, классические жилетки без лацканов, галстуки и кипенно – белые рубашки с засученными до локтей рукавами – он предпочитал любой другой одежде, изредка одевая черную водолазку, а его любимой привычкой было громко хлопать в ладоши, привлекая к себе внимание окружающих. По аудитории он передвигался быстро, подобно метеору, и легко управлялся с тяжелыми мольбертами и подрамниками. Он не был женат, но старшекурсницы клялись, что еще год назад видели на его безымянном пальце обручальное кольцо. Аспирантки с кафедры книжного дизайна и графики строили ему глазки, но он никогда этим не пользовался. Он много работал в академии и в своей мастерской и сотрудничал с галереей современного искусства «Сальвадори», которая торговала его картинами и часто устраивала выставки его работ. К тридцати годам он уже заработал себе имя и репутацию, хотя далеко не все художники считали его одним из своих, искренне веруя в то, что настоящий живописец обязан быть безумным и снискать признание только после смерти в нищете. Сам же Тео Адлер не подавал виду, что его это расстраивает и предпочитал не хвастать своими успехами перед менее удачливыми коллегами.

Параллельно практике он вел у первокурсников лекции по монументально-декоративной живописи.

Благодаря его доброму слову, во второй тур Грета прошла без особых усилий. Там она три часа выполняла эскиз интерьера, а в третьем детально прорисовывала часть этого интерьера, чтобы в четвертом состязании завершить экзамены выполнением рисунка с гипсовой головы и наброском одетой фигуры. Когда результаты вступительных испытаний вывесили на стенде у деканата на втором этаже, и Грета нашла свое имя в списке поступивших на бесплатное обучение, она впервые со времен развода родителей испытала чувство сродни, если не эйфории, то близкое к этому. В ту среду девочка, как на крыльях, полетела к отцу в участок и едва не сшибла с ног парня в джинсовой куртке, который выходил из его кабинета. Это был Мартин. Отец представил их друг другу, и офицер ушел, а Грета почти мгновенно забыла его длинное угрюмое лицо, кинувшись рассказывать отцу о своей победе.

На своем курсе Грета оказалась самой младшей, потому что родители отдали ее в школу в шесть лет. Почти на год старше ее была Суннива, девушка из группы и ее будущая лучшая подруга. Почти сразу одногруппники прозвали ее «Колокольчик», потому что на ее шее гроздьями висели звенящие друг о друга металлические медальоны, талисманы и амулеты – будто на все случаи жизни. Грета сразу провела параллель между этими украшениями и тем случаем, после которого у Суннивы появилась эта тяга к эзотерической атрибутике, привлекающей удачу, успех, здоровье и защищающую от несчастий и бед. Однажды Сонни рассказала подруге, как тонула. Ей было двенадцать, когда она выпала из лодки, на которой каталась с двоюродной сестрой, и топором пошла ко дну. Ее спас мальчик на пару лет старше ее. В тот день он пришел с братом на озеро порыбачить. Его звали Пауль. Так они и познакомились, а затем подружились. Сейчас они встречаются – Суннива всегда говорила, что лучшие молодые люди получаются из друзей. Пауль учился здесь же, на факультете книжной графики. С тех пор много воды утекло, но Сонни продолжала панически бояться большой воды. Даже стоя в воде по пояс она чувствовала себя неуютно и торопилась выйти на берег. Если не считать эту фобию, в остальном Колокольчик кому угодно могла утереть нос своей энергией. Она будто фонтанировала ею, преобразовывая в нее солнечный свет. Как в ней помещалось столько жизненных сил – оставалось только гадать или пенять на ее амулеты. Грета ей даже завидовала – сама она всегда была тихой, даже до обескураживающего развода. Суннива же вмещала в себя энергию тайфуна, блестящего разномастными медальонами, и находила в Грете уравновешенность, умение сдерживаться и здравый смысл, в большей степени, чем был у нее самой. Наверное, из-за этого девочки и потянулись друг к другу – чтобы уравновесить.

Первые лекции по монументальной живописи Теодора Адлера изменили отношение Греты к этому виду искусства.

