Текст книги "Княжна-цыганка"

Тишина над дорогой была мертвой: даже дети перестали реветь. Казаки не знали, что и думать, и с изумлением переводили глаза с побледневшего лица Мери на озадаченную физиономию полковника. Цыгане обратились в статуи. Краем глаза Мери видела, как судорожно всхлипывает, закрыв рот краем платка, старая Настя.

– Вот как? – наконец пришел в себя тот. – Что ж… м-м… княжна… Надо вам сказать, что я по долгу службы был знаком с вашим отцом.

– Вы знали отца?! – ахнула Мери. – Будьте добры, скажите, а…

– Это вы назовите мне, сделайте милость, ваш адрес в Тифлисе.

– Головинская улица, собственный дом князей Дадешкелиани, возле Сионской церкви!

– Где служил ваш отец?

– В Эриванском кавалерийском полку.

– Ваша матушка была из рода князей…

– Она не была княжеского рода, – презрительно поправила Мери, поняв наконец, что это допрос. – Мама пела в московском цыганском хоре и там встретилась с отцом.

– Вы похожи на нее или на отца?

– Прекратите этот фарс, господин полковник! – вышла из себя Мери. – Разумеется, я похожа на отца! Кажется, это очевидно! Обратите внимание на наш фамильный нос! А мама была русская, блондинка, ее имя по сцене – Анна Снежная, ее знала вся Москва! Какие еще подробности вам интересны, я вся к вашим услугам!!!

– Прошу меня простить, княжна, – помолчав, сказал полковник. – Позвольте представиться: Арчаков Николай Александрович, полковник Марковской дивизии.

Мери машинально сделала книксен.

– Но… разрешите спросить вас, княжна, – что вы здесь делаете?

– Вы не понимаете? – вздернула подбородок Мери. Сейчас, когда схлынул ледяной ужас, когда стало ясно, что расправа над табором не состоится, у нее постыдно задрожали руки и колени. К счастью, голос звучал по-прежнему твердо.

– Я спасаюсь здесь от коммунистов. Цыгане – в некотором роде мои родственники. Перед революцией мой брат женился на хоровой цыганке, моей подруге. Брат погиб минувшим летом… его вдова находится здесь. Дина, милая, подойди к нам!

Дина, белая как мел, шагнула к Мери. Арчаков поклонился. Дина протянула ему руку высоко – для поцелуя, хрипло сказала:

– Весьма рада знакомству, господин полковник. Я – Надежда Яковлевна Дадешкелиани.

– Это правда? – Арчаков осторожно взял ее руку, поцеловал грязные, растрескавшиеся пальцы. – Вы – вдова князя Дадешкелиани?

– Да. Мы обвенчались летом семнадцатого года в Москве. Я тогда пела в хоре, Зураб встретился со мной в ресторане.

– Невероятно… – усмехнулся полковник.

– И тем не менее это правда. – Дина смотрела в упор, не отводя глаз, в которых стояли слезы. – Господин Арчаков, Мери права, вы напрасно подозреваете цыган в укрывательстве коммунистов. Поверьте, если б это было так, я бы минуты не провела здесь. Большевики убили мужа. Зимой в Москве они у меня на глазах застрелили отца: он заступился перед красным комиссаром за мою честь. Клянусь вам, я… я видеть их не могу!!!

Последнее вырвалось у Дины с такой страстной, мучительной искренностью, что Мери чуть не разрыдалась. «Диночка, прости… – подумала она, сжимая холодную руку подруги. – Прости за это…» Дина ответила ей слабым пожатием. По ее щеке бежала одинокая слеза, ветер трепал выбившиеся из-под съехавшего платка пряди волос.

– Что ж, дамы, я, право, рад знакомству… хоть и при таких обстоятельствах. – Полковник, спохватившись только сейчас, убрал револьвер в кобуру, и у Мери чуть не подкосились ноги от облегчения. – Но позвольте спросить, что вы намерены делать дальше?

– Мы хотим добраться до Крыма с табором, – пожала плечами Дина, которая окончательно взяла себя в руки, вытерла слезы и даже улыбнулась Арчакову. – Там генерал Врангель, наши…

– Возможно, будет лучше, если вы поедете с нами? – неуверенно предложил Арчаков. – Дамам вашего круга не место среди этих бродяг. Госпожа Дадешкелиани, подумайте!

– Благодарю за приглашение, господин полковник. – «Госпожа Дадешкелиани» поправила полуоторванный, сползающий с плеча рукав кофты и усмехнулась. – Но боюсь, в Марковской дивизии, среди ваших… м-м… орлов нам с сестрой тем более не место.

Медленным кивком Арчаков подтвердил, что Дина права. Кинув короткий взгляд на сгрудившихся неподалеку казаков, негромко бросил:

– По коням!

Казаки попрыгали на лошадей. Цыгане молча наблюдали за тем, как полковник целует поочередно руки Дине и Мери и обменивается с ними прощальными фразами. Затем Арчаков вскочил на своего гнедого, ударил его плетью и полетел вслед за казаками. А когда на дороге кончила клубиться пыль, цыгане бросились к подругам.

– Меришка! Меришка!!! Вот это Меришка наша! Вот это девка! Вот кому-то счастье в семью придет!

– И как же додумалась, как духу-то хватило, а?!

– Ведь этот барин и не поверить мог, ромалэ, правда? Ой, что б тогда было, хасиям!

– Тебе бы, дура, и не поверил, кабы ты княжной назвалась! А Меришка?! «Не сметь говорить мне «ТЫ»! А?! Слышали, все слышали, как она на барина кричала?!

– Умница, умница! И Динка тоже умница! Подыграла ловко! И сообразила-то как скоро с перепугу!

– Это ж придумать надо было! Динка – князя вдова! Меришка, как тебе в голову такое пришло?!

Ничего ответить девушка не успела: пробившаяся к ней Настя обняла и ее и Дину, крепко прижала к себе.

– Бедные мои, бедные… – шептала старая цыганка, и только тут Мери заплакала. Рядом толпились цыгане, обнимали ее, гладили по спине и плечам, восхищались, смеялись, ахали, вспоминая минувшую жуть. А она все плакала и не могла остановиться. И через плечо Насти смотрела, не отрываясь, не таясь, в смуглое сумрачное лицо Сеньки. А он смотрел на нее. Смотрел своими черными, огромными, неподвижными глазами, смотрел без улыбки – до тех пор, пока стоящий рядом дед не бросил ему чуть слышно несколько слов. Семен вздрогнул, отвернулся и пошел к лошадям.

Все цыгане сошлись на том, что лучше им поскорее убраться от этого проклятого места, и вскоре вереница разбитых телег уже ползла по дороге навстречу высоко стоящему солнцу. Однако за день успели сделать не больше десяти верст: кони, шагавшие целую ночь, сильно устали, и табор с трудом дотащился до станицы на берегу узкой, желтоватой речонки. Цыгане распрягли лошадей, ото-гнали их к воде, принялись растягивать палатки. Несколько женщин отправились в станицу, не переставая наперебой обсуждать утреннее происшествие. Вместе с ними ушла Дина.

Вечером солнце, красное, дымное, огромное, садилось в степь. Низкие лохматые облака над горизонтом залились оранжевым сиянием, небо золотилось, постепенно бледнея и переходя в блеклую зелень на востоке, где уже зажигались звезды. Дневная духота спадала; от реки, где бродили облитые закатным светом кони, тянуло свежестью. Мери принесла ведро воды, умыла раненого, сменила ему повязку. В который раз, передернув плечами, подумала о том, что могло бы случиться, не догадайся Дина натянуть на Рябченко цыганскую одежду. Никакое заступничество княгини и княжны Дадешкелиани не помогло бы…

– Ну, что там Сенькино начальство? – в шатер просунулась повязанная синим платком голова Насти.

– Кажется, лучше, – задумчиво отозвалась Мери. – Бог знает… может быть, и выживет.

– Бог дураков-то любит, – улыбнулась Настя. – Выходи, девочка, поешь. Я тут из чего осталось похлебку наварила. Илья, и ты садись.

– Говорил я вам всем, курицы… – проворчал дед, который сидел у костра с прохудившимся сапогом в руках и бешено тыкал в него шилом. – И этому дураку говорил: беду на свою голову подбираешь! Взяли моду – в гадженские дела соваться! Без них будто горя мало! Вот и доигрались – чуть весь табор не положили, а за что?! Сопливая девчонка всех вытащила, а ежели б нет?! Вот отвечай, паршивец, что бы мы делали, коли б Меришки под рукой не оказалось?! Отвечай, тебя спрашиваю!!!

Сенька, который лежал в траве возле своей палатки и как мог делал вид, что бурчание деда относится не к нему, перевернулся со спины на живот, сунул в рот соломинку. Подумав, не спеша сказал:

– Вот что не пойму, дед, – откуда они узнали, казаки-то? Про командира моего? Ведь быстро-то налетели как… И знали, где искать!

– Ну, откуда… – пожала плечами Настя. – Гаджэ, наверное, им и сказали. С Безместного.

– Зачем им?

– Да мало ль зачем… Кто их теперь разберет… Раньше все люди как люди были, а нынче… Меришка, а ты как думаешь?

– Мне кажется, хуторским это ни к чему, – ответила Мери. – Ведь они вместе с нами хоронили убитых, и тех и других…

– Но кто же тогда? Донес ведь кто-то, собака этакая! Кому понадобилось?!

– Да будто некому нынче донести… – вздохнула Мери.

Без всякой задней мысли она посмотрела на Мардо, который сидел у своего шатра и сосредоточенно разбирал на части свой наган. Взгляд Мери встретился с узкими черными глазами Митьки. Мгновение они смотрели друг на друга. Митька первым отвел глаза и, глядя через плечо Мери на деда Илью, растерянно сказал:

– Морэ, да я ж из табора не отлучался вовсе…

Старый цыган, словно ничего не услышав, закряхтел, вновь склонился над своим сапогом, и Мардо тут же опомнился. Выругался грязно, зло, сквозь зубы, бросил разобранный наган, вскочил и, не оглядываясь, ушел в шатер. Настя медленно взялась за голову, всхлипнула. Забытая похлебка бешено бурлила в котелке. Мери подхватила было упавшую из рук Насти на траву ложку и увидела вдруг, что Сенька, приподнявшись в траве, улыбается – широко и весело.

«Что ты?..» – одними губами испуганно спросила она.

Сенька взглядом показал ей на что-то за ее спиной, Мери обернулась – и увидела, что из глубины шатра на нее в упор смотрят карие, еще мутные после забытья глаза красного командира.

Девушка вскочила, но Сенька успел первым. Одним могучим прыжком он покрыл расстояние между костром и палаткой и, упав на колени рядом с раненым, спросил:

– Товарищ комроты, Григорий Николаевич, узнаете меня?

Пересохшие губы Рябченко дрогнули.

– Смоляков? Цыган, это ты? Но… откуда?

– Вы молчите покудова, – сурово распорядился Сенька. – С того света выбрались с божьей помощью – вот и отдыхайте. Опасности никакой, белых нет, вас не продадут. Только разговаривать не надо.

– Постой… Смоляков, но как же… – Раненый попытался приподняться, но тут же по его лицу пробежала судорога, и он рухнул на подушку.

– Лежите, говорят вам! – заорал Семен. – Даром, что ли, мы с вами мучились?! Пить хотите? Вот и пейте! Меришка, подай…

Она метнулась к ведру, черпнула кружкой теплой воды. Сенька принял кружку, лишь на миг накрыв ладонями пальцы Мери, но от этого прикосновения руки ее задрожали так, что кружка накренилась, и вода побежала прямо на рубаху Рябченко. Но они оба не заметили этого. Семен, неловко наклонившись, целовал пальцы Мери, чудом удерживавшие кружку, а девушка, не в силах отстраниться, только шептала:

– Что ж ты делаешь, господи, глупый, что ты делаешь… Увидят, боже мой… Ой, вода же льется… Сенька, милый, не нужно… Я же уроню…

Но не было сил даже шептать – так близко были эти горячие черные глаза, так обжигало пальцы неровное, хриплое дыхание, так кружил голову знакомый запах полыни и лошадей…

– Меришка! – послышался снаружи голос Насти. Девушка вскочила. Ткнула в руки Семену полупустую кружку и опрометью выбежала из шатра. Кубарем скатилась к речонке, с разбега влетела в нее по пояс, окунулась с головой и, лишь почувствовав, как сходится над ней, приподнимая прохладным потоком волосы, желтая вода, пришла в себя. С шумом вынырнув на поверхность, Мери запрокинула голову. Над ней было вечернее небо с двумя яркими низкими звездами. Чуть поодаль бродили по мелководью кони. Сенькин вороной, увидев Мери, неспешно подошел к ней и ткнулся мордой в плечо.

– Вот ведь два сапога пара с хозяином… Уйди, бессовестный! – пробормотала со смехом Мери, отталкивая лошадиную морду. И только сейчас поняла, что, смеясь, еще и плачет и вместе с речной водой по щекам, соленые, теплые, бегут слезы. Она решительно протерла лицо ладонями, выбралась на берег, отжала волосы, подол юбки и медленно пошла к табору, откуда уже доносились голоса вернувшихся женщин.

Ночью Мери внезапно проснулась: из-за полотнища шатра слышались негромкие голоса. Недоумевая, она приподняла голову. Снаружи, у едва тлеющих углей костра, облитые со спины луной, отчетливо угадывались два мужских силуэта. Несколько минут Мери прислушивалась к разговору. Затем, оглядевшись, осторожно подползла через весь шатер поближе.

– …я, может статься, и не святой. Но когда я своих сдавал? Скажи – когда?! Было такое хоть раз?! Хоть один?! – Голос Митьки был хриплым, злым. Мардо сидел спиной к шатру, и лица его притаившаяся за пологом Мери не видела. – И пусть эта ваша раклюшка язык привяжет, не то вырву ей его! Что она вовсе в таборе делает – не пойму! Поналезло к цыганам швалья всякого…

– Что тебе до Меришки? – неторопливо спросил дед Илья, наклоняясь к углям и шевеля их палкой. Вверх взметнулся сноп искр, и девушка увидела жесткий профиль старого цыгана. На Митьку он не смотрел, всецело, казалось, поглощенный пляской искр в ночном воздухе. – Бегает девочка, никому не мешает. Уж все, кроме тебя, и забыли, что она раклюшка. Цыгане вон ее замуж брать хотят – не идет, глупая, дожидается кого-то.

– Знаю я, кого она дожидается…

– Ну, это, положим, не твое дело. И на девку ты зря дерьма не лей. Она, промежду прочим, верно говорила: кто угодно нынче донести может. С чего ты взял, что про тебя сказано было? Или на воре шапка горит?

– Ну вот что я тебе скажу, морэ!.. – вскочил Мардо.

– Что? – Илья невозмутимо смотрел в огонь. – Ты давай, чаво[28]28
  Парень (цыганск.).


[Закрыть], говори… а лучше спать иди, время позднее. Луна вон уж садится.

Митька стоял не двигаясь. До Мери отчетливо доносилось его тяжелое, неровное дыхание. Казалось, он в самом деле вот-вот уйдет. Но минуту спустя Мардо медленно опустился на прежнее место. Некоторое время оба цыгана молчали. Молчала, боясь вздохнуть, и Мери.

– Послушай, Илья, я человек вольный. Как хочу, так и живу. И всегда так было, мне по-другому неинтересно.

– Ну, это я знаю.

– Но на цыган я беды никогда не наводил. Скажи, было хоть раз, чтобы из-за меня солдаты, полиция в табор приходили? Чтоб меня искали? Было или нет?!

– Не было.

– А кто вас зимой на Живодерке от лолэн[29]29
  Красных (цыганск.).


[Закрыть] спасал – не запамятовал?

– Помню.

– Так какого ж черта?!. Или мне на иконе забожиться?!

Тишина. Мери не сводила глаз с лица Ильи, но тот, казалось, ничего не замечал, кроме стреляющих искрами под его палкой углей костра.

– Что ты от меня-то хочешь, чаво? Всю душу уже вымотал… Я про тебя слова худого не говорил. И Меришка не говорила. На иконе божиться тебе не в чем… да и что тебе икона? Ты у самого Христа руку поцелуешь – и сбрешешь. Слава богу, мать твоя не дожила, не увидела всего этого…

Митька вдруг ударил кулаком по земле. Удар пришелся по тлеющей головешке, искры брызнули в стороны.

– Илья! Да чтоб мне воли не видать! Я не сдавал цыган! Ты же сам видел, я безвылазно в таборе сидел, шагу в сторону не делал! И все наши это видели!

– Ну и чего ты тогда вскидываешься?.. Иди-ка, чаво, лучше спать. Без тебя напастей будто мало… Вот ты все на Меришку гавкаешь – а что бы сегодня с нами сталось, кабы не она да не Динка?

Митька молча, ожесточенно тер о штаны обож-женный кулак.

– Может, всамделе уйти мне? – наконец сквозь зубы спросил он.

– Как знаешь. Я плакать не стану. Я и вовсе не пойму, что ты столько времени при таборе делаешь. Шел бы себе на Москву, назад…

– Угу… Чтоб меня там лолэ к стенке поставили за то, что я четверых ихних грохнул…

– Ну так в Питер ступай. Аль еще куда, городов, что ль, тебе мало? Воровать негде стало? Раньше-то, поди, долго не думал… Только прямо завтра не уходи, погоди день-другой, а то наши и вправду чего не то подумают… Юльку-то свою с собой не заберешь?

– На черта она мне?

– Ну и слава богу. Ей здесь лучше. Все, ступай.

Митька встал, исчез в потемках. Вскоре поднялся и Илья. Понимая, что он сейчас войдет в шатер, девушка кубарем откатилась на свое место, бухнулась на перину и притворилась спящей.

Ни Мери, ни цыгане так никогда и не узнали, откуда взялся на дороге казачий разъезд и кто рассказал казакам о красном командире. Сошлись на том, что, возможно, среди хуторских все-таки нашелся кто-то, кому коммунисты «поперек глотки стояли». Заподозрить в этом Митьку никому и в голову не пришло, и Мери почувствовала даже некоторое облегчение. Несмотря на невыносимое, почти физическое отвращение, которое внушал ей Мардо, обвинять его напрасно в смертном грехе княжне не хотелось.

Наутро Митька исчез из табора. Мери обрадовалась было, что навсегда, кинулась к Дине – осчастливить новостью и пересказать услышанный ночной разговор. Но подруга, ушедшая из шатра до рассвета «добывать» и вернувшаяся к полудню усталой и злой, только отмахнулась:

– Уйдет он, как же… Этому плюнь в глаза – все божья роса. Вон и рыжий его пасется, куда Мардо без него денется? Явится к ночи, чтоб он сдох…

– Много взяла? – сочувственно спросила Мери, заглядывая в торбу подруги.

– Много… – Дина ожесточенно швырнула торбу на перину. – Полсухаря, пол-луковки да «пошла прочь, побируха, самим жрать нечего!». Господи, как мне это все осточертело, Меришка! Вот скажи, отчего столько людей вокруг мрет, а я все живу да живу?! И ведь даже не утопишься теперь! Люди же скажут – Сенька жену довел, силой за себя взял, а она через это руки на себя наложила! Как я ему такое сделаю…

– Дина, милая, не надо. Скоро все будет хорошо. – Мери взяла ее за руку. – Скоро мы приедем в Крым, там ты сможешь жить как раньше. Уйдешь из табора, и никто слова не скажет. Вот увидишь, все будет хорошо!

– Дай-то бог, – хмуро улыбнулась Дина.

Мери с горечью посмотрела на глубокую морщину, с самой весны перерезавшую лоб подруги. Протянув руку, осторожно погладила ее косы, падающие из-под платка. Дина отмахнулась, не поднимая глаз, взяла ведро и отправилась за водой.

Вечер был тихим, золотистым, безветренным. Солнце уже падало за степь, и табор оживился: у каждого шатра кипели чайники и самовары, цыганки звали друг дружку в гости пить чай, голые дети, отчаянно вереща, носились между палатками. Больше всех народу собрала у своего костра Копченка, кипучей деятельности которой не мешал даже обозначившийся недавно животик. Сегодня Юлька неведомо где раздобыла полмешка прошлогодней ржаной муки и, растерев ее с травой, наделала лепешек. Они получились черными, жесткими и пахли лежалым сеном, но по нынешним голодным временам и это было настоящим пиршеством. Цыгане, рассевшись на траве и на половиках, жевали лепешки, пили чай из пузатого Юлькиного самовара, хвалили хозяйку.

– Все не съедайте, свекру оставьте! – Юлька завернула несколько лепешек в чистое полотенце. Дед Илья еще днем ушел в станицу – смотреть по просьбе казаков какую-то больную кобылу – и до сих пор не возвращался. Настя, ожидая его, сидела возле своего шатра в окружении разновозрастных правнуков, вполголоса рассказывала сказку и одновременно латала прореху на рубашке мужа. Дина у своего шатра стирала белье в жестяном тазу, ей помогала Мери. К шатру Копченки они не пошли, а та, словно не замечая этого, не окликнула ни ту ни другую. Сенька около огня возился с порванной упряжью, которая уже ни на что не годилась. Но взять новую было негде, и Семен, вполголоса ругаясь, тыкал шилом в расползающуюся под руками старую кожу.

– Э, Юлька, вон твой муж идет! – завопил вдруг кто-то из детей. Копченка вздрогнула, чуть не выронив из рук полотенце с лепешками, и сощурилась, глядя против садящегося солнца на залитую красным светом дорогу.

– Чего голосишь, чаворо? Где он, не вижу я!

– Да не на дороге ведь, вот же!

Юлька резко обернулась. Обернулись и цыгане, и среди них пробежал негромкий удивленный ропот.

Митька Мардо оказался вдребезги пьян. Он стоял, широко расставив ноги и шатаясь, возле Сенькиного шатра, и было непонятно, каким образом он умудрился добраться до табора, не разбив лба. О том, что Митька не раз падал на своем пути, говорили перепачканные в серой пыли штаны и порванная от ворота до пупа рубаха. По подбежавшей Копченке он скользнул беглым взглядом, словно не заметив ее, и та нерешительно застыла поодаль.

– Вечер добрый, морэ… – неуверенно поздоровался кто-то из цыган. – Садись с нами.

Митька, не отвечая на приветствие, мотнул головой и недобро усмехнулся. Цыгане переглянулись. Таким пьяным Митьку в таборе еще не видели: он никогда не напивался до бесчувствия даже на свадьбах и крестинах, за что на него искренне обижались: «Вот ведь порода воровская, даже посреди своих осторожность держит!» И поэтому сейчас, видя пьяного в дымину Мардо и не зная, чего от него ждать, цыгане на всякий случай начали потихоньку отходить от Юлькиной палатки.

Митька, впрочем, того не замечал. Он по-прежнему стоял возле палатки Семена, и перепуганная Мери видела, что Мардо в упор смотрит на Дину. По спине на холодных острых ножках пробежал страх. «Господи… он совсем пьяный… что же будет? И деда Ильи нет…» Мери вытянула шею, с отчаянием посмотрев на дорогу, но она была пуста.

Дина, словно не замечая взгляда Мардо, мерно терла белье в тазу, однако княжна видела, как судорожно, до желваков на скулах, стиснуты ее зубы и как бледнеет на глазах опущенное к самой воде лицо. В панике Мери посмотрела на Семена. Тот продолжал сидеть, скрестив ноги, у костра. На стоящего напротив Митьку он взглянул как на пустое место. Дина поднялась, схватила пустое ведро, метнулась было с ним прочь от шатра, но Сенька, не поворачивая головы, вполголоса приказал:

– Бэш[30]30
  Сиди (цыганск.).


[Закрыть].

Она медленно вернулась. Села рядом с Мери, и подруги, не сговариваясь, схватились за руки. Мардо тряхнул встрепанной головой, провел ладонью по лбу, ухмыльнулся… и вдруг громко, на весь табор, запел:

 
Глупо я изделал – женился на другой,
Взял жену с Адессы я бедной сиротой!
Я над ней изжалился – стыд хотел покрыть,
Думал – успокоится и будет со мной жить!
 

Машинально Мери отметила, что поет он неплохо. Но, подняв глаза на темное, испорченное шрамами, перекошенное кривой ухмылкой лицо Мардо, девушка вдруг почувствовала поднимающуюся к горлу дурноту. Всерьез перепугавшись, что ее может вывернуть наизнанку при всех, Мери поднесла руку ко рту, несколько раз с силой вдохнула, и тошнота отпустила. Митька, заметив движение девушки, усмехнулся еще шире, качнулся, но на ногах все же устоял и забрал с новой силой:

 
Кольца заложила, браслеты продала,
А меня, мальчонку, до шконок довела…
Ты не плачь, Маруська, будешь ты моя,
Выйду я отсюда – женюсь на тебя!
 

«Он нарочно! – в полном отчаянии подумала Мери. – Но чего же он хочет?! Боже, он же пьян, он может… он может со злости что-то сказать… Про Дину, ведь Митька все знает… Господи!» Она скосила глаза на Копченку. Та сидела у своей палатки и скребла медную кастрюлю с таким бешенством, словно хотела растереть ее в порошок. Смуглое лицо Юльки потемнело еще больше, губы были сжаты в жесткую полоску, но она молчала.

Сзади послышался шорох юбки. Мери обернулась – и увидела Настю. Старуха-цыганка приблизилась не спеша, спокойно расправляя на груди бахрому синего платка. Дети и женщины расступились, давая ей дорогу, и Мери в который раз заметила, что и глаза и взгляд у Сеньки с его бабкой совсем одинаковые. И точно так же не было на лице Насти ни раздражения, ни гнева.

– Юлька, девочка, мне два слова тебе сказать! – окликнула она невестку. И, проходя мимо Митьки, чуть слышно обронила короткую, никому не слышную фразу.

Воровская песня оборвалась на полуслове, будто отрезанная. По испорченному лицу Мардо пробежала короткая судорога, его усмешка пропала. Митька опустил взгляд. Тяжело повернулся и медленно, шатаясь, пошел вслед за Настей к своему шатру. Копченка отпрянула, давая мужу дорогу. Митька скрылся в шатре. Настя обняла невестку за плечи и что-то негромко заговорила ей. Сенька не спеша встал, потянулся и зашагал к лошадям. Цыгане встревоженно, недоуменно загудели. Среди женщин пробежал шепоток. Мери посмотрела на Дину, увидела, как у той дрожат губы. Испуганно подумала, что если подруга разрыдается прилюдно, то уж точно разговоров не миновать… И решение пришло само собой, в долю мгновения: Мери набрала в грудь воздуха и, словно бросившись с обрыва, взяла сильно и звонко:

– Ай, с дома ра-а-дость, да, ромалэ, укатила-ась!.. Динка, ну!!!

То ли Дина поняла маневр подруги, то ли просто послушалась от неожиданности, но она сразу же подхватила песню, и дальше они запели вдвоем. А когда из-за табора, от табуна пасшихся лошадей до них донесся Сенькин голос, нащупавший нижнюю партию, Мери поняла, что главное сделано и беда уже позади. Дина смотрела на подругу широко открытыми, остановившимися глазами, но слез уже не было в них. А цыгане один за другим вступали в долевую песню, расходящуюся по безмолвной степи, словно круги по воде от брошенного камня, – все дальше, все шире, до самого садящегося солнца, до первых звезд, до седого тумана в оврагах…

 
Ай, с дома радость укатилась,
Да не вернуть ее назад,
Ах, умираю, пропадаю, мать моя,
Да на роду, видать, назначено…
Ах, вот помру я, боже мой,
И чужие люди похоронят,
Во сырую землю положат меня,
Ай, знать, судьба-злыдня На роду назначена…
 

«Боже мой… я ведь пою! Пою в таборе!» – растерянно подумала Мери. Только сейчас девушка поняла, что впервые за все время, проведенное среди цыган, она решилась запеть в полный голос. Прежде она не делала этого даже в хоре, хотя многие говорили княжне, что голосок у нее имеется неплохой и прятать его грех. Но Мери, слушая великолепных хоровых певиц, уверена была, что ей рядом с ними стыдно даже открывать рот. И в таборе она ограничивалась тем, что подтягивала песню и хлопала в ладоши во время очередной дикой пляски, когда плясали всем табором и никто не смотрел друг на друга. Но плясовые песни были простыми и легкими… А вот такую, долевую, протяжную, взлетающую к небу и тут же подбитой птицей падающую чуть не в самые недра земные, Мери не рискнула бы завести при таборных даже под страхом смерти. И сейчас, глядя на окруживших палатку цыган, которые пели вместе с ней, кто лучше, кто хуже, она понимала, что никто не смеется над ней, что все хорошо, все как надо. А уже под конец песни со стороны дороги вдруг прилетел сильный, красивый, покрывший разом весь табор мужской голос, и Мери, обернувшись, увидела деда Смоляко, не спеша идущего от дороги к палаткам. И только теперь она разрешила себе облегченно вздохнуть и замолчать. И с улыбкой взглянуть на Дину. К ее изумлению, та смотрела куда-то в глубину шатра.

– Что ты, Диночка?

– Смотри… гаджо! Ой, позови скорее Сеньку! Нет, лучше я сама!.. – не договорив, Дина вскочила и бросилась бегом, на ходу крича: – Сенька, Сенька, яв адарик, яв сыгэдыр[31]31
  Иди сюда, иди скорее (цыганск.).


[Закрыть], ну!

Испуганная Мери заглянула в палатку.

Рябченко лежал, приподнявшись на локте, улыбался: из полутьмы ярко блестели зубы. Увидев Мери, просунувшую голову в шатер, он немного смущенно кашлянул. С запинкой поздоровался:

– Добрый вечер…

– Лачи бэльвель…[32]32
  Добрый вечер (цыганск.).


[Закрыть] – от растерянности ответила по-цыгански Мери. – Господин… товарищ… Григорий Николаевич, зачем вы поднимаетесь? Вам ни в коем случае нельзя, лягте обратно! Хотите пить? Или приподнять подушку? Или сменить повязку? Дайте я посмотрю… Может, хотите поесть? Я сейчас принесу…

– Нет… спасибо. Все хорошо. Я просто слушал песню. Это ты… это вы пели сейчас?

Мери растерялась окончательно: и оттого, что раненый был так молод, не старше ее погибшего на войне брата, и оттого, что он сам был смущен не меньше ее и не знал, на «вы» или на «ты» обращаться к сунувшейся в шатер цыганской девчонке, и оттого, что пела действительно она… Княжну спас шагнувший в шатер Сенька.

– О, товарищ комроты! И уже вскакивать собрался? Не дело это, Григорий Николаевич, вы лежите, лежите! Хотите, я братьев кликну, мы вас из шатра вытащим? Воздуху примете? Сейчас баба моя подойдет, перевяжет заново… Динка! Динка! Где ты там?

Дина не показывалась.

– Мэ коркори скэрава саро[33]33
  Я сама сделаю все (цыганск.).


[Закрыть], морэ, – произнесла Мери, подходя и садясь возле Рябченко. – Покажите грудь. Не шевелитесь. Если будет больно – говорите, не терпите. Сенька, посвети.

Рябченко вел себя послушно и за все время, пока Мери меняла повязку, не пошевельнулся. Но она, не поднимая глаз, постоянно чувствовала на себе его взгляд, и это мучило ее так, что дрожали руки, и девушка боялась причинить боль, а оттого пальцы тряслись еще сильнее.

– Это вы со мной возились все время? – спросил Рябченко.

– И я… И другие… Повернитесь, пожалуйста. И лучше молчите, вам пока вредно разговаривать.

– Как вас зовут?

Мери сделала вид, что не услышала. К счастью, Рябченко не переспрашивал. Закончив перевязку и наспех покидав грязные бинты в таз, она пошла к выходу из шатра и успела еще услышать, как раненый вполголоса спрашивает Сеньку:

– Это твоя жена или сестра?

– Сестра жены, – подумав, нехотя буркнул тот. – И вот что, товарищ комроты…

– Я уже комполка, Смоляков.

– Да? Ну, поздравляю… Вы, товарищ комполка, уж имейте в голове на всякий случай: здесь, в таборе, баб трогать нельзя. И говорить им все, что в башку взбредет, тоже. Ни мужним, ни девкам – никаким. Закон такой. Вы уж цыган моих уважьте.

Мери вся вытянулась в струнку, ожидая ответа Рябченко, и тот действительно ответил что-то, но коротко и так тихо, что она не расслышала. Но Сенька, кажется, остался полностью доволен и, выйдя из шатра, громко позвал:

– Эй, Петро, Ваня! Колька! Пособите гаджа вытащить! Ему наши песни понравились!

– Оживело вовсе, стало быть, твое начальство, коли песен просит? – полюбопытствовал дед Илья, подходя к шатру. Следом налетели молодые цыгане, захохотали, зашумели, разом в двенадцать рук подхватили старую перину вместе с командиром и под протестующие вопли Мери, уверенной, что подобные перемещения для раненого вовсе не полезны, вынесли Рябченко к большому костру. Набежали цыганки с подушками, и вскоре раненый был устроен со всеми удобствами.

То, что «Сенькин командир», на которого ушло столько сил и нервов, не только не помер, но еще и явно идет на поправку и косится на девок, взбудоражило цыган так, что из шатров повылезли даже те, кто уже улегся спать. Дед Илья решительно уселся возле Рябченко с намерением расспросить, когда будет конец всему этому военному безобразию, но у старика ничего не получилось: обрадованные цыгане запели сначала долевую, потом, не переводя дыхания, плясовую, рявкнула сипатая Райкина гармонь, в круг выскочила растрепанная Брашка, за ней – Симка, следом попрыгали остальные, и под садящейся луной, возле рвущегося к звездам костра началось чуть не свадебное веселье. Все искали Мери и Дину, но они спрятались в глубине шатра и до поздней ночи сидели там молча, обнявшись и думая об одном: из-за Рябченко цыгане, слава богу, отвлеклись от пьяной выходки Мардо и, возможно, завтра о ней никто уже и не вспомнит. «Какое счастье, что Дина не расплакалась при людях…» – подумала Мери. И, словно почувствовав ее мысли, подруга тихо сказала: