Текст книги "Звезды над обрывом"

Машка доверчиво сияла от радости. Мотька лучезарно улыбался сердитой Светке – и покорно погружался в учебник.

Дрался он и в самом деле здорово. В первый же день выздоровления, когда Мотька, ещё прозрачный от слабости, выбрался во двор – в валенках на босу ногу, в старой шинели Максима внакидку, – его окружили дворовые пацаны.

– Глянь – цыган выгребает! Ещё один завёлся! – цыкнул зубом Володька Шкамарда. – Во поналезли, ворьё, в Москву! Куда ни плюнь – в чёрную морду попадёшь!

Мотька пожал плечами. Вытащил из-за уха окурок, присел с ним на поленницу. Мирно спросил:

– Огонька-то, мужики, ни у кого не будет?

– Для конокрадов не держим! – загоготал Шкамарда. Мотька вздохнул. Обезоруживающе улыбнулся. Аккуратно убрал окурок в полуоторванный карман. Поднялся, сбросил с плеч шинель, мечтательно посмотрел в хмурое небо – и одним страшным, точным ударом сбил Володьку на землю.

Первой из дома вылетела Светка – и рыбкой кинулась в катающийся по двору ком. За ней неслась Машка с суковатым поленом наперевес. Когда же из «петуховки» посыпались взрослые, Светка уже сидела верхом на стонущем Рыле, Машка каталась по снегу, сцепившись с Мишкой Белым, ещё трое человек завывали на разные голоса по углам двора, а Мотька, шмыгая разбитым носом, нежно выворачивал руку извивающемуся Шкамарде.

– А вот так будет по-нашему, по-ланжеронски… Та тю ты, рыбонька моя, распрыгалась!

«Рыбонька» орала, выворачивалась, материлась – но выдраться из Мотькиного зажима не могла.

Взрослые, конечно же, растащили драку, и ещё полчаса Мотька, вскочив на поленницу, вдохновенно, словно на митинге, отругивался от насевших на него соседей. С тех пор никто во дворе «бешеного цыгана» не трогал.

Весна пришла в апреле: дружная, тёплая, стремительная весна 1927 года. Сизые тучи, всю зиму осаждавшие небо, были с боями вытеснены летучим отрядом белопенных облачков. Солнце висело в небе целыми днями. Из-под поленниц, из-под сараев, из-под забытого мусора победно лезла трава. Старая липа во дворе одевалась нежным салатовым пухом. Ноздреватый снег проседал, отступал под заборы, обнажая влажную, чёрную, исходящую паром землю. В небе гомонили птицы, уже прилетели грачи. Шумная чета дроздов-рябинников деловито сновала вокруг старого скворечника. Беззаботно звенели трамваи на Солянке. Москвичи поснимали шубы и кожухи, на улицах появились фильдеперсовые ножки, лаковые туфельки, кокетливые шляпки, пёстрые косынки, кепки и пиджаки с угрожающими ватными плечами. Светка, приходя из школы, с остервенением крутила колесо швейной машинки, превращая старую шинель отчима в пальто для Мотьки и коверкотовое пальто Нины – в жакет для себя. «Зингеровка» стучала как пулемёт, и солнечные лучи, слепя, дробились на её стальном корпусе.

Мотька сделался беспокойным. Сразу же, как потеплело, он перестал ходить в школу, целыми днями пропадал где-то, возвращался злой, голодный, молчаливый. Светлану, которая привычно попыталась возмутиться, впервые за полгода матерно обругал. Светка испугалась, обиделась, чуть не заплакала. Матери, впрочем, не пожаловалась. Молчала и Машка.

«Он в Одессу хочет… – вздыхала она. – Уйдёт, как пить дать. Сейчас совсем потеплеет – и уйдёт… со стрелки барабульку ловить.»

«Дура, куда же он пойдёт? – недоверчиво возражала сестра. – А мы как же? Мы ему что – чужие? Да его и дядя Максим не пустит!»

Но отчима подолгу не было дома: иногда он несколько ночей подряд не приходил ночевать, оставаясь на службе. Нина тоже была занята в своём «Заготтресте» и, возвращаясь поздним вечером, уставшая, с ноющими от клавиш «ундервуда» пальцами, могла только рухнуть на стул и ждать, пока старшая дочь принесёт из кухни суп. А поев, мгновенно засыпала. И не замечала ни угрюмых глаз Мотьки, ни встревоженных рожиц дочерей.

