Текст книги "Полынь – сухие слёзы"

– А почитать-то, мама? Забыли? – жалобно напомнила Вера.

– Вера, господь с тобою, ночь на дворе! И я хороша – забыла про всё, а вы и рады!

– Мамочка, но хотя бы немножко… Я так скучала в институте по нашим чтениям!

– Маменька, а ведь и в самом деле, – с некоторым смущением кашлянул Александр. – Я присоединяюсь. Хотя бы несколько страниц вы просто обязаны…

– Непременно, мама, непременно! – переглянувшись, закричали Пётр и Миша. Никита смотрел на них с изумлением, не понимая, что приятного можно найти в чтении Псалтыри на ночь, когда глаза уже слипаются и без этого. Он уже приготовился героически не дать себе заснуть на первом же каноне, когда вдруг понял, что большая зелёная книга, вынутая госпожой Иверзневой из шкафа, вовсе не Псалтырь.

– Мама чудно читает, особенно Пушкина! – шёпотом объяснил Миша. – Вам нравится «Руслан и Людмила»? Ах да, простите, я, болван такой, забыл… – Он смутился ещё больше Никиты, явно вспомнив, что друг не читал ничего из русских классиков, и громко попросил: – Мама, если можно, начните «Руслана и Людмилу» с самого начала!

– Извольте, дети, но совсем немного! – с притворной строгостью сказала мать. – Помните, что уже десять часов!

Все чинно расселись за столом – только Вера позволила себе устроиться на маленькой скамеечке у ног матери. Марья Андреевна надела очки, раскрыла зелёную книгу, обвела взглядом обращённые к ней радостные лица, улыбнулась сама и начала:

 
У Лукоморья дуб зелёный,
Златая цепь на дубе том,
И днём, и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом…
 

С первых же строк Никита почувствовал, как по спине поползли мурашки. Сначала ему показалось, что и Марья Андреевна, и другие Иверзневы что-то перепутали: это не было похоже на литературное произведение. Напевные чудные строки напоминали больше сказки бабки Кузьминишны, которые он всё детство слушал в людской, спрятавшись на полатях. Стихи лились, переплетались лёгким чудесным узором, их музыка и убаюкивала, и звала за собой, и сладко томила сердце, сжимающееся от предвкушения нового, волшебного, никогда ранее не изведанного… Огоньки свечей отражались в ледяных оконных узорах, таинственно светились стёкла старого книжного шкафа. Тишина стояла в комнате, примолк даже сверчок за изразцовой печью, даже спицы в морщинистых руках Егоровны перестали стучать, и сама старая нянька слушала чтение так же заворожённо, как сидящие за столом дети. А Никита смотрел в замёрзшее окно и видел там высокую гридницу князя Владимира, и шумную свадьбу, и богатыря Руслана рядом с нежной красавицей Людмилой, совсем не похожей на величавых, суровых княжон Древней Руси, и трёх хмурых завистников в дальнем углу… Ему показалось, что прошло совсем немного времени, когда Марья Андреевна закрыла книгу, сняла очки и объявила:

– Ну, пора и честь знать, дети. Ночь на дворе. Подойдите прощаться, да и ступайте с богом спать. Егоровна, проводи нашего гостя в спальню.

Оглушённый, растерянный, ещё не вернувшийся из чудной сказки Никита сам не заметил, что вместе с Мишей подошёл под благословение госпожи Иверзневой и Марья Андреевна так же нежно поцеловала его и так же истово перекрестила, как и своих детей. Егоровна проводила его в крошечную комнатку с уже разобранной постелью, попыталась даже помочь раздеться, но Никита эту попытку с возмущением пресёк и, дождавшись ухода старой няньки, разоблачился сам.

Он был уверен, что после всех событий сегодняшнего дня заснёт мгновенно. Но время шло, тикали висящие в гостиной ходики, скрипел сверчок за печью, а сна всё не было. Из головы не шёл Руслан: куда он поедет, что увидит, кого встретит на своём пути?.. Змея-Горыныча о семи головах? Кощея Бессмертного, однозубую страшную бабу в избушке, поворачивающейся кругом себя на куриной ноге? Княжна Людмила, похищенная Черномором, виделась почему-то с лицом Веры Иверзневой и точно так же улыбалась, открывая белые ровные зубы, и наконец Никита в полном отчаянии понял, что попросту не дотерпит теперь до утра, чтобы расспросить кого-то из Иверзневых о том, что же было дальше с Русланом.