За столом преподавателя Адлеру никогда не сиделось, и он предпочитал опираться на него бедром или сидеть за соседней от Греты партой, управляясь с проектором, – он любил использовать на занятиях вместо толстого учебника с черно-белыми иллюстрациями слайды и фильмы об искусстве. На его лекциях Грета многое узнала. Особенно ей понравилось, как Адлер доходчиво объяснил разницу между монументально-декоративной и просто декоративной живописью. Если опустить приведенные им красочные эпитеты и аллегории, все сводилось к тому, что живопись, которая не дополняет и не выявляет стиль самого здания, а лишь украшает его архитектуру, называется просто декоративной, а если выполняет эти функции, то уже носит в себе монументальность. Он рассказывал студентам о материалах, из которых могут состоять стены, что могло бы стать наискучнейшим лекционным материалом, если бы не энергия преподавателя и нетривиальный подход к делу. Он рассказал, что все способы МДЖ делятся на две категории: закрывающие и не закрывающие поры здания, и что при неправильном понимании их свойств произойдет банальное уродование стен. Он показывал слайды с желтыми бликующими стенами чьих-то спален, и стены с обвалившейся темперой, потому что художник слишком рано смешал темперные краски со связующим веществом и некачественно подготовил поверхность. Если слайдов для примеров не находилось, то Тео Адлер, как фокусник с припрятанным в шляпе кроликом, обязательно доставал из кладовки аудитории небольшие куски образцов, менее полуметра с каждой стороны, которые Адлер изготавливал сам и сам же расписывал. Грете из всех его работ больше понравилась фреска, изображавшая корабль, бегущий по волнам на закате, и роза, выполненная в стиле энкаустики – античной восковой живописи с применением огня. Она старалась не пропускать ни одного его занятия и сидела не дальше второго яруса парт, чтобы хорошо рассмотреть слайды и образцы.

Однако когда их группа приступила к практике, ее хорошее отношение к рыжеволосому преподавателю быстро подверглось сомнению. Все занятия живописью ее группы проходили в аудитории под стеклянным куполом. Адлер не скупился на словесные подзатыльники в адрес того, какие цвета первокурсники выбирали для работы, и все время придирался к их манере накладывать краски. Не избежала этой участи и Грета. На первом занятии он едва не назвал ее бездарностью, потому что ее зеленый показался ему отвратительно скучным, а черный слишком черным, чтобы быть настоящим. Хлесткие комментарии настолько сильно задевали ее самолюбие, что Грета весь оставшийся день после занятия не вылезала из-за выдуманной стены и переваривала обиду. Она-то считала, что после нескольких лет художественной школы при академии и успешно пройденных вступительных испытаниях, знает в своем деле толк. Но со временем она привыкла к его стилю преподавания и научилась принимать каждое сказанное Тео слово как ценный совет, призывающий смотреть внимательнее и размышлять. Главный из них произвел на нее самое сильное впечатление.

Адлер крутился вокруг стенда с выставленной под яркие лампы для большего контраста светотени, натюрмортом, и, поправляя листики винограда, сказал:

– Никогда не рисуйте то, что видите. Глаза видят слишком избирательно. Всегда старайтесь вглядеться в предмет, который изображаете, заглянуть внутрь него, за него, над и под него. Вглядитесь в его суть. Изображайте не сам предмет, а его содержание, свое представление о нем.

Тогда-то Грета и увидела Мартина впервые.

До этого дня она не особенно воспринимала его как молодого человека. Ну взял отец на место Александры какого-то хмурого парня, который поселился в его кабинете за соседним столом. Говорит мало и только по делу, и в свои двадцать с небольшим выглядит юнцом рядом с остальными офицерами в команде. За время их знакомства они почти не общались. Только однажды, когда Грета в очередной раз пришла к отцу в участок, Мартин предложил заварить ей кофе.

А потом все изменилось. По-настоящему Грета увидела Мартина в субботу утром, когда приехала к отцу на выходные. Отец повредил связки на ноге на очередном задании, и ему было трудно передвигаться, поэтому его команда приезжала с отчетами о работе к нему домой. На дворе стояло бабье лето. Грета сидела на высоком стуле перед домом и пробовала в деле новый набор пастели «Artist», подаренный Свеном. Несмотря на то, что у Греты были черные волосы, природа наградила ее прабабкиной рыжей кожей, и под воздействием солнечного света, на ее носу начали проступать веснушки. Из-за них девочка считала себя уродиной. Звук захлопывающейся дверцы автомобиля заставил ее отвлечься от любования новенькими пастельными брусочками и высунуться из-за мольберта. Мимо нее, неся под мышкой тяжелую кипу бумаг и папок, по тропинке к дому шел Мартин. Солнечный свет падал ему на лицо, заставляя хмурить брови и щуриться. Грете никогда не нравились блондины, а особенно те, у которых волосы вились кудрями – они ей казались смешными, к тому же, она бы никогда не назвала Мартина Соренссена красивым, но удивительно красиво на его лицо ложились тени, очерчивая высокие острые скулы. Ресницы светились пушком на свету. А в лучах солнца его волосы горели плавленым золотом. Острый подбородок, поджатые губы – все как будто стало рельефней. Осенние светотени взбудоражили ее воображение. На мгновение Мартин замедлил шаг. Встретившись с ним взглядом, девочка смутилась, как если бы ее поймали за подглядыванием в замочную скважину, и неуверенно махнула ему рукой. Мартин, однако, на ее приветствие не ответил даже кивком, и зашагал к дому, как шел. Грета пожала плечами и отчего-то обиделась. Что ж, в академии ректор часто грешил тем же пренебрежением к окружающим. Однако картина, которую она в тот момент писала, показалась ей неполной без персонажа, и золотящиеся на солнце кудри и пушистые ресницы не шли у нее из головы. Внезапно ей захотелось увидеть его снова.

Через три недели Грета приехала к отцу на работу – его нога почти зажила, и теперь он мог ходить – в тот день они собирались в кино. Когда она вошла в его кабинет, отца не было на месте, зато за соседним столом, сгорбившись над ноутбуком, сидел Мартин. Уставший, с красными глазами. Длинные пальцы задумчиво потирали узкие губы, на столе стояла кофейная чашка. Он не сразу заметил, как она вошла, и застыл, словно пойманный за руку. Даже его пальцы замерли на подбородке.

– Я не помешаю? – спросила Грета, заглядывая в кабинет.

– Нет, – Мартин вернулся к ноутбуку.

Грета уселась на диван у противоположной стены, где сидела обычно, когда навещала отца. Здесь специально для дочери Маркус Эггер поставил небольшой столик, на котором она дорабатывала наброски для зачетов.

Они с минуту сидели в полной тишине, нарушаемой только звуком щелчков мыши. Грета поймала себя на мысли, что хочет прикоснуться к непослушным кудрям цвета старинного золота. Она повернулась к молодому человеку в более выгодном ракурсе, который она, смущаясь и краснея, репетировала дома перед зеркалом. Сидеть было ужасно неудобно, но она старалась не выглядеть напряженной и придать своей позе как можно более выгодное с ее точки зрения, положение. Мартин без труда разгадал нехитрую маскировку неуклюжего девичьего флирта.

– А отец надолго ушел? – Грета красивым жестом поправила волосы и тронула серьгу.

– Не знаю. Он у шефа.

Грета обиделась, потому что молодой офицер, отвечая, даже глаза на нее не поднял, чтобы разглядеть, какая она сегодня красивая в своей первой боязливой попытке стать привлекательной. В своем лучшем платье, в сапожках на каблуках, которые ей ужасно давили, но делали ноги стройнее. Кожа благоухала свежим гелем для душа, ресницы тронуты тушью, чтобы сделать глаза ярче и выразительнее – девушка будто хотела подвергнуть молодого человека обстрелу из всего арсенала своей юной красоты. Будто внутри Греты неожиданно проснулась маленькая женщина. Она продолжала с интересом и украдкой наблюдать за его реакцией, но никаких откликов на свои усердия не находила. Ей было невдомек, что Мартин прекрасно разглядел ее, еще когда она только вошла в кабинет, и оценил все старания и перемены.

– Хотите, я заварю кофе? – Грета снова подала голос из своего угла. Она всегда обращалась к Мартину на «Вы».

Мартин заерзал на стуле.

– Было бы неплохо. Спасибо.

Она взяла его чашку и, ненавязчиво цокая каблучками, направилась к кофеварке в соседнем кабинете. Уже дойдя туда, она вспомнила, что не спросила, какой кофе он пьет: со сливками или без, и с сахаром ли? Но возвращаться ей стало неудобно, будто тогда выставит себя глупой. Она решила сделать ему кофе, как отцу. Вымыла чашку, налила ароматный напиток, насколько могла быть ароматной та жидкость, которую в участке называли кофе, и положила на блюдце три кусочка сахара. На всякий случай.

Когда она вернулась, Мартин, удрученно облокотившись локтями на стол, говорил по сотовому.

– Нет, Стина, перестань, – тихо говорил он в трубку. – Нет, сегодня я вернусь раньше. Перестань, – пытался он вразумить верещавший на высоких тонах голос из динамика телефона, – Я знаю, что обещал… Прошу, тише, – он увидел Грету. – Я не могу больше говорить. Я перезвоню.

Голос на другом конце провода продолжал возмущаться.

– Все. Люблю тебя.

У него есть девушка.

Мартин повесил трубку.

Грета поставила перед ним чашку с кофе.

– Ваша подруга?

– Да, – Мартин отбросил телефон в сторону.

В груди Греты кольнуло больно-больно, но это чувство она обернула шуткой.

– Такая крикливая.

На лице Мартина не мелькнуло и тени улыбки, Грета пристыжено покраснела.

– Я пью кофе без сахара, – сказал Мартин, глядя на рафинад.

– Сахар помогает, когда голова от работы устает. Я проверяла.

Даже после этих слов Мартин к сахару не притронулся.

В кабинет вошел отец.

– А, ты уже пришла? – он клюнул дочку в щеку и посмотрел на часы. – Рано. Какая ты сегодня красивая.

Грета улыбнулась отцу.

– Нашу развеску приняли первой, – пояснила она. – Если бы они начали с третьего кабинета, я бы до сих пор там сидела.

– Развеску? – отец обошел свой стол и сел в кресло.

– Это когда мы вешаем свои картины на стену от потолка до пола.

– Это то, что ты дома рисовала?

– Да. Мои работы забрали в фонд. Кроме двух. Вот.

Она порылась в сумке и достала оттуда фотоаппарат. Грета сделала несколько снимков своей развески на тот случай, если ее работы заберут в фонд, и она уже никогда не покажет их отцу.

– Забрали все, кроме этой и этой, – она увеличила снимок на экране фотоаппарата, показывая свои работы ближе. Глаз отца не видел особой разницы между хорошо и плохо написанной работой дочери-художницы. Для нее же самой разница была очевидной. Все недоработки бросались в глаза.

Когда отец оценил ее работу, Грета пошла в соседний кабинет к Лоте и Курту, показать снимки. Ее не было несколько минут, а когда она вернулась, со странным удовольствием заметила, что кусочки сахара с блюдца Мартина исчезли.

Она не знала, насколько тихо и скромно Мартин вел себя в начале работы с отцом, но сейчас, когда они проработали бок о бок почти год, он спокойно позволял себе спорить с комиссаром и огрызаться. Сейчас Мартин настаивал на том, что нужно ехать в пригород, где жил один из свидетелей, у которого Лота и Курт уже брали показания, но какая-то чуйка подсказывала Мартину, что парня нужно опросить снова. Отец же не видел в этом нужды и собирался к судмедэксперту за заключением по анализам капель крови. Мартин от злости даже бросил на стол истертый карандаш. Карандаш Греты, как она заметила, который она когда-то забыла в кабинете отца. Грета беспокойно притихла в ожидании, что сейчас отец отменит их поход в кино и соберется ехать с Мартином, и, по-видимому, настолько красноречиво глядела на Маркуса из угла, что мужчины сошлись на том, что Мартин поедет к свидетелю сам. Грета облегченно выдохнула.

На следующий день она узнала, что Мартин оказался в госпитале с огнестрелом. Его свидетель открыл огонь, как только увидел детектива на пороге. Уже будучи раненым, Мартин успел достать свой Glock и выстрелить в ответ, ранив нападавшего серьезнее, чем тот ранил его. На звуки выстрелов сбежались соседи и вызвали полицию и скорую помощь. Стрелявший оказался тем самым убийцей, которого отдел комиссара Эггера так долго искал. Маркус и Грета тогда ужасно переволновались, каждый по-своему. Грета – тихо, внутри себя. Комиссар Эггер – громко, эмоционально. Он злился, что подставил Мартина под пули. Грета не хотела чувствовать свою вину, но чувствовала. Не пойди отец с ней, а выполни свою работу, как требовал устав, Мартин бы не схватил свою первую пулю. На память о ней ему достался круглый шрам под левой ключицей. Уже много позже, глядя на него, ощупывая пальцами, нежно, чтобы не разбудить Мартина, Грета испытывала настоящий ужас, представляя, что было бы, если бы пуля прошла на несколько сантиметров ниже и правее.

Шеф полиции лично поблагодарил Мартина за устранение человека, на счету которого было три жизни, пусть даже тот не дожил до суда, и вручил ему грамоту с золотым оттиском герба города. Грета присутствовала на этой скромной церемонии и отметила про себя, что Мартину шла темно-синяя форма офицера полиции. Оказалось, что у него широкие плечи и прямая спина, которых раньше под мешковатой джинсовой курткой было не разглядеть. Специально для церемонии он даже укротил свои непослушные кудри, зачесав их назад.