Пасха ударила ранняя, ясная, сквозистая. Собираясь в гости на Живодёрку, Нина достала муаровое синее платье, оставшееся со старорежимных времён, шёлковые чулки, старую, но ещё красивую шаль с огромными красными розами и пушистыми кистями. Туфли были старые, стоптанные, но Нина натёрла их гуталином до лакового блеска и осталась довольна. На улице лукаво выглядывало сквозь кружевные облака солнце, молодая, ещё не запылённая листва лезла вместе со свежим ветром в открытое окно, и на сердце было радостно. Рассмеявшись, Нина открыла взвизгнувшую дверцу старого шифоньера, оставшегося ей ещё от купцов Петуховых, и вынула круглый свёрточек, где в коробке из-под пудры «Лемерсье» лежали её драгоценности. Дочери, умытые и наряженные в длинные юбки и блузки («Сколько раз вам повторять: в гости на Живодёрку форма одежды – цыганская! Два раза в год можно родне уважение оказать?!») уже ждали во дворе.

«Цацек» у Нины осталось мало: почти всё было продано и выменяно на еду в голодные годы. Но бирюзовый гарнитур, который подарил ей первый муж, Нина не могла оторвать от сердца и рассчитывала отдать его старшей дочери, когда Светка соберётся замуж. Она и сама очень любила эти небольшие, но изящные золотые серёжки с голубыми капельками, кольцо и брошь из мелких и крупных камешков в форме распускающейся розы. Эта брошь очень шла к синему Нининому платью. И… именно её в свёртке не оказалось.

Озадаченная Нина перебрала украшения ещё раз. Осмотрела полки. Вытащила и бросила на кровать все вещи. Опустившись на четвереньки, заглянула под шифоньер. Броши не было, хоть убей. Растерянно присев на стул, Нина сжала пальцами виски и постаралась вспомнить, когда она надевала «розу» в последний раз. Оказалось – на Рождество, когда тоже ходила в гости на Живодёрку. Неужели она обронила брошь там? Или потеряла в трамвае? Но нет, Нина хорошо помнила, что в ту метельную ночь вернулась домой на извозчике и своими руками убрала и брошь, и серьги на место, в этот самый шифоньер… Соседи? Они так боялись мужа, что не только в шкаф – в комнату «чекиста» не смели заглянуть без стука! Дочери никогда не взяли бы ничего без спроса…

«Не может быть… – вдруг стукнуло в голове. – Нет, не может… Мотька?.. Но… зачем? Для чего?.. И как же теперь быть?»

Ответа у Нины не было. А со двора её уже призывала сердитыми воплями Светка. Нужно было идти. Растерянная и огорчённая, Нина надела серьги, накинула шаль и вышла из комнаты.

Вечера она почти не помнила. Настроение было безнадёжно испорченным, и все силы Нины ушли на то, чтобы не испортить праздник и другим. К счастью, на Живодёрке, как всегда, было полно народу, все болтали, смеялись, спорили, ели, пели и танцевали, поздравляли друг друга с Пасхой. И никто, даже дочери, не заметил грустных Нининых глаз. Она спела и сплясала вместе со всеми, переговорила со всей роднёй, узнала все новости – и дома оказалась глубоко заполночь. Мужа не было: для Максима Наганова пасхальное воскресенье было самым заурядным рабочим днём. Зато дома оказался Мотька, который спал на своём обычном месте: на деревянном топчане с матрасом у печи. Когда Нина и девочки на цыпочках прошли в тёмную комнату, он пошевелился, проворчал:

– Ну, воскрес ваш Христос, что ль, наконец-то?..

– Воистину воскрес, – шёпотом ответила Нина. – Спи, нехристь!

Мотька повернулся на другой бок и захрапел.

И на другой день проклятая брошь не шла у Нины из головы. Вечером, смазывая маслом швейную машинку, она самым беззаботным голосом спросила:

– Девки, «розы» моей бирюзовой не видали? И куда я её засунула – ума не приложу!

Светлана, уткнувшаяся в учебник географии, даже глаз не подняла: только досадливо мотнула головой. Маша, сидевшая на кровати с «Аэлитой», пожала плечами:

– В глаза не видела! В шифоньере где-нибудь валяется, получше погляди!

Оставался Мотька. Но Нина точно знала, что не сможет задать приёмному сыну этот вопрос. «А что если всё-таки – я сама?.. Уронила, потеряла, забыла… От усталости что хочешь может быть! Да ведь и чужой кто-то вполне мог взять… Вон, к Любане кто только не шляется, а у нас вечно двери нараспашку! Конечно, наверняка так и было! Зашёл какой-нибудь Любанин жиган с Сухаревки, сунул руку, вытащил брошь – и смылся!»

В глубине души Нина прекрасно понимала, что никакой «жиган» не стал бы копаться в украшениях, а сунул бы в карман всю коробку целиком – и поминай как звали и бабушкины серьги, и кольцо, и цепочку… Но её совсем измучили противные, грязные мысли, и Нина в последний раз твёрдо повторила себе: конечно, это кто-то из чужих. Незачем больше и думать!

Скорее всего, история с брошью благополучно забылась бы, не спроси Светка пару дней спустя:

– Мотька, ты, когда на той неделе хлам выносил, маминой броши не видал? Она её потеряла где-то.

– Ничего я не видал… – проворчал Матвей недовольным басом: у него как раз ломался голос. – Броши какие-то… Надо больно!

– Ну и чёрт с ней! – обрадованно отозвалась Нина. – Я её и не любила никогда: слишком уж парадная, прямо как фрейлинский шифр… Эй, а руки-то, руки помыть! Мотька! Марш к рукомойнику, чудище! Когда только приучу тебя!

Матвей с презрительной гримасой вышел в общую кухню. После ужина он снова ушёл куда-то и вернулся лишь глубокой ночью.

Следующий день был выходным. Дочери с самого утра умчались на школьный воскресник. Нина проснулась в блаженной тишине, которую изредка нарушал звон трамвая с Солянки. С Мотькиного топчана доносилось ровное сопение. Несколько минут Нина лежала в постели, глядя в голубеющее окно. Затем не спеша поднялась, встряхнула руками волосы, прошла к шифоньеру, раздумывая, что надеть. Открыла, стараясь не скрипеть, рассохшуюся дверцу. И сразу же увидела свою брошь.

«Роза» лежала на полке, небрежно вмятая в стопку Светкиного белья. Нина растерянно взяла её в руки. Зачем-то осмотрела. Пожала плечами. Положила обратно. Обернулась. И – словно чёрт подтолкнул! – взглянула на Мотьку.

Тот лежал на топчане, закинув руки за голову, и без улыбки, в упор, почти враждебно смотрел на Нину. Та, испугавшись этого чужого взгляда, молчала. За окном проскрипела телега, снова прозвонил трамвай. Тётка-молочница, войдя во двор, завопила пронзительным голосом: «Малако све-е-еж, тваражок-сметанка-сли-и-и-ивочки!» – а они всё молчали и смотрели друг на друга.

Наконец, Мотька недобро усмехнулся. Резко откинул одеяло, встал и ушёл за ширму. Вышел одетым, с кепкой в кулаке. Не глядя, прошёл мимо Нины. Заскрипела лестница, хлопнула тяжёлая дверь.

– Куда ты? – запоздало крикнула Нина в открытое окно. Мотька не обернулся, не ответил. Серая кепка проплыла за забором в сторону Спасоглинищевского переулка – и пропала.

Домой Матвей больше не вернулся.

Разумеется, зарёванные Светка и Машка обегали все близлежащие дворы и улицы, расспрашивая о «брате» каждого встречного. Разумеется, дворовые пацаны, у которых давно установилась дружба с «цыганом», облазили всю Сухаревку, Болвановку, Болотный, вокзалы и рынки. Разумеется, Наганов поднял на ноги весь свой отдел. Но ни в моргах, ни в больницах, ни в московских закоулках Мотьки не обнаружилось. Он как в воду канул.

– Он уехал в Оде-е-е-ессу… – безутешно заливалась Машка. – Он всю зиму хоте-е-ел… И вот уе-е-е-ехал… На солнышке греться, барабульку лови-и-ить…На Фонтане купа-а-аться… Там… там… там… каш-тан-чики… цвету-у-ут…

– Сволочь… – цедила сквозь зубы бледная, злая Светка. – Просто последняя сволочь! Не предупредить! Не попрощаться! Как чужой!

– Не понимаю, – коротко говорил Максим. Нина видела, что муж расстроен всерьёз.

– Может, он вернётся осенью? – с надеждой говорила она. – Набегается, нагуляется – и вернётся! Вот ведь в самом деле цыганская душа: теплом повеяло, и сорвался с места! Будем ждать: авось, явится назад!

Но пришла осень, за ней – зима, снова наступила весна, – а Мотьки не было.

Сейчас Матвей сидел за обеденным столом и смотрел на свои запылённые ботинки так, словно видел их впервые в жизни. Но Нина не собиралась отступать.

– Мотька, отвечай немедленно! Подними голову! Посмотри на меня, паршивец! Куда тебя тогда унесло из дома? Ты хоть понимаешь, что тут с нами всеми творилось?!

Матвей молчал.

– Где тебя носило, тоже, конечно, не скажешь? Военная тайна, паразит?!

– Та ну, какая там тайна… – нехотя отозвался он. – Ничего интересного ж… Ну, в Одессу поехал. Протеребонился там до холодов. К фартовым ребяткам прилепился, погулял с ними пару лет… Ничего особенного же!

– В тюрьме, что ли, сидел?

– Это нет, бог миловал. Но когда банду нашу взяли…

– Ба-а-анду?!.

– Ну что ж вы так орёте, тётя Нина? Ну, банду… Их же всех под расстрел отправили: серьёзные ребятки были, тюрьма их уж не примала. А мне – шестнадцать… Меня сперва в ДОПР, после – в комиссию, из неё – в колонию в Харькове. Я там и пробыл три года. Между прочим, козырное место оказалось! Хлопцев много, работают, и хозяйство своё, и мастерские… Я разряд слесарный получил! Но я на самолёты хотел, и мне наш завкол бумагу дал. В московское авиационное. Можно было, конечно, и в Роганьскую лётную школу приткнуться, но…

Нина резко поднялась из-за стола. Прошлась по комнате. Остановилась у окна. Не сводя глаз с кружащейся над крышами сараев стаи голубей, сказала:

– Мы тебя ждали всю осень! Всю зиму! Девки уревелись! Максим со своими весь город перевернул! Я думала, что с ума сойду! Ведь уверена была, что ты нагуляешься и вернёшься! А ты что?..

– Да ла-а-адно… Уж прямо так бы вы меня и назад пустили…

– Болван! Конечно, пустила бы! Уши вот надрала бы хорошенько, уж это будь спокоен! Неделю бы горели!

– Уши, тётя Нина, сыновьям дерут, – ухмыльнулся Матвей, не поднимая глаз. – А я вам кто случился?

Нина вихрем метнулась от окна к столу. Схватив парня за ухо, вывернула его круто, не жалея. Мотька ошалело взвыл:

– Тёть Нин! Да оторвёте же! Новое-то… уй-й-й… не вырастет!

– Я тебе, бандит, сейчас не только ухо… Я с тебя сейчас штаны спущу и ремня всыплю по заднице за всё сразу! Даже и Максима дожидаться не буду! – вполне искренне зашипела Нина ему в лицо. – Да как у тебя только совести хватило!.. Столько лет! Чуть не расстреляли его, шаромыжника! Да я эту проклятую брошь через два дня продала! Видеть её больше не могла! Какого чёрта она тебе только… – и, не договорив, вдруг расплакалась навзрыд, бессильно, упав на стул и уткнувшись лицом в побелевшие кулаки.

– Тёть Нин… Ну, тёть Нин! Ну что вы, ей-богу?.. – Мотька, вконец растерявшись, неловко полез за папиросами, закурил, не спрашивая разрешения. Едва затянувшись, спохватился, с проклятием смял папиросу в пальцах, и горячий пепел посыпался на пол.

– Я ж ведь эту брошку вашу целую неделю в кармане протаскал! Вот хоть режьте – не мог продать… А как ещё увидел, что вы по ней убиваетесь…

– Не убивалась я, не выдумывай! Да зачем она тебе сдалась?! В карты, что ли, проигрался?

– В Одессу хотел, погулять, – убито сознался Мотька. – Не поверите, как душа горела! Теплело ведь уже, солнце повылазило… Смерть как к морю тянуло! Думал – продам цацку барыжкам, хоть при хрустах в Одессу явлюсь, барином… А вышло… Я ж думал, не нужна она вам вовсе, брошка эта! Один раз всего за полгода нацепили… Думал – и не заметите… Ну, тёть Нин! Ну не ревите вы за ради бога, сил нет слухать… Ну как бы я в доме остался, когда вы знали, что это я вашу цацку попёр?!

– Дурак, я тебе голову оторву!!! Ничего я не знала!

– Знали, – глухо, не поднимая головы, возразил Матвей. – И Егорычу, поди, сказали.

Нина встала. Обошла стол. Подойдя к парню, обняла его за плечи, притянула к себе. Севшим от слёз голосом проникновенно пообещала:

– Если ты, приютское отродье, ещё хоть раз!.. Вот так!.. Без упрежденья!.. Хоть куда-нибудь… Я тебя сама с двух шагов из нагана застрелю, сукин ты сын! Никто не знал ничего, понимаешь? Никто! Да и что там было знать? О чём было квохтать – о цацке дурацкой?! Я – никому… Ни девочкам… Ни, спаси бог, Максиму… Одна шесть лет промучилась! Ну вот что с тобой сделать за это, а?!.

Матвей вдруг до боли стиснул её ладонь дрожащими, жёсткими, в прожилках въевшейся машинной смазки пальцами, и Нина услышала странный, гортанный звук.

– Мотька! – испугалась она, растерянно взъерошивая ему волосы. – Чаворо, господь с тобой, что ты… Ну что я такого сказала? Что ты, сынок? Будет тебе, не нужно! Пустяки же, я от сердца брякнула…

– Тёть… Нин… – Он неловко прижался щекой к её руке, оцарапал щетиной. Недокуренная папироса упала на паркет. – Тёть Нин… прости ты меня, скотину такую! Расстрелять меня мало… Прости…

Глава 3
«Кастрюльщики»

Хоть бы к вечеру полило, устало думала Патринка. Рваная кофта липла к спине, в горле пересохло. Другие цыганки, впрочем, словно не замечали духоты: они болтали, смеялись, встряхивали на руках детей, взахлёб обсуждая, куда податься сегодня:

– Умереть мне, щеяле[28]28
  Щеяле – девчата (котлярский диалект)


[Закрыть], если хоть сухую корку сегодня добудем! Пропади она пропадом, эта Москва! Вчера из магазина выкинули, крик подняли до небес, а что я сделала? Ничего не сделала! Вошла только и огляделась! Так налетели со всех сторон, заголосили: «Куда ты грязная, куда ты босая, куда ты с ребёнком?!» И что с того, что я с ребёнком?! Мой ребёнок, что ли, есть меньше хочет, чем ихние?!

– А рая[29]29
  Рая – господа. Здесь – милиция.


[Закрыть]-то эти! На каждом углу! Так и стоят, так глазами и водят, чуть что – свистеть! Будто бы я от ихнего свиста строем встану и честь отдам! Конечно, я сразу же в переулки бегом рванула… но места-то хорошего жаль! Там и магазин большой, и кино, и ресторан… Столько напросить можно было! Так нет, рассвистелся, соловей! Тьфу, чтоб ему его же свисток проглотить!

– А как на набережной хорошо-то было, а, щеяле? Всё парочки гуляют, таким гадать – одно счастье… Так ведь нет, принесла нечистая крымок этих! Ни закона, ни стыда не знают, сейчас – драться! Мужики-то ихние нанялись под землёй дорогу рыть, а эти проклятые – нашу набережную облепили! Вон, какой фонарь Ануце поставили – сияет, как звезда пасхальная!

– Ну, набережная, слава богу, длинная, можно и другое место найти…

– И ведь сколько цыган-то в этой Москве завелось! В одном конце – полячки промышляют, в другом – сэрвицы, в третьем – крымки, в четвёртом – кишинёвки, в пятом… в пятом мы, как козы, пасёмся! Одних наших шесть таборов в округе стоит, а других-то?!. Уже плюнуть некуда, чтоб в цыганку не попасть!

– Что ж хочешь, милая, – голод кругом! Люди повсюду есть хотят! Ещё Богу спасибо скажи, что у мужиков наших работа есть!

Кэлдэрарки[30]30
  Кэлдэрарки – женщины этнографической группы кэлдэраря (котляров), прибывших в Россию из Румынии на рубеже XIX–XX вв.


[Закрыть] были правы. 1933 год выдался ещё голоднее прежнего. Таборы со всей страны стягивались к столице, где, по слухам, ещё было чем поживиться. По вечерам в подмосковных лесочках, за заставами, поднимались дымки костров, слышались перезвоны кузнечных молотков, лошадиное ржание, детский гомон, крики и песни. На рассвете толпы пёстро одетых, оборванных, босоногих женщин и детей валили по дорогам в город. Они рассыпались по улицам и переулкам столицы, фланировали по набережным, приставая к прохожим. Грязные цыганята плясали на площадях и в трамваях, выпрашивая копеечки. Чумазые девчонки хватали за руки москвичек, обрушивая на них потоки певучих слов, обещаний, клятв и посулов. Табор котляров, приползший из высохшей от голода Бессарабии, устроился за Покровской заставой, и цыганки сразу же облюбовали для себя набережную и монастырь. С набережной, однако, их довольно быстро вытеснили смелые, бешеные, смуглые до черноты крымки[31]31
  Крымки – женщины этнографической группы крымских (татарских) цыган


[Закрыть]. Котлярки не решились противостоять их решительной атаке – и, огрызаясь для порядка, ушли в кривые, узкие переулки Швивой Горки. Там можно было шмыгнуть в зелёный, заросший полынью и крапивой двор, перевалиться через подоконник на первом этаже, жалобными воплями обратить на себя внимание хозяек и вымаливать «на хлебушек больным деткам». Там можно было всей толпой окружить подружек-студенток, возвращавшихся с занятий, и морочить им голову обещаниями женихов. Можно было зайти в булочную со слёзной просьбой разменять червонец, затем шагнуть за порог с пригоршней мятых бумажных денег, передумать, вернуться, потребовать червонец назад, поднять скандал, бросать бумажки на прилавок, поднимать, комкать, призывать силы небесные, выбить, наконец, свой червонец обратно, – и умчаться стрелой, покуда продавщица не догадалась, что бумажек-то ей вернули меньше половины… Да чего только не придумаешь, когда в палатке куча детей и все они с утра до ночи клянчат есть!

… – Дырза[32]32
  Дырза – тряпка (котлярск.)


[Закрыть]! Дырза! Да где эта несчастная?! Щеяле, Дырза с нами пошла или нет? Кто её видел? Юльча, ты видела? Вы ведь с ней вместе шли?

– Да пропади ты, на что мне с ней вместе идти?! Чтобы счастье от её скисшей рожи убежало? От самого табора её не видела!

– Дырза! Да что же это! Постойте, пхеялэ[33]33
  Пхеялэ – сестрёнки


[Закрыть]! Куда она с прямой дороги деться могла? Дырза, дура разнесчастная!!! Потеряется ещё!

Вопли эти, наконец, донеслись до Патринки.

– Я здесь! Здесь! Я бегу! Подождите, бегу! – закричала она, припуская вдогонку за подругами по дороге. Под подошву подвернулся камень, больно стукнул по пятке, Патринка охнула, сморщилась. В жёлтую пыль вишнёвыми каплями западала кровь.

– Говорила же – одно несчастье от неё! – сплюнула в пыль Юльча. – Хоть вовсе её в таборе оставляй! Иди уже, убогая! Голову свою в палатке забыла или на ужин отцу сварила?!

Цыганки расхохотались. Патринка молча сорвала подорожник, лизнула его, подпрыгивая, пришлёпнула к ссаженной пятке. Дождалась, пока смолкнет обидный смех и от неё отвернутся. Сощурилась в небо. Солнце висело в небе белым палящим шаром. Вокруг сходились дымные тучи. Над дорогой носились ласточки. Впереди уже маячили деревянные домики Покровской заставы, утонувшие в цветущих садах.

Весь день они, как обычно, ватагой проходили по городу. Гадали, ныли, выпрашивали куски. У моссельпромовского киоска с папиросами высокая, красивая Анелка поймала за рукав толстую тётку в смешном беретике на затылке:

– Хозяйка! Хозяйка, погадаю! Про дочку твою всё тебе расскажу! Хочешь знать, что о ней люди говорят?

Тётка заинтересовалась, утвердила свою сумку между матерчатыми тапочками и сама протянула гадалке руку. Анелка взяла пухлую ладонь и, тараща глаза, принялась вдохновенно сочинять. Между делом она ловко вытащила из тёткиной кошёлки целый круг колбасы и незаметно передала её Маргайке, та спровадила добычу Папушке, Папушка – Азе, Аза – Юльче… Колбаса понеслась по рукам, стремительно удаляясь от законной владелицы, наконец, попала к Патринке – и та, конечно же, её уронила!..

Колбасный круг шлёпнулся в пыль. Тётка вылупила глаза, завопила:

– Ах, проклятые, воровки! Сейчас милицию позову!

Цыганки бросились наутёк. Анелка всё же успела подхватить злополучную колбасу и на бегу так треснула ею по спине Патринку, что та чуть не растянулась на земле.

– Ну что ты за дура такая, Дырза! Ни взять, ни принять не может! У цыганки – и руки колбасу не держат! Где такое видано, люди?!

Патринка молчала. Что было отвечать?

Они неслись по переулкам, провожаемые воплями ограбленной тётки и заливистой милицейской трелью, Патринка едва поспевала за подругами, подскакивая на ходу, проклиная саднящую пятку и стараясь не выпускать из виду жёлтую кофту Анелки. Та слегка отстала от подруг и, когда Патринка догнала её, со всей силы ткнула её в плечо кулаком.

– Что ты?.. – задыхаясь, спросила та.

– Дура! Руки давай!

Растерянная Патринка, наконец, поняла, что Анелка суёт ей в руку чёрствую ковригу хлеба и ту самую злополучную колбасу.

– За… зачем?

– Затем, что брюхо еды просит! – разозлившись всерьёз, рявкнула подруга прямо ей в лицо. – Что ты сегодня за весь день взяла, а?! Что матери дашь? Бери, покуда я добрая!

– А… ты сама-то?.. – пролепетала Патринка. Вместо ответа Анелка презрительно подняла свою торбу, раздутую так, что, казалось, запылённая холстина вот-вот треснет.

«Если бы мне так уметь…» – подумала Патринка, пряча колбасу в свою пустую торбочку. Анелка молча проследила за её действиями, фыркнула, скривив красивые, луком изогнутые губы. Отвернулась.

Анелка была старше её года на три, и маленькими они дружили. Вместе бегали за водой, вместе брызгались, хохоча до икоты, вместе играли с тряпичными куклами, мастеря для них шатры из палочек и кибитки из гибких веток, собирали цветы на косогорах и плели венки… Однажды Патринка даже попробовала объяснить подружке, что с ней творится, когда она слышит песни без слов – скрипку или гармонь на деревенских праздниках, радио, пианино из раскрытого окна… Анелка тогда не посмеялась над ней, но посмотрела настороженно, с опаской. Помолчав, деловито посоветовала:

«Ты про это не говори никому. Решат – полоумная. А тебе ведь замуж ещё идти!»

Больше они не говорили о музыке, но Патринка чувствовала: подруга отдаляется, начинает стыдиться её. Всё больше и больше времени Анелка проводила с другими девчонками, презрительно фыркая и закатывая глаза, когда Патринка оказывалась рядом. Патринке было грустно, но она была благодарна бывшей подруге хотя бы за то, что та не проболталась никому о музыке, распоряжающейся в Патринкиной голове. Год шёл за годом, Анелка вышла замуж, с гордостью носила на груди тяжёлое монисто, серьги из золотых «грушек»-подвесок, у неё были самые дорогие в таборе шёлковые платки, самые нарядные атласные юбки и фартуки с пышными оборками. Муж души не чаял в красивой, добычливой жене. У них уже родились дети, – но Анелка по-прежнему то и дело подсовывала своей бывшей подруге то кусок сала, то пяток яиц, то булку. Она смеялась над Патринкой чаще других, её насмешки были больнее прочих, но – куски совать не забывала. И вздыхала иногда:

«Убьёт тебя муж… Свекровь сгрызёт… На кой чёрт ты такая на свет родилась, а?»

Патринка только отмахивалась, понимая, что замужем ей не бывать.

В табор вернулись, когда над палатками уже погромыхивало и всё небо до горизонта было обложено набрякшими тучами, сквозь которые на западе алым лезвием прорезалось гаснущее солнце. Цыганки разбежались по палаткам: нужно было скорее, пока не полило, приготовить ужин для семьи. Патринка, припадая на одну ногу, подошла к своей палатке, крикнула:

– Мама! Я пришла!

В ответ – радостный возглас, сразу же прервавшийся надсадным кашлем. В последнее время мать всё чаще говорила: «Скоро уже всё… Скоро к богу пойду.» Патринка знала, что мать ждёт смерти как избавления, – и всё же сердце тоскливо сжималось.

Над ними всегда смеялись в таборе. Смеялись даже над тем, что отец был грамотен – хотя он никогда не отказывался читать вывески и указатели, идя с другими мужчинами в город. Что за нужда кэлдэрару в грамоте? Его дело – делать и лудить посуду, ходить по ярмаркам обвешанным медными, огнём горящими под солнцем котлами, зарабатывать хорошие деньги… Откладывать золото на невест сыновьям, покупать серьги и кольца жене и дочерям… А уж если ты можешь угостить цыган вином и мясом, созвав всех к своей палатке, да делать это не один раз, а чуть не каждое воскресенье, – уважению и восхвалениям конца не будет! Такими цыганами в большом таборе были Бретьяно и его братья. Солидные крепкие мужики с густыми бородами, в смазных сапогах, в жилетах с огромными серебряными пуговицами, с тяжёлыми золотыми перстнями на пальцах… Эти цыгане никогда не звали отца Патринки к своим палаткам. Они презрительно сплёвывали, если приходилось зачем-то обращаться к нему. Однажды один из них, Ишван, плеснул в лицо «голодранца» Йошки пивом из протянутой было кружки:

«Много чести тебе будет – пить с нами!»

Йошка, казалось, не обижался на всё это. Иногда даже как будто посмеивался над собой:

«Когда счастье раздавали, я на телеге в грязи застрял…»

Но Патринка видела, как горестно блестят глаза отца из-под низко надвинутой шляпы, как пробегает по его некрасивому, побитому оспой лицу злая гримаса. В такие минуты ей делалось жутко: словно это и не её отец вовсе… И Патринка старалась отвернуться, не заметить, промолчать. Что было говорить?

Маленькой она спрашивала у матери:

«Почему мы так живём?»

«Отцу не везёт,» – отворачиваясь, отвечала та. Но Патринка знала: удача здесь ни при чём.

Когда-то отец и Бретьяно были друзьями. К тому же приходились друг другу родственниками – достаточно, впрочем, дальними, чтобы сосватать едва родившуюся Патринку за трёхлетнего сына Бретьяно. Йошка страшно гордился этим. Бретьяно – спокойного, сдержанного, очень умного цыгана, который умел без обид разрешить любой спор и помирить самых страшных врагов, – уважали повсюду. Имя Бретьяно знали и в Румынии, и в Бессарабии, и в Дунайских землях – всюду, где кочевали кэлдэраря. Когда среди цыган случались ссоры и скандалы, всегда посылали за Бретьяно. Ни одна сходка, ни один цыганский суд не обходились без него. Слово Бретьяно было последним и окончательным. Желая помочь семье друга, он нашёл даже жениха для Терезки – старшей Йошкиной дочери. Выдать Терезку замуж в своём таборе Йошка даже не мечтал.

А ведь какой красавицей была Терезка! Патринка помнила старшую сестру до сих пор: высокую, тонкую, смуглую, с бровями «в шнурочек», с большими, задумчивыми глазами. У таборных парней выпадали из рук молотки, когда Терезка шла мимо! Цыгане любовались на неё, качали головами, вздыхали… и не сватали. Добыть копейку Терезка не могла, хоть убей. Она была тихой и там, где другие цыганки забрасывали словами, пожеланиями, обещаниями, – молчала как рыба, хлопая длиннющими ресницами. Терезка хорошо умела, правда, петь, но песню в котёл не положишь и в брюхо не сунешь… Патринка помнила, как однажды, совсем крошечной, увязалась за старшей сестрой на рынок в Кошпице – и они полдня простояли там под чёрным рупором на столбе, слушая музыку. Патринка, понимая, что добром это стояние не кончится, дёргала сестру за руку, шёпотом упрашивала: «Пойдём, пойдём… Базар закончится, ничего не возьмём!» А Терезка только отмахивалась – и слушала, глядя на чёрный рупор, как на икону, а по запылённому лицу её бежали слёзы. И Патринка в толк не могла взять, отчего Терезка плачет, почему так белы её закушенные губы и так трясутся пальцы – ведь песни-то были весёлые!

Кому из цыган могла понадобиться жена, у которой не держатся в руках карты и которая только и может, что стоять под столбом с радио, открыв рот?.. Но семья из Венгрии, прельстившись возможностью породниться со знаменитым Бретьяно, приехала взглянуть на девушку, убедилась, что та невинна и красива, – и заплатила за Терезку четыре галби[34]34
  Галби – золотые монеты, которыми у цыган-кэлдэраря платили выкуп за невесту (котлярск. диалект)


[Закрыть]. Это было совсем немного, но у Йошки хватило ума не запрашивать больше. Терезка покорно вышла замуж, уехала с семьёй мужа – и, промучившись год, влезла в петлю.

Магда плакала о старшей дочери беззвучно, без слёз, давя кашель в груди. Йошка молчал с почерневшим лицом. Бретьяно пришёл к ним тогда – и до темноты сидел у палатки рядом с другом, что-то тихо, успокаивающе говоря ему. До Патринки донеслась лишь одна его фраза:

«Такие долго не живут, бре[35]35
  Бре – дружеское обращение к мужчине (котлярск. диалект)


[Закрыть], сам понимаешь…»

Йошка не сказал другу в ответ ни слова. Не поднял даже головы. А месяц спустя на чьей-то свадьбе случилась пьяная ссора.