Неожиданно он вспомнил, что зелёная книга так и осталась лежать на столе в гостиной: Марья Андреевна не убрала её в шкаф. Сидя в постели, Никита напряжённо думал. Он не сомневался в том, что болтаться ночью по чужому дому, когда хозяева спят, будет очень невоспитанно. Но, с другой стороны, если он пройдёт в гостиную тихо и никому не помешает… Нужно всего-то пробраться по коридору до высоких дверей, а в окна гостиной наверняка светит луна и не нужно будет переводить дорогие свечи… Если пройти тихо-тихо, то, разумеется, он никого этим не потревожит. Промучившись ещё с минуту, Никита наконец решительно встал с постели и начал одеваться.

Его расчёт оказался верен: пустая гостиная была вся залита серебристым светом зимней луны, узоры на окнах искрились холодными блёстками, светясь словно сами собой, и зелёная книга лежала на столешнице с закладкой на том самом месте… Пробежав на цыпочках по холодному полу, Никита взобрался с ногами на стул, с замиранием сердца открыл книгу… и чуть не заплакал, поняв, что лунного света мало для того, чтобы читать. Строчки сливались в чёрные невразумительные полосы, разобрать слова было невозможно. Никита мучился и так и этак, почти прижавшись носом к странице, а лунное пятно в мёрзлом окне словно смеялось над ним.

– Ой, что вы тут делаете?..

У него остановилось дыхание. Чудом не уронив на пол тяжёлую книгу, Никита обернулся. В дверях стояла закутанная в шаль невысокая фигурка.

– Никита, это вы? – изумлённо спросила Вера, пересекая комнату и останавливаясь у стола. – А я-то думала, Петя пробрался за книгой… Отчего вы не спите?

Он молча, ошалело смотрел на девочку. Она, казалось, ничуть не была удивлена его посещением гостиной среди ночи и очень непринуждённо уселась за стол напротив.

– Вы тоже не спите… – наконец с трудом выдавил Никита. – Отчего?

– Не поверите – сама не знаю, – пожала она плечами. – Верно, это всё наши игры в снежки. В институте так не поиграешь, вот с непривычки-то и разошлась… Боже, боже, какое счастье, что я снова дома, Никита! – вдруг горячим шёпотом воскликнула Вера, и её тёмные глаза стали ещё больше на бледном от лунного света лице. – А вы скучаете по дому?

– Нет, – честно сознался Никита: солгать вдруг показалось ему немыслимым. Вера изумлённо взглянула на него. Губы её дрогнули, словно девочка хотела спросить о чём-то, но всё же не решилась.

– Вам нравится здесь, у нас? – наконец произнесла она.

– Да, очень, – так же тихо ответил Никита. Ему хотелось сказать, что он никогда не был в доме у таких людей, что с ним никогда не обращались так тепло и весело, никогда не разговаривали как с равным и в такие игры он никогда не играл и не читал таких книг. Но говорить подобные фразы Никита не привык, и сейчас язык словно примёрз к зубам.

– Вы – друг Миши и можете приходить к нам запросто, когда захотите, – улыбнулась Вера. – Все будут очень рады, мама от вас просто в восторге, мы с ней разговаривали перед сном… Мы всегда разговариваем. Она чудная, правда?

– Да… замечательная, – хрипло сказал Никита. И, внезапно осмелев, спросил: – Вера, вы, наверное, знаете… Руслан нашёл Людмилу? Что с ним было?

Вера удивлённо улыбнулась, ответила не сразу. В отчаянии Никита подумал: всё… Эта необыкновенная девочка поняла, что он круглый дурак, деревенская стоеросина, что он ничего не читал в своей жизни, что он смешон и что теперь больше никогда… Глядя вниз, на холодные лунные полосы на полу, Никита всей душой жалел о том, что время не отматывается назад и он не может оказаться сейчас в своей комнате под одеялом…

– Хотите, я почитаю вам?

Никита осторожно поднял голову. Вера больше не улыбалась, внимательно смотрела на него. Лунный свет отражался в её глазах.

– Но… это нельзя, – хрипло, с трудом выговорил он. – Я уже пробовал, слишком темно.

Словно в подтверждение его слов, серебристые пятна на оконных узорах погасли: луна ушла из гостиной, дымчатые полосы света пропали, сразу стало сумрачно.

– Не беда, я знаю наизусть.

– Всё?! – поразился мальчик. – До самого конца?!

– Конечно. На чём мы остановились вечером?

– На распутье…

Вера слегка наморщила лоб, вспоминая, и начала читать наизусть:

 
Что делаешь, Руслан несчастный,
Один, в пустынной тишине?
Людмилу, свадьбы день ужасный, —
Всё, мнится, видел ты во сне…
 

Через несколько строк Никита забыл обо всём: о том, что сейчас глухая ночь, что он сидит в чужом доме за одним столом с девочкой, с которой ещё утром не был знаком, что наверняка это неприлично и он злоупотребляет гостеприимством госпожи Иверзневой… Руслан беседовал с мудрым колдуном, бился с Рогдаем, сражался с огромной головой, носился под облаками, ухватившись за бороду Черномора… Вера читала стихи плавно, нараспев, изредка останавливаясь, чтобы припомнить то или иное место, и её тёмные глаза смотрели не отрываясь на Никиту. Тихо тикали часы, поскрипывал сверчок, шуршала мышь за стеной. Ночь тянулась к рассвету, а они всё сидели вдвоём в пустой тёмной гостиной, и Руслан с Людмилой незримо были вместе с ними.

Поэма закончилась, голос Веры умолк. Ещё несколько минут они сидели в полной тишине. В гостиной было темным-темно. Никита был как заколдованный и не мог даже шевельнуться, даже поблагодарить Веру. В голове ещё звучал её тихий голос, таяла волшебная музыка стихов. Вера поднялась из-за стола, накинула на плечи шаль, чуть слышно произнесла: «Спокойной ночи…» – и выскользнула из гостиной.

Никита спал как убитый до самого завтрака: уже в девятом часу Егоровна решилась поскрестись ему в дверь. Когда он, одевшись и наспех умывшись, влетел в столовую, все Иверзневы уже сидели там. Вера тоже была со всеми, свеженькая, аккуратно причёсанная, в простом утреннем платье. Они с Никитой обменялись взглядами заговорщиков, и Вера едва заметно улыбнулась, опустив ресницы. И после ещё много-много лет Никита вспоминал ту пустую, залитую луной гостиную, стол с раскрытой на нём книгой, девочку с распущенной косой, закутанную в шаль, тёмные, пристально глядящие на него глаза, её приглушённый голос, серебристые узоры на окнах… Никогда и никому он не рассказал об этом, но та ночь жила в сердце, как слова молитвы, как благословение родного человека, с которым и любая беда становится легче.

У Иверзневых Никита провёл все рождественские каникулы и к концу их совсем освоился в этом безалаберном, шумном доме, где все неистово любили друг друга. Он привык и к вечерним чтениям, когда так уютно было сидеть за столом с зелёной скатертью, смотреть на лампу и слушать голос Марьи Андреевны, и к прогулкам по Москве, и к совместным походам в церковь, и к шахматам со старшими братьями Иверзневыми, и к пирогам Егоровны, каждый размером с Сашин кулак, и к постоянным, с утра до ночи, приездам гостей. Последним Никиту представляли исключительно как «лучшего математика корпуса, великолепного шахматиста, первого силача, Мишеньке так спокойно в корпусе под его покровительством!». Сначала он смущался и пробовал возражать, но Марья Андреевна мягко и решительно пресекала эти поползновения: «Оставьте, Никита, я лучше знаю!» – и в конце концов он перестал спорить.

Когда каникулы закончились, Марья Андреевна отправила полковнику Закатову длиннейшее письмо, где восторженно распространялась о достоинствах и талантах его сына и на правах родственницы просила разрешения забирать Никиту на все рождественские и летние каникулы и впредь («Ведь дорога до Смоленска нынче так дорога, даже на своих, а нам это ничего не будет стоить, поверьте!»). Никита не сомневался, что отец, привыкший все средства тратить на содержание Аркадия в полку, согласится. Так и вышло.

Годы шли – один за другим. Поступил в Академию Генштаба, с блеском окончил её, женился и зажил своей семьёй в Петербурге Александр. Окончил корпус и отбыл в Польшу, в расположение своего полка, Пётр. Миша всё же сумел настоять на своём и за два года до выпуска из корпуса перевёлся в гимназию – с тем, чтобы потом поступить в университет. Марья Андреевна рыдала и сокрушалась, что не выполнила завета покойного мужа: всех сыновей отдать на военную службу. Но Пётр потихоньку сказал Никите, что на самом деле маменька рада до смерти: младший обожаемый сын останется при ней, в Москве. «Ей бы ещё и Верку навечно к своей юбке пришпилить – так и вовсе более ничего для счастья не надобно! Да какое там… Верка у нас – создание вольное и свободное!»

Вера всё же окончила институт: мать, убеждая её, нажала на самые чувствительные струны дочкиной души, уверяя, что только после получения аттестата Вера сможет заниматься преподаванием. Аргумент был серьёзный, и Вера смирилась. Она даже окончила дополнительный курс при институте, сдала экзамен на звание домашней учительницы, около полугода неплохо зарабатывала домашними уроками, а потом мать приискала ей место гувернантки в доме графа Соловина, в Подольске. Место было очень удачным, с платой около шестидесяти рублей в месяц: девочку необходимо было подготовить в пансион, а мальчика – в гимназию.

Никита хорошо помнил Веру в день проводов: высокую, худенькую, с тяжёлой короной из чёрных кос на голове, в строгом, без украшений, платье со стоячим воротничком, с тщательно скрываемым волнением в глубине тёмных глаз.

– Вы ведь будете писать мне, Никита?

– Разумеется…

Несмотря на обещание, ни одного письма ей Никита так и не написал. Самому себе он объяснял это невозможностью скомпрометировать Веру перед Соловиными: молодой девушке было неприлично получать письма от знакомых мужского пола, ведь, что ни говори, а родственником Вере он не был. К тому же Никита подозревал, что Вера просто шутила, прося его писать. За все шесть лет их знакомства между ними не было и намёка на самый невинный флирт. Вера никогда не кокетничала с Никитой, обращаясь с ним совершенно так же, как с братьями, – ровно, спокойно, чуть насмешливо, очень ласково. Никита был благодарен ей за это, но всё же вид молодых людей, друзей Александра и Петра, постоянно бывавших в доме и вовсю ухаживавших за Верой, приводил его в тихое бешенство. Утешало лишь то, что мадемуазель Иверзнева держала себя с кавалерами крайне холодно, – чем приводила в отчаяние мать.

– Посмотрите, господа, на эту царицу Савскую, она же меня в гроб сведёт, да-да! И не задирайте нос к потолку, сударыня, я с вами разговариваю! Чего вы, милая моя, дожидаетесь, каких таких женихов небесных? Чем вам князь Шилкин не угодил, ведь два месяца безвылазно в доме просиживал, до полуночи выставить не получалось! Уж могли бы, мадемуазель, и придержать язычок свой давеча! Как вы его осадить изволили? «Полтаву» написал не Лермонтов, а Пушкин, и стыдно студенту университета на пятом курсе этого не знать!» А ты, милая, знаешь, что у него сто тысяч дохода только от московского имения?!

– Это ему не даёт права путать Лермонтова с Пушкиным!

– Господи всемилостивый, царица небесная, Егоровна, ты слышишь?.. – стонала мать, бессильно распластываясь по креслу и не замечая хихиканья старших сыновей. – Видали вы такое?! Никогда Николаю Ардальонычу, покойнику, не прощу, что читать её пристрастил! Вон что из чтения-то получается! Замуж по-людски не пристроишь! А с твоей-то красотой уж куда какую знатную партию могла бы сделать! Кабы к этой красоте ещё и разума с золотник…

– Я, мама, вам весьма недорого обхожусь, – безмятежно отвечала Вера, но Никита видел сухой блеск обиды в её глазах. – Я с семнадцати лет зарабатываю на хлеб сама. Тем более что место мной уже получено и через месяц я полностью слезу с вашей шеи. Я вполне способна содержать себя самостоятельно…

– Это-то и плохо, глупая! – теряла терпение Марья Андреевна. – Молода ты ещё, душа моя, ничего-то в жизни не смыслишь! Всё мужчин бранишь, мол, тупы, тираны необразованные, – а того не понимаешь, что других-то взять негде, надо с этими как-то жить! Вовсе-то без мужчины нашей сестре счастья нет и воли нет, так уж Богом положено! Вот откажут тебе от места – что делать станешь? Обратно ко мне припрыгаешь? Хорошо, коли я ещё жива буду да другое место выхлопотать тебе сумею, а коль нет? Годы-то идут, вся красота твоя через пяток лет выйдет, и что тогда? Старая девка останется, гриб сушёный!

– С чего вы взяли, что мне откажут от места? – надменно пожимала плечами Вера. – Слава богу, обязанности мои мне известны, учить детей я могу, терпения у меня достаточно… Чего же больше?

– Молода ты ещё, молода и глупа! – с сердцем говорила мать. – Помяни моё слово, как поймёшь, что я права была, поздно будет локотки-то кусать! Постареешь и никому не понадобишься! Саша, Петя, как вам не стыдно, что я смешного сказала? Лучше бы объяснили этой ослице валаамовой, что мать истинную правду говорит!

– Мама права, Верка, все мужчины Божьим повелением скотообразны, – скроив постное лицо, подтверждал Александр. – Выбери наименьшего скота и выходи с богом замуж, а уж мы постараемся, чтобы он не сильно тебя тиранил. Верно я говорю, Закатов?

Никита терялся, краснел, молчал. Вера презрительно смотрела на братьев; шелестя платьем, выходила вон из комнаты. Марья Андреевна возводила мученические глаза к портрету покойного мужа. Портрет виновато безмолвствовал.

Никита окончил корпус с высшими баллами и отличием по математическим наукам. С такими результатами он мог выбрать себе место службы в обеих столицах, но, понимая, что содержать себя в гвардейских полках на жалованье невозможно, а помощи ждать неоткуда, благоразумно определился в кавалерийский полк, стоявший в Малоярославце. Закатов написал об этом отцу, получил в ответ сухое поздравление, отеческое благословение, повеление слушаться начальства и верно служить государю императору… и ни копейки денег.

Положение было просто катастрофическим: если прогонные деньги новоиспечённые подпоручики получали от корпуса, то обмундирование полагалось шить исключительно на собственные средства. Знавший о положении друга Миша решился без его ведома обратиться к Александру. Штабс-ротмистр Генерального штаба Иверзнев немедленно прислал триста рублей и грозное уведомление в том, что если Никита вздумает когда-нибудь возвращать «старшему брату» этот долг – они раздруживаются навсегда! Получив сие послание, Никита чуть было не убил подлого Мишку, но не принять денег от Александра теперь уже не мог: он знал, что Иверзневы на такие всплески гордыни обижаются раз и навсегда. Ещё пятьдесят рублей, – столько же, сколько собственному сыну в день поступления в университет, – дала ему Марья Андреевна, и двадцатилетний Никита чуть не расплакался, прижавшись к её тёплой, мягкой руке, так знакомо пахнущей пирогами и донником.

– Я никогда… никогда не смогу отблагодарить вас за всё, что вы сделали для меня, – с трудом, запинаясь на каждом слове, выговорил он. – Вашу семью мне Бог послал… хоть, Он свидетель, я ничем в своей жизни не заслужил…

– И полно, мальчик мой. – Ласковая рука госпожи Иверзневой привычно гладила его по голове. – Я сама счастлива, что вы вошли в наш дом, вы такой же мой сын, как Миша, Петя, Саша… Помните, вас всегда здесь ждут… и пишите непременно! Я жду от вас вестей сразу же, как устроитесь на новом месте, не забудьте! Обещаете?

– Обещаю.

И Никита действительно писал ей – так, как писал бы матери, если бы она у него была. Писал и Мише, и Петру, и Александру, получал в ответ их смешные, бодрые письма с уморительными описаниями бурь и штилей житейских: унывать братья Иверзневы категорически не умели. Вера не писала ему никогда, и Никиту это ничуть не удивляло. Изредка в письмах братьев проскальзывало несколько строк о том, что Вера здорова, по-прежнему сидит в гувернантках, наезжает иногда к матери и упорно не выходит замуж. Последний факт неизменно поднимал подпоручику Закатову настроение, но почему – он и сам не знал и не задумывался об этом.

* * *

Зима 1853 года в Смоленской губернии выдалась лютая. Сразу после Кузьминок выпало столько снега, что избы в Болотееве оказались засыпаны выше окон, и крестьяне целыми днями только и делали, что разгребали путь к хлеву да к колодцу, с ненавистью поглядывая на низкое, взбухшее небо. Улицу завалило так, что идти по селу можно было только по узенькому проходу, выкопанному всем обществом, и из окон можно было видеть лишь шапки да платки, плывущие поверх сугробов. А на другой день после небывалого снегопада ударил мороз, от которого звенели деревья и стыли на лету птицы. Сельская улица словно вымерла и до самых Святок оставалась пустынной: даже у мальчишек не было охоты прыгать по сугробам в этакую стужу.

В один из святочных вечеров болотеевская молодёжь затеяла посиделки. Собрались, как обычно, в избе старой солдатки Амвросихи, уже давно не слезавшей с печи и пускающей в свою избу молодых, чтобы не умереть за зиму с голоду. Парни и девки приносили добытый всеми правдами и неправдами мякинный хлеб, семечки, сушёные грибы, а если приходили силинские парни, то была и водка, и пряники, и калёные орехи: на угощение «обчества» старый Силин давал сыновьям денег без разговора. Грязную, тёмную избу Амвросихи девки ради праздника отскоблили до блеска, оттёрли сажу и копоть с потолка, вымели и помыли щелоком пол и даже снесли со всех домов цветные половики. В назначенный вечер солдаткина изба осветилась несколькими лучинами сразу, наполнилась топотом ног, смехом, песнями и перешёптыванием собравшихся девок. Парней, по обыкновению, ждали позже, в этот день они почему-то задерживались. Девушки скучали, понемногу смолкли и песни, и вскоре в избушке воцарился унылый перестук спиц и жужжание веретён: не зря же было пропадать хорошему освещению…

– Да где ж они болтаются, проклятики! – наконец с досадой сказала Акулина – красивая бойкая девка с надменным лицом, первая заводила и плясунья на селе. – Даром только лучину жечь, а их, иродов, и не видать! Ефимка Силин всех, поди, сговорил в Тришкино идтить, там, понятно, лучше… И изба больше, и поповны приходят…

Раздался дружный вздох: дочери попа, все как одна красавицы, были предметом жгучей зависти окрестных девиц.

– От Ефима этого хлопоты одни! – сердито буркнула рябая Васёна. – Оно, конечно, славно, коли они с братом пряников нанесут… Но уж больно он, Ефим-то, на чёрта похож! Ажно креститься хочется, в глазюки его разбойничьи глядючи! Не парень, а наказанье божье!

– Уж тебе, яйцу кукушкину, нечего бояться! – зло поддела её Акулина. – Ефим-то на тебя и не глядел отродясь! А чёрта, когда он с пряниками, и потерпеть можно! А уж коли он с моим Антипушкой явится, так кто его забоится-то!

Она мечтательно улыбнулась и отошла к окну поглядеть на улицу. Но там было пусто.

Рябая Васёна была права: Ефим, приёмный сын Прокопа Силина, воистину был божьим наказанием и для семьи, и для всего села. Незаконный сын старшего барчука и крепостной девки, оставленный семнадцать лет назад на заснеженном пороге деревенского старосты, вымахал в рослого, очень сильного парня с мощными плечами, тёмной медью вьющихся волос и жёстким взглядом светлых зелёных глаз. Вместе со своим старшим братом Антипом он был страстным лошадником, перенял у цыган множество их секретов, мог вылечить почти безнадёжную лошадь, и за Ефимом приходили даже из дальних деревень, слёзно умоляя «взглянуть на кормилицу». Все знали: насмешливый и упрямый парень в этом не откажет никогда и ради заболевшей лошади пойдёт в любую погоду за десяток вёрст пешком.

– Кабы ты людёв так же жалел – святым бы значился, – хмыкал по временам отец.

– Сволочи ваши люди, тятя, – огрызался сквозь зубы Ефим. – С чего их жалеть-то?

– Это чего ж так? – удивлялся Прокоп. – Навроде молод ты ещё – людей-то судить.

Ефим молчал, и Прокоп не решался продолжать разговор на скользкую тему. Он был уверен, что пасынок знает и своих подлинных родителей, и историю своего появления на свет: скрыть такие вещи в деревне было невозможно.

Как и его старшие братья, Ефим страстно любил кулачные бои, и в них ему не было равных. В бою Ефим стервенел, не чувствовал, казалось, ни боли, ни самых сильных ударов, ни заливающей глаза крови. Светлые глаза его застывали, словно схваченные льдом, делались пустыми и страшными, и от одного их взгляда пятились, робея, опытные бойцы. Его не могли оторвать от уже поверженного врага, и только Антип мог привести брата в чувство и уговорить выпустить окровавленную, едва дышавшую жертву. Прокоп, слушая о подвигах приёмного сына, темнел, но не запрещал ему драться: во-первых, до смерти Ефим ещё никого не «уваживал», а во-вторых – и это было главным, – в глубине души Прокоп чувствовал, что сын может и не послушаться. До открытого неповиновения отцу Ефим ещё не доходил, но Прокоп, глядя в холодные зелёные глаза приёмыша, понимал: этот миг недалеко.

– Женить бы его да отделить разом к лешему… – бурчал он иногда сквозь зубы. – Всё на себя его грехи не брать… Тьфу, взял в дом выблядка на свою-то хребтину… А всё из-за тебя, дура! Надо было его в дворне оставить! У барина под носом небось не забалуешь! Отодрали б пару раз на конюшне – и вся дурь соскочила б!

– Не серчай, Матвеич, молод он ещё, образумится, – осторожно вступалась за пасынка Матрёна. – Ты сам-то в его года…

– Я в его года пахал без продыху на барина да на родителя! – вскидывался Прокоп. – На кулачных меня раз в год опосля Великого поста видали!

– И Ефимка пашет! Слава богу, не хужей прочих, в поле не последний! Лошадей лечить ажно из других сёл его зовут, а парню семнадцать всего! Чего ты к нему цепляешься?

– Много чести будет – к нему цепляться… – ворчал Прокоп. – Уж хоть бы дураком в мать уродился, – так нет, весь в родителя, сволочь, прости меня, господи… Не-е-ет, надо женить!

С последним, казалось бы, заминки быть не могло: девкам Ефим нравился. Он не был красив, ни капли смазливости не находилось в этом жёстком, тёмном от загара лице, всегда словно расколотом неприятной ухмылкой. Но когда он появлялся на сельских посиделках, девки начинали переглядываться, хихикать, толкать друг дружку под бока и воодушевлённо шептаться. Добрая половина всех выдумок и проказ на селе принадлежала Ефиму. За ним ватагой ходили все парни деревни, и Ефим с лёгкостью подбивал их на самые головокружительные забавы. То орда парней завалит двери какой-нибудь избы в селе дровами из поленницы, а потом Ефим влезает на крышу и льёт в трубу воду: хату наполняет дым, хозяева носятся по ней с руганью и воплями, не зная, как выбраться, а во дворе гогочут парни. То на посиделках, играя с девушками в «барина и кухарку», Ефим изображает барина и своими щипками и объятьями доведёт несчастную «кухарку» до слёз. То в зимнюю ночь парни поснимают ворота сразу с нескольких изб, выволокут их на середину деревни и со всем старанием обольют водой – так, что наутро ворота, схваченные крепким и толстым льдом, невозможно и расцепить. А то ещё дадут в руки пьяному мужику на улице горшок с навозом и скажут, что это штоф водки «для сугреву» или разденут того же пьяного до исподнего и втолкнут в избу, где прядут и поют девки. Прокоп, узнав о подобных забавах, ругался немилосердно, драл сына и вожжами, и кнутом, но Ефиму всё было как с гуся вода.

– Ништо, мы тут тоже не из-под печки на тараканах выехавши! – обиженно сказала маленькая и веснушчатая хохотушка Танька Фролова. – И без этих обалдуев дело себе сыщем! Давайте вот хоть сказки сказывать!

Танька ещё не договорила, – а взгляды всех девушек уже обратились на Устинью Шадрину. Та сидела под самой лучиной, быстро работая спицами, из-под которых, дрожа, выползал серый нитяной чулок, а рядом, поджав босые ноги под рубашонки, сидели две её сестрёнки с худыми, большеглазыми от бескормицы лицами. Почувствовав, что на неё все смотрят, пятнадцатилетняя Устя подняла глаза – серые, сердитые, мрачно блеснувшие из-под нахмуренных бровей, – и, ничего не сказав, ещё ниже склонилась над работой.

– Гляньте, девки, как у Устьки-то глаза меняются! – с завистью протянула Акулина. – Когда добра – так сини, а как осерчает – сейчас серые, как льдышка! Устька, как ты это делаешь-то?

– Никак не делаю, дура… Само выходит, – огрызнулась Устя, сердито шаря вокруг себя в поисках укатившегося клубка.

– Ну да! Как же! Само! Нет, это ты, верно, какую-то тайность знаешь, тебя бабка выучила! Расскажи, а?

– Да пропадите вы, окаянные, навовсе! – рассвирепела Устя, вскакивая. – Сиди тут с вами, как гвоздь в стене, дурь вашу слушай! Ну вас к богу, а я до дому! Апроська, Дунька, вставайте, идём!

Но Устиньины сестрёнки, которым хотелось пряников и орехов, а идти домой по морозу через всё село вовсе не хотелось, дружно заревели. Завизжали и девушки, бросившись к Усте и со смехом удерживая её:

– Да что ж ты, вот ведь дура какая, уж и разобиделась! Пошто тут обижаться-то? Сиди, не вскакивай, вот и клубки твои! Девки, девки, покланяйтесь нашей Устинье Даниловне, чтоб своей милостью нас, грешных, не оставила!

– Тьфу, прости меня господь! – только и сказала Устя, когда хохочущие девушки принялись бить перед ней земные поклоны. – Охота страмиться, так и на здоровье!

– А сказку скажешь нам?

– Скажу, – неохотно согласилась она. – Покамест парней нет.

– А их пошто ж не осчастливишь?

– Чести много будет, – усмехнулась Устя, усаживаясь на прежнее место и мельком взглянув в окно, под которым в квадрате падающего из избы света искрился и ясно голубел снег. Сердитый блеск из её глаз пропал, недевичьи суровые черты смягчились. Девушки притихли, усевшись рядом. Кто-то чуть слышно попросил:

– Только, Устюшка, страшную!

– Страшную вам… – жёстко усмехнулась Устя, подцепляя спицей ускользнувшую петлю. – Уж, поди, не страшней жисти нашей выйдет…

К пятнадцати годам внучка Шадрихи выровнялась в угловатую, высокую, очень сильную девку с крепкими, как у парня, плечами. Её худое и бледное от вечного недоедания лицо с резкими впадинами под скулами казалось бы некрасивым, если бы не большие задумчивые глаза – не то синие, не то холодно-серые, они меняли свой цвет от малейшей смены Устиного настроения.

«Устькин глаз подмёрз – жди беды! – шутили деревенские. – Видит бог, её в зыбке кикимора подменила: Агафьиного младенца прибрала, а свою игошу[8]8
  Игоши – в верованиях русского народа дети кикимор, часто с разноцветными глазами.


[Закрыть] разноглазую подсунула! Они, почитай, в самом лесу живут, к Шадрихе эти кикиморы, как на посиделки, шастают! Устька с бабкой потому и в лесу по неделям пропадают, ничего не боятся!»

Шутить, впрочем, старались за глаза: цепляться к Устинье боялись. Всё село знало, что в тринадцать лет она в кровь, не жалея, избила ухватом пьяного отца, вышвырнула его из дома на мороз и заперла дверь. Данила орал непотребные слова, стучал и грозил, но дверь так и не открылась: ночевать ему пришлось у соседей. После этого Данила попритих и даже пьяным не отваживался драться. Не связывались с Устькой и сверстницы: одного хмурого взгляда серых глаз хватало, чтобы притихли самые языкатые насмешницы. На посиделках, куда Устинью, впрочем, удавалось заманить крайне редко, она молча, склонив голову, сидела со спицами или веретеном, не участвовала ни в играх, ни в веселье, к парням не подходила, да и они её не трогали: за щипок или сказанную сальность Устинья не раздумывая била в лоб.