Текст книги "Звезды над обрывом"

Патринке было тогда лет семь. Но она отчётливо помнила, как кричал, захлёбываясь грязной бранью, отец. Помнила его перекошенное от бешенства лицо, мать, с воем повисшую на коленях мужа, растерянных цыган, державших Йошку за плечи… И Бретьяно – спокойного, как всегда, невозмутимого, – словно не его оскорблял на глазах у всего табора лучший друг.

«Морэ, перестань! Замолчи, брат, приди в себя, я тебя прошу! Тебя слышат люди, успокойся!»

Он не повысил голоса даже тогда, когда Йошка заорал что-то о его матери, о её свадебной рубашке… И не сам Бретьяно, а его братья, втроём кинувшись на оскорбителя, сбили его с ног. Цыгане взвыли от ужаса, понимая, что сейчас случится смертный грех.

«Назад!» – велел старший брат.

Бретьяно не кричал, нет. Но те, которые видели в ту минуту его лицо, после божились, что ничего страшнее не встречали в своей жизни. Бретьяно оторвал от Йошки одного из своих братьев, зарычал на другого. Третий, опомнившись, отскочил сам. А потом все четверо молча повернулись – и ушли в темноту. Цыгане потрясённо молчали. Всхлипывала, скорчившись на земле, Магда. Йошка медленно поднялся на четвереньки, потом – на ноги. По его разбитому лицу бежала кровь. Из глаз постепенно уходило безумие, сменяясь отчаянием.

На следующее утро семья Йошки уехала из табора. И тронулась через Румынию и Бессарабию в чужую, незнакомую Россию.

Они прокочевали отдельно целых пять лет – и все эти годы беды преследовали их. У отца сохранились кузнечные меха, бутыли с кислотой, инструменты – но что он мог сделать один, без других? В одиночку не возьмёшь большого заказа от ресторана или фабрики, не заработаешь достойных денег… Йошка перебивался по деревням и городам случайным заработком: вылудить котёл, припаять ручку к кастрюле, залатать прохудившийся чайник… Он старался изо всех сил, хватался за любую работу – но денег всё равно не было. В первую зиму нечем оказалось даже заплатить за постой, и они раскинули палатку на окраине городка Рогани, каждое утро выкапываясь из-под нанесённых за ночь сугробов. В эту вьюжистый, холодный ноябрь мать совсем сдала. Она кашляла без конца, задыхалась, пройдя по улице несколько шагов, и русские женщины совали ей копейки просто из сострадания. Вконец отчаявшись, Йошка нанялся сторожем на прядильную фабрику, и им дали комнату.

Комнатка была крошечная, полуподвальная, с тусклым оконцем под потолком – но там, по крайней мере, была печь. Патринка с маленькими братишками сразу же пробежалась по городу, обрадовалась тому, что работает небольшой базарчик и можно будет ходить туда добывать: теперь она чувствовала себя единственной кормилицей. По-русски никто из семьи тогда ещё не говорил. Но Патринка знала, что она выучится быстро: сразу же, как только поймёт музыку этого языка.

Два дня она бегала по заснеженному базару, клянча гроши на молдавском языке с прибавлением русского «радибога». На третий день в каморку сторожа, до полусмерти перепугав Магду и детей, пришёл милиционер. К счастью, Йошка тоже оказался дома. Кое-как, умоляющими жестами и гримасами, он объяснил представителю власти, что они – просто нищие цыгане, что они ничего не украли, что он честно работает на фабрике, что его жена больна, что дети совсем маленькие… Милиционер внимательно слушал. Затем неожиданно заговорил по-румынски. Выяснилось, что десять лет назад он воевал в Первой Конной, со своим отрядом носился по пылающей Бессарабии и довольно сносно мог объясняться на этом языке.

«Вот что, товарищ… К жене вашей завтра доктор придёт, посмотрит её, я договорюсь.»

«Этого не надо, господин… – бормотал вконец растерянный Йошка. – Магда моя – цыганка, сама вылечится…»

«Я – не господин, и слово это забудьте! А сами только мухи лечатся! – сурово припечатал тот. – И детей отправляйте в школу! Куда это годится – носятся босиком по снегу на площади! Это не положено! Иначе отправим в детский дом!»

«Господин, наверное, не знает… Мы – цыгане, нам так положено от бога… Это наш закон, моим детям нельзя в школу…»

«Послушайте, товарищ… как ваша фамилия?»

«Ботошани, господин…»

«Товарищ Ботошани, закон нарушать никому не полагается! Вы в Советском государстве находитесь! Вашей дочке надо учиться! Здесь у нас и цыгане давным-давно учатся!»

«Да она же глупая, господин… товарищ… Какая ей школа?! Она по-русски не говорит даже!»

«Вот заодно и научится, раз ей тут жить! И учтите – я приду проверю!»

Милиционер ушёл. Магда, надсадно раскашлявшись, схватилась за впалую грудь.

«Йошка… Прошу тебя, уйдём завтра… уйдём отсюда! Поедем в большой город… В школу… Патринке… Только этого нам не хватало! Уедем, прошу тебя! Я смогу, я нагадаю, я принесу…»

«Ты издохнешь, дура,» – угрюмо сказал отец. И до утра просидел за столом, глядя в окно, на мерцающую в замёрзшем небе звезду. А наутро бросил дочери:

«Иди в эту их школу. Пока не арестовали. До весны потерпишь…»

Патринка пошла – умирая от страха, уверенная, что её всё равно выгонят, посмеявшись над её лохмотьями и босыми ногами, над тем, что она не говорит по-русски… Но в большом, деревянном, хорошо протопленном доме, полном детей всех возрастов, над цыганочкой никто не насмехался. Девочки в аккуратных платьях, в валенках, с туго заплетёнными косичками и коротко стриженными волосами окружили её, заахали, запричитали на разные голоса, побежали за учительницей – строгой молодой госпожой в чёрном платье.

«Радибога…» – сказала ей дрожащими губами Патринка. Учительница покачала головой, улыбнулась. Взяла перепуганную девочку за руку и повела в класс.

Довольно быстро Патринка поняла, что в школе неплохо. Во-первых, там всегда было тепло. Во-вторых, каждый день давали еду, которую можно было припрятать и отдать после братишкам. В-третьих, ей натащили столько одежды, сколько у Патринки не было никогда в жизни! Дали даже ботинки, которые невыносимо тёрли ноги, сжимая их, словно в колодках. Патринка смертельно мучилась в обуви! Она уже знала, что в школе ходить босой запрещено, – но, едва выскакивая за школьный забор, с облегчением скидывала проклятущую обувку и, держа ботинки под мышкой, победно неслась по сугробам домой.

По-русски Патринка заговорила через неделю: сначала плохо, потом – всё лучше и лучше. В школе, впрочем, она всё равно училась кое-как, оживляясь лишь тогда, когда учительница читала им вслух чудесные истории из толстой книги. Так прошли три месяца. А едва повеяло теплом, семья Йошки покинула тёмную каморку при фабрике и уехала из Рогани.

После были другие города, деревни, сёла, дороги… Голод, голод, голод. Мать так и не выздоровела и могла только просить по улицам милостыню. Подавали мало. Вечерами нечего было бросить в котёл. Иногда Магда просто лежала пластом, не в силах подняться с тощей перины и бессильно плача в кулак. Патринка пыталась помогать матери, но у неё получалось плохо. Если бы они жили в таборе, то рядом всегда были бы тётки, племянницы, двоюродные сёстры, подруги… Здесь же приходилось справляться в одиночку – а Патринке было тогда всего десять лет. К тому же в те дни, когда в голове её звучала музыка, Патринка попросту не могла ничего делать! Музыка захватывала её всю, накатывая такой мощной волной, что не только приставать к прохожим – стоять на ногах было трудно! Избавиться от этого проклятия можно было только одним способом: начать петь или хотя бы мычать. Когда музыка выходила наружу, она ненадолго оставляла Патринку в покое.

Однажды (они тогда жили в Харькове) трое пьяных фабричных затащили Патринку в подворотню близ вокзала. Если бы рядом были другие цыганки, они бы загрызли мерзавцев зубами, отколотили бы до полусмерти, отбили бы подругу, как было всегда в таборах, а тут… Но Патринка и в одиночку сражалась отчаянно, рвалась, царапалась, молотила кулаками, лязгала зубами – и сама не поняла, как ей удалось извернуться, укусить державшую её за шею липкую руку, вырваться и, задыхаясь от ужаса и отвращения, дунуть по подворотне прочь.

До ночи она просидела за папиросным киоском, плача, приходя в себя, замывая снегом царапины и молясь лишь об одном: чтобы отец ничего не заметил. Но в тот вечер у младших братьев, отравившихся какой-то тухлятиной на базаре, скрутило животы. Мальчишек рвало ночь напролёт, они выли от боли. Утром перепуганный Йошка понёс их в больницу, но спасти сыновей не удалось. В Харькове Йошка и Магда оставили две могилы – и сразу после похорон уехали. Теперь у них остались только дочери: Патринка и трёхлетняя Рупишка.

Отец по-прежнему хватался за любой заработок. В одну из зим он нанялся на слесарный завод в Ростове разнорабочим: выносить металлическую стружку и подметать цеха. Йошка к тому времени уже хорошо говорил по-русски и усвоил, что здесь, в России, чем ты беднее – тем охотнее тебе помогут. Ничего подобного не было прежде ни в Венгрии, ни в Румынии, ни в Польше. Там нищих бродяг гнали прочь из городов, а заказ на большую работу шёл получать самый богатый цыган в таборе – в дорогой одежде, с тяжёлыми золотыми пуговицами, с тростью с серебряным набалдашником. Таких уважали, таким доверяли, с такими расплачивались по совести. В России же достаточно было явиться в контору завода или фабрики, показать оборванную, босую дочку, больную жену, пожаловаться на голод, холод и «эксплуатацию» (что это значит, Йошка понятия не имел) – и моментально давали работу, комнату и денег. То же самое произошло и в Ростове: их поселили в заводском общежитии, выписали ссуду на тёплую одежду и (конечно же!) направили Патринку в школу. Йошка уже не возражал, поняв к тому времени, что с русской властью, которой взбрело в голову учить цыганских девчонок и давать деньги первым встречным оборванцам, лучше не спорить.

В Ростове они прожили целых пять месяцев: весна задерживалась. Кругом были одни гадже. Сосед по коридору, Фёдор Медведенко, бывший севастопольский моряк, вдовец и пьяница, легко выучил отца русской грамоте, давал читать газеты, приносил Патринке книжки с картинками и входил в комнату соседей, как в свою собственную: по вечерам ему было скучно сидеть одному. Йошка против этого возражать не решался: моряк был огромным, шумным, во хмелю – неуправляемым, мог пробить кулаком хлипкую стену (что он однажды и сделал, доказывая соседу-цыгану необходимость Мировой революции) и держал в страхе даже коменданта общежития.

«Цыганская ты морда, Йоська, некультурная и дремучая! – добродушно рычал Фёдор, сидя верхом на шатком стуле и занимая своей могучей фигурой полкомнаты. – Бачь, дурень, какой у тебя мозг золотой: в неделю грамоте обучился! Газету вот читать можешь! Глядишь, скоро и книжку потянешь! Другой бы давно на слесаря выучился аль там на фрезеровщика, человеком стал бы, а ты?.. Сидишь тут, как гвоздь в стене, ни работаешь толком, не воруешь даже… Цыган называется!»

«Мы – не воры, Фёдор!» – испуганно уверял Йошка.

«Тю! Не воры они! – отмахивался моряк. – Другому кому ври: «не воры»… Так ведь конокрады ваши – и те перековываются! Вон, в Смоленске, мне сеструха пишет, целый табор на землю сел! Сами работают, дети учатся!»

«Да в Смоленске же, пойми ты, совсем другие цыгане! Они же…»

«Други-ие?.. – хохотал, сверкая большими зубами, Фёдор. – Годи брехать-то! Все вы, как тараканы с-под печи, одинаковые! На вот, морда несознательная, хоть «Гудок» почитай, что ли: может, в голове чего щёлкнет…»

Отец из вежливости брал газету и принимался по складам, шевеля губами, читать вслух передовицу.

Иногда, подвыпив, Фёдор приходил в гости к цыганам с баяном. Он пел лихие матросские частушки (при Патринке смущённо пропуская добрую половину слов), старинные русские романсы, в которых безбожно коверкал изысканно-непонятный текст, протяжные украинские песни… Слуха у бывшего моряка не было совершенно, но его это ничуть не смущало. Очень скоро Патринка переняла весь медведенковский репертуар, и по вечерам они с Фёдором вдвоём заливались так, что послушать их в комнату набивалась половина общежития. Патринку всерьёз звали в заводскую самодеятельность, но отец решительно запретил это.

Однажды Патринка, услышав, как Медведенко тщетно пытается подобрать на баяне песню из картины «Путёвка в жизнь», не выдержала:

– Не так же, дядя Федя! Не так, а вот как! – и уверенно запела:

 
– Не ходи по льду, лёд провалится,
Не люби вора, вор завалится…
 

Песенка была совсем простой, и Патринка сама не заметила, что нащупывает голосом всё новые и новые вариации, делая незатейливую мелодию сложней и богаче. Фёдор молча и задумчиво нажимал вслед за её голосом кнопки инструмента. Затем ещё раз старательно проиграл получившееся. Недоверчиво покачал большой, курчавой головой. Медленно, с уважением выговорил:

– Ой, дивчинка ж… Ты же форменный композытор! А батька твой – чурбан! Тебя же учить надо по-натуральному! Большим человеком можешь заделаться!

Патринка лишь улыбнулась в ответ: весна уже была не за горами. Через две недели отец взял расчёт на заводе, и они уехали в Новочеркасск.

Йошка страшно мучился без табора. По молчаливому уговору они никогда не говорили об этом в семье, но Патринка понимала, о чём думает отец, сидя вечером у огня и угрюмо глядя на мерцающие угли. Если бы только можно было вернуться, мучительно размышляла она. Отец снова работал бы с другими. Цыгане вместе брали бы большие заказы, привозили на телегах в табор листовую медь и железо, делали и лудили котлы, баки, жбаны… И вечерний воздух в таборе звенел бы от перестука молотков и молоточков! И пыхтели бы меха, и стонали наковальни, и сияющие котлы выстраивались бы в ряд, и так же, как котлы, сияли бы смуглые, белозубые лица цыган. И в каждой семье водились бы деньги, и они варили бы по вечерам паприкаш и готовили капусту с салом… И мать улыбалась бы, а с лица отца пропала бы эта вечная тоскливая, безнадёжная маска… Но о таком счастье можно было только мечтать.

Однажды ночью Патринка (ей шёл уже тринадцатый год) проснулась от тихого голоса матери. Стояла поздняя осень, и в шатре было холодно даже под периной. Под рукой у Патринки, свернувшись тёплым ёжиком, сопела младшая сестрёнка. Снаружи, у огня, сидели родители.

«Они приехали, Йошка. Я узнала сегодня на базаре. Они все приехали сюда! На Кубани стоят, один день проехать всего…»

«Кто… стоит?»

«Наши… Бретьяно и другие. Йошка, поедем к ним! Прошу тебя, поедем назад! Сколько можно мучиться, сил больше нет… Мы же цыгане – а посмотри, как мы живём! Ничего нет, счастья нет, жизни нет…»

«И раньше не было, дура!»

«Если бы ты только не оскорбил Бретьяно…»

Мать умолкла на полуслове, не осмелившись закончить. Но тишина наступила такая, что Патринка отчётливо услышала, как трещат в костре головешки.

«Я – оскорбил – Бретьяно?.. – наконец, тихо переспросил отец. – Он убил мою дочь! Мою Терезу! А ты… ты просто…»

«Бретьяно её убил?!» – Никогда прежде мать не повышала голоса на мужа, и Патринка испугалась до мурашек на спине. Но Магда мгновенно опомнилась, умолкла. Минуту спустя снова чуть слышно заговорила:

«Ты сошёл с ума, Йошка. Вот что у тебя в мыслях сидит, оказывается! Вот что ты в голову себе вбил… Так вот я тебе скажу! Я дочь не меньше тебя любила! Но Терезка была безумная! Такая красивая – и совсем сумасшедшая, бедная моя… Она ничего не умела! Не могла ни нагадать, ни выпросить! Я учила её, видит Бог, я старалась, но она… Всё как сквозь неё шло! Как вода, утекало! И цыгане всё это видели! И никому такая невестка не была нужна! Кто бы взял Терезку замуж, если бы не Бретьяно?! Те венгерцы взяли, потому что ничего о ней не знали! А Бретьяно они знали! И уважали его! И он дал им слово!»

«Бретьяно?! При чём тут Бретьяно? – В приглушённом голосе отца зазвенела вдруг такая острая, неутолённая ненависть, что у Патринки снова мороз прошёл по коже. – Терезка была чиста, как мой крест! Все видели её «розу»! Свекровь с её рубашкой плясала! Нам почёт был на свадьбе…»

«Ты всё забыл, Йошка! Суди тебя бог, ты всё забыл! Это Бретьяно помог выдать Терезку замуж! И он, а не мы, виноватым оказался, когда те цыгане поняли, какую им невестку подсунули! Они-то думали – взяли девочку-красавицу, из рода знаменитого! А оказалось что? Пустышка, ничего не умеет, ни куска не может принести! А ведь в том таборе такие цыганки, такие добытчицы! У каждой по вечерам торба – с бочку величиной! А наша дочь рядом с ними?..»

«Это ты всё забыла, сука! Они мучили Терезку! Издевались над ней! Муж её бил, свекровь била, другие невестки в лицо плевали! Она удавилась в конце концов, а из-за кого?!.»

«Из-за себя самой… – глухо сказала мать, пряча лицо в ладонях. – Из-за нас с тобой! Мы были ей родители. Мы не должны были принимать сватов, не должны были брать галби! Бретьяно ни при чём: он всем всегда помогал и тебе тоже хотел помочь. Ты же сам благодарил его тогда – помнишь? Клялся, что Терезка – умница, что всему замужем выучится… Ничему она не научилась! Сумасшедшая была, несчастная, не годная ни на что, спаси бог её душу… Разве можно было её отдавать? Ты меня тогда не послушал, а почему?.. Я же знала, бог свидетель, знала, что добром это не кончится! Я и сейчас с утра до ночи молюсь, чтобы Патринка и Рупишка такими же не оказались! А в ответе за всё Бретьяно оказался! Бретьяно – а не ты! Та семья до сих пор с ним в ссоре! Повсюду рассказывают, что Бретьяно их обманул – а чем он виноват? И ты же, ты же ещё после этого…»

Мать не договорила: отец одним ударом опрокинул её на землю. Вскочил – и дальше бил тоже молча: без брани, без угроз. Молчала и мать, скорчившись на земле и закрывая руками голову. Помертвевшая Патринка вжалась в перину, зажала ладонями уши. Никогда прежде она не видела, чтобы отец избивал мать. Он не бил её, даже когда Магда приносила к палатке пустую торбу и все они ложились спать на голодный желудок… Трясясь от страха, она услышала, как отец отшвырнул жену и молча, не оглядываясь, ушёл в темноту.

Через неделю они вернулись в табор.

Самое удивительное было, что Бретьяно их принял. Он за эти годы стал только богаче, приобрёл ещё больше уважения. Увидев у своей палатки Йошку с едва живой женой и оборванными дочерьми, он сразу всё понял. Цыгане потом бурчали, что этому паршивцу Йошке не пришлось даже прилюдно просить прощения. Бретьяно не упрекнул бывшего друга ни словом – словно не было ни страшной ссоры, ни тяжёлого оскорбления, ни этих пяти лет, прожитых врозь. Казалось, Бретьяно всё забыл. Цыгане, искренне восхищаясь его великодушием, брезгливо посматривали в сторону Йошки:

«Явился, как хвост прижало, тьфу… Где только совесть у цыгана? Другой бы до конца дней своих не осмелился на глаза показаться, а этот!..»

«Хватит, ребята, – останавливал такие разговоры Бретьяно. – Дело прошлое. Мало ли, какие глупости человек делает… Своих бросать нельзя, это не по-цыгански. Гадже так могут, а нам – нельзя!»

Всё, казалось, понемногу начало налаживаться. Но отношения с людьми в таборе прежними уже не стали. Над Йошкой потешались в открытую. Смеялись над его бедностью, над тем, что несколько лет он перебивался нецыганскими заработками, над тем, что на Магде и Патринке не было золотых украшений. Йошка молчал, не смея даже отругиваться. Он понимал: стоит показать зубы – и ему мгновенно припомнят всё. И на заступничество Бретьяно уже нельзя было надеяться.

Однако, вскоре цыгане вынуждены были признать, что и от дурака Йошки может случиться польза. Это произошло, когда мужчины явились на посудную фабрику в Мариуполе и попросили медных листов для работы. На стол перед ошалевшим директором легла серебряная пуговица-груша, оторванная с жилета Бретьяно.

«Мы не жульё, мы залог даём. Давай медь, работать будем! Сам увидишь, господин, какие котлы сделаем, благодарить нас станешь!» – на чудовищном русском языке, вежливо улыбаясь, говорил Бретьяно. И так и не смог понять, почему директор начал сердиться, махать руками, требовать какую-то бумагу, документы – и в конце концов пригрозил вызвать милицию. Слово «милиция» уже знал каждый цыган в таборе. Дожидаться не стали – толпой вылетели из кабинета.

То же самое повторилось через неделю в столовой завода «Красный жестянщик». После – на пивзаводе… Серебро в залог не принималось, железо и медь не выдавались. Русское начальство, словно разом сойдя с ума, требовало какие-то бумаги показать, а какие-то – подписать. И того и другого неграмотные котляры боялись до смерти. Прежде, в Румынии и Венгрии, от них никогда не требовалось ни бумаг, ни подписей! Всё решали серебряные пуговицы, золотые перстни и солидный вид.

Вечером, собравшись на сходку, мужчины подавленно молчали. Ничего не мог сказать даже Бретьяно. И впервые тишину сходки нарушил негромкий голос Йошки:

– Ромале[36]36
  Цыгане (котлярск. диалект)


[Закрыть], я пойду к тому начальнику завтра. Я договорюсь. Дадут медь и работу дадут. Но только если…

Закончить ему не дали, закричав и захохотав все разом:

– Ты?! Да посмотрите вы на него! Ты – к начальникам? Со своей рябой рожей? В своей рванине?! Уважаемые, богатые люди ничего не смогли, а ты?! Да иди, иди, дурак, ветерок тебе в спину, иди! Может, начальники, на тебя глядя, посмеются да на твою бедность сбросятся по грошу! Ещё и жену с собой прихвати – извините, ромале…

Цыгане гоготали – но Йошка действительно взял с собой Магду: оборванную, высохшую, надсадно кашляющую, – и Патринку, одетую чуть ли не в мешковину. И сам пошёл в полуистлевшей рубахе и рваном пиджаке внакидку, в просящих каши сапогах, в старой засаленной шляпе. И – вернулся к вечеру со счастливой улыбкой, с бумагой, по которой цыганскому табору можно было получить на заводском складе пять пудов муки, десять фунтов сахару, масла, мяса, молока… А за Йошкой громыхала телега, нагруженная медными листами для работы.

Цыгане не знали, что и думать.

– Что ты в залог за медь оставил? – допытывались они. Йошка усмехался:

– Ничего не оставлял. Договор подписал. Что мы, медная артель, обязуемся котлы изготовить и в срок сдать…

– Ты – бумагу – подписал?! – На Йошку со всех сторон смотрели круглые от ужаса глаза. – Вот дурак, да тебя же заберут за это! Заарестуют! Расстреляют! Бретьяно! Что делать-то будем, бре?!

– Работать, – спокойно сказал Бретьяно. И его сдержанная, мягкая улыбка, как всегда, решила всё.

Конечно, посуду цыгане сделали и вовремя сдали. Конечно, получили деньги за работу. Конечно, таборные вынуждены были, скрипя зубами, признать, что и от дурня Йошки может быть, оказывается, прок. Но, когда Йошка, воодушевлённый успехом, предложил на сходке организовать артель, завести печать и работать дальше, как принято у гаджен, его снова подняли на смех:

– Да иди ты!.. Что выдумал! В газетах своих дурных нахватался?! С бумажками возиться?! Печать?! Цыганам?! Себе на лоб поставишь ту печать, чтоб издаля видать было! Чтоб сиял на весь свет, как брильянт господень! Пропади ты! Что мы – гадже, бумажками махать?!

На другое утро табор чуть свет снялся с места и покинул Мариуполь.

В дальнейшем к Йошке сквозь зубы обращались, когда надо было прочесть очередную бумагу, подписать договор или расписаться в зарплатной ведомости за весь табор. Он молча исполнял просьбы цыган. Работал вместе со всеми. Не огрызался на насмешки. Говорил всё реже и реже. Мать угасала. Патринка мучилась изо дня в день, стараясь хоть немного стать похожей на подруг, – и получала в ответ только град насмешек и обидных прозвищ. Именно тогда она стала Дырзой, и избавиться от этой клички можно было только после смерти.

За эти годы старшие сыновья Бретьяно уже переженились. За одним из них, красавцем Ишваном, оказалась замужем Анелка, и Патринка ничуть этому не удивилась. При отце оставался лишь младший, Стэво. Разумеется, о том, чтобы поженить детей, как решили когда-то, Бретьяно и Йошка уже не заговаривали. Никому из цыган и в голову не приходило, что этот разговор может быть снова поднят. Но однажды ночью Патринка проснулась от тихого голоса рядом с палаткой. Говорил отец – срывающимся, злым шёпотом:

«Ты своё обещание забыл, Бретьяно? Разве цыгане его не слышали?! Я к тебе в семью не набиваюсь! Но слово ты мне давал! И люди это знают! Моя дочь хуже других, что ли?»

«Не хуже. – Голос Бретьяно был, как обычно, ровным, мягким, спокойным. – Никогда в жизни я такого не говорил и не скажу. Твоя Патринка хорошая девочка, честная. Ты ей можешь неплохого мужа найти. Но своему сыну я ровню возьму. Чтобы люди над ним и над нами не смеялись. Прости меня, морэ. Я не думал, что ты меня заставишь это сказать. Думал – сам понимаешь всё. Зачем моему Стэво жена, которая ни гроша ему не принесёт? За что я должен золотом платить?.. Я тебе отказываю не из-за того, что когда-то между нами случилось. Это всё прошло, я и вспоминать не хочу. Но за счастье своих сыновей я отвечаю. Мой Стэво с твоей Патринкой хорошо жить не будет. А раз так – зачем детям жизнь портить?»

«Я… – Голос отца отяжелел от гнева и горечи. – Я… суд соберу, Бретьяно! Пусть цыгане решают, если ты своим словам не хозяин!»

«Как знаешь,» – сдержанно сказал тот – и пошёл прочь от шатра. Приподнявшись на локте, Патринка слышала хриплое, сорванное дыхание отца. Затем он бросил вслед Бретьяно придушенное проклятье, шагнул в потёмки – и исчез.

Патринка знала: никакой сходки отец не соберёт. Потому что говорить было не о чем. Потому что Бретьяно был прав: все обещания пошли прахом пять лет назад из-за хмельной ссоры. И цыгане слишком уважали Бретьяно и его семью, чтобы ссориться с ними из-за голодранца Йошки и его никчёмной дочери. Видимо, успокоившись и придя в себя, Йошка тоже понял это, потому что больше разговоров о том давнем обещании у них с Бретьяно не было. И Патринка знала, что замужем за Стэво ей не бывать.

Хуже всего было то, что каждый раз при виде Стэво у неё сжималось сердце. Он не мог этого заметить, потому что всегда смотрел на Патринку как на пустое место. Но ей мучительно нравился этот высокий, стройный парень с весёлыми и спокойными, как у Бретьяно, глазами, с буйнокудрявыми волосами, падающими на плечи из-под лихо заломленной шляпы, с широкой, обаятельной отцовской улыбкой. Ей нравилось смотреть, как Стэво работает вместе с отцом и дядьями, как напрягаются его мускулы под рубахой, каким внимательным и напряжённым делается его лицо, когда он небольшим молоточком выравнивает края нового котла. Патринка понимала: этот парень никогда даже не взглянет в её сторону. Но те минуты, когда Стэво, увлечённый работой, подолгу не замечал её взгляда, были дороги ей. Она вспоминала о них иногда – и делалось легче на душе.

Патринка полжизни отдала бы за то, чтобы стать лучшей гадалкой табора. Чтобы, как Анелка, приносить к палаткам раздутую торбу и кур, связанных за лапы, чтобы вылечить мать, купить отцу новый инструмент, пиджак и шляпу, продать их старую клячу и взять вместо неё пару молодых гнедок, купить самовар, зеркало и новую перину, купить двадцать метров атласа и сшить юбку в цветах… Но гадала Патринка плохо, врать не умела совсем, добывала мало и редко.

«Сама с голоду сдохнешь и мать с отцом уморишь…» – вздыхала Анелка, украдкой подсовывая подруге в торбу куски. Было нестерпимо стыдно их брать – но ничего другого не оставалось.

Но сейчас, в тёплый и душный весенний вечер на окраине Москвы, Патринка не думала об этом. Сидя в обнимку с пустым ведром на берегу реки, она смотрела на потемневшую от нависших над ней туч водную гладь, слушала, как плещутся в осоке утки, чуть вздрагивала от приближающихся грозовых раскатов. И её музыка пела в ней, расширяясь, вырастая, как туча, во всё небо, наполняя её весёлыми и грозными раскатами. Тот гаджо в Ростове, Фёдор, рассказывал ей, что музыку можно записать так же, как пишутся книги – значками. И тогда звуки, распирающие голову, смогли бы выйти наружу, и их можно было бы сыграть раз, другой, третий, сколько угодно…

«Почему я не могу этого? – грустно думала Патринка, глядя на то, как мелкая дождевая рябь затягивает реку. – Почему? Почему?»

Река молчала. У дождевых капель не было ответа.