Текст книги "Княжна-цыганка"

– Знала я, что ты поешь неплохо, но что вот так… Отчего ты у отца в хоре петь не хотела?

– Ну да… После тебя-то? И после тети Даши, Мани, Любы? Позориться только… – пожала плечами Мери. Слабо улыбнувшись и прикрыв глаза, негромко напела: – Мравалджами-и-ие-ери-и… Это грузинская застольная.

– Видишь, как красиво! А я вот не смогу… Знаешь, этих песен, долевых, я совсем не понимаю, не чувствую. Мне кажется – глупо, воют-воют, как собаки на луну, мелодии нет, красоты нет… – Дина задумчиво улыбнулась. – Не поверишь, только сейчас, когда ты «Радость» запела, я вдруг поняла, что это красиво… А до того сколько таборных певиц слушала, бабку свою – ведь всем певицам певица!.. – а не забирало.

– Пустяки… Я со страху и дыхание-то забывала брать. – Мери вздохнула. – Дина, что же теперь будет?

– Ты про Мардо? – сразу поняла Дина. Ее плечи под рукой Мери вздрогнули.

– Да. Дина, он, кажется, совсем… Я не знаю, как это назвать, не любовью же, но… он ведь ничего, кроме тебя, не видит!

– Чтоб он сдох, проклятый! – с ненавистью произнесла Дина. – Неужто я от него на этом свете не избавлюсь?!

– Бедная Юлька… – пробормотала Мери. Больше они не сказали друг дружке ни слова.

А утром весь табор узрел небывалое: зареванную Копченку. С красными распухшими глазами, с высохшими дорожками от слез на щеках, Юлька яростно гремела котелками и ведрами, увязывая свое добро и как попало кидая узлы в телегу. Подойти к ней не решилась даже Настя. Митьки нигде не было видно, его рыжего – тоже. Цыгане поняли, что Мардо ушел.

За весь день дороги Копченка не проронила ни слова. Вечером она сидела одна у своего шатра, обхватив руками колени, и смотрела в темнеющую степь. Цыгане, глядя на Копченку, только пожимали плечами. Когда Мери, набравшись храбрости, заговорила с ней о чем-то, в лицо девушке тут же полетела жестяная кастрюля: княжна едва успела увернуться. Кастрюля пронеслась мимо и спланировала в кучу лошадиного навоза.

– Ну вот, только выбросить теперь посудину-то! – рассердилась Настя. – Юлька! Ты что, белены объелась?! Чего на людей кидаешься?! Что тебе девочка сделала?

– Ничего!!! – огрызнулась Юлька, посмотрев на Мери с такой лютой ненавистью, что та невольно попятилась. – Ничего не сделала, так мне, что ли, расцеловать ее?

– Не подходи к ней, – вполголоса сказала Настя, беря Мери за руку. – Переживает, чего там… Ничего, отойдет скоро. Наша Копченка подолгу носа не вешает.

Мери вздохнула, надеясь, что старая цыганка права. Но уже через несколько дней и ей, и Насте, и всему табору стало ясно, что Копченка «сдала». Она больше не вскакивала на рассвете, чтобы по росе умчаться в станицу или хутор и вернуться с полной торбой добытого. Больше не слышалось над табором Юлькиных песен, не звенел ее дробный, заразительный смех, не раздувалась парусом во время пляски рваная юбка. Теперь Копченка или сидела неподвижно возле шатра, уставившись в небо, иногда даже забыв запалить костер, или лежала в глубине полога ничком, уткнувшись в подушку. Цыганки искренне жалели Юльку, списывая все на ее беременность. Никому и в голову не пришло, что неунывающая Копченка будет так убиваться из-за того, что непутевый муж в очередной раз пропал из табора. К тому же последние месяцы беременности Юлька в самом деле выносила тяжело. Страшная тошнота и слабость, которые, по уверениям опытных женщин, должны были навсегда отступить к середине срока, мучили теперь несчастную Копченку непрерывно. Она почти не могла ничего съесть: тут же начиналось головокружение, к горлу подступал противный ком – и, если Юлька не успевала лечь навзничь, все съеденное немедленно находило путь на свободу.

– Сволочи! – плача, ругала Копченка неизвестно кого. – Да что же это такое, нешто сейчас время подходящее, чтобы еду вот эдак-то… Господи, что ж делать-то?! Вовсе не есть, что ли, мне?

– Попробуй только, безголовая! – выходила из себя Настя. – Ты же, дура, не себя, а дите голодом уморишь! Он ведь только то ест, что мамка в себя пихает! Ешь, говорю! Да не вставай! Пусть хоть что-нибудь в пузе-то задержится!

«Задерживалось» немного, но, к облегчению Насти, животик Юльки все же благополучно рос. Мери пыталась помогать Копченке по хозяйству, старалась давать медицинские рекомендации, но неизменно натыкалась на грубый отпор: «Молода, кукушка, мне советовать! Замуж сначала сходи, а потом учи цыганку, как дите носить, раклюха бестолковая!» Мери огорчалась, тогда еще не понимая, почему Копченка так бросается на нее, но надежды наладить отношения не теряла.

Рябченко тем временем быстро шел на поправку. Старая Настя уверяла, что болезнь переломилась окончательно в тот день, когда «Сенькин командир» наотрез отказался пить бабкину травяную настойку.

– Извините, я… Честное слово, больше не могу!

– Все, здоровый молодец стал! – удовлетворенно произнесла старуха, выливая темную жидкость на землю и растирая ее ногой. – Коль гадость эту не принимает, значит – живой!

Видимо, Настина настойка имела волшебные свойства, или же сыграла свою роль сила могучего двадцатипятилетнего организма, но вскоре гаджо, за жизнь которого еще недавно никто не дал бы и сломанной подковы, уже ходил на своих ногах по табору. Дина ухаживала за раненым, меняя повязки, помогая на первых порах есть, стирая рубашки. Но упорно притворялась, что не понимает по-русски, и ни на какие вопросы командира не отвечала. Тот не настаивал.

Бродя по табору, Рябченко с искренним любопытством осматривал лошадей, телеги, шатры, люльки для младенцев, связанные из жердин и висящие между оглоблями, худых, вертлявых поросят, которые бегали за телегами в веревочных упряжках, лохматых и грязных собак и таких же лохматых и грязных детей. Из вежливости цыгане старались говорить при госте по-русски, но он сам спрашивал, как назвать по-цыгански ту или иную вещь, пытался правильно произносить слова, на подначки не обижался, и вскоре даже дети охотно учили «Сенькиного комиссара» своему языку.

– А красивый гаджо какой, чаялэ, а?! – хихикали женщины, украдкой поглядывая на него. – Пока ранетый валялся – не видать было, а сейчас… Ух, за девками теперь следить надо, ух, следить! И с Меришки нашей прямо глаз не сводит! Меришка, он тебе не нравится? Дыкх[34]34
  Смотри (цыганск.).


[Закрыть], какой туз козырной! И начальник большой!

Мери сердито отмахивалась, про себя прекрасно понимая, что язвы-цыганки правы. Красивым этот парень с грубоватым, загорелым лицом не был, но его спокойные карие глаза, открытая, ясная, открывающая ровные зубы улыбка, курчавые и густые, как у цыгана, черные волосы, широкий разворот плеч невольно притягивали к себе взгляд. За все время, помня, вероятно, разговор с Семеном, он ни разу не подошел к Мери и не сказал ей ни слова. Но княжна постоянно чувствовала, что Рябченко смотрит на нее, и, страшно теряясь от этого, старалась избегать командира. Кончилось тем, что она даже перестала выходить плясать к вечернему костру, отсиживаясь в палатке или увязываясь вслед за дедом Ильей к лошадям. К счастью, старый цыган не прогонял ее и ни о чем не спрашивал.

Мужики осторожно интересовались у Рябченко, когда же наконец придет конец войне и не заберут ли у них снова лошадей. Особенно этот вопрос волновал деда Илью.

– Товарищ, ты вот мне по совести скажи – сколько уже можно?! У меня за эту вашу ривалюцию четыре раза всех коней из табора сгоняли! Всех! Хватит уж, может, а? И куда ты там глядишь, когда я с тобой разговариваю?! Сенька, пхэн лэскэ, со на трэби тэ дыкхэс пэ чятэ кодя! Ев якха пхагирла, биладжявескро![35]35
  Скажи ему, что не нужно на девочку смотреть так. Он глаза сломает, бессовестный! (цыганск.)


[Закрыть]

– Ничего, Илья Григорьич, скоро все это кончится. Мы победим – и кончится, – успокаивал Рябченко, сидя по-цыгански, поджав ноги, у вечернего костра и поглядывая на суетящуюся возле палатки Мери. Та, подав посуду для чая и притащив горячий, плюющийся кипятком самовар, с облегчением скрылась в шатре и уже оттуда прислушивалась к разговору. Дед Илья, явно не удовлетворенный полученным ответом, пить чай не захотел, поднялся, ушел к лошадям, и возле костра остались Рябченко и Сенька.

– Смоляков, последний раз спрашиваю: куда моего каракового дел?! – сурово вопрошал Рябченко.

– Последний раз, товарищ комполка, отвечаю: под Черкасском белые отобрали. Я б вам забожился, да вы же кресту не верите… Я на нем и недели не проездил.

– Да с какой стати ты его украл, чертов сын?

– Так он же у вас самый лучший на всю роту был…

– Хм… Убедительно. – Встревоженная началом разговора Мери увидела из шатра, что Рябченко улыбается. – Ничем тебя, конокрада, не перекуешь…

– Зачем, товарищ комполка?.. Я – цыган, мы от бога такие…

– Не ври. Почему-то ведь ты воевать пошел?

– Забрали – вот и пошел. Как все. – Сенька пошевелил палкой угли, озарившие розовым светом его невозмутимую темную физиономию. – Вы поймите, Григорий Николаевич, цыганам в этой вашей войне делать нечего. Вы вот за землю воюете, чтоб от господ ее взять да промеж себя поделить. А нам земля не нужна, мы на ней не пашем. Нам вот только кони… и дорога для них, и трава… и чтоб бабам кусок кинули… и боле ничего. С конями, даст бог, при любой власти проживем. И нешто я свое не отвоевал? Вдосталь шашкой намахался, два ранения, до сих пор к дождю ноют… чего еще-то? А за каракового простите, так уж вышло… Хотите – возьмите любого взамен, пока снова не отобрали. Дед позволит.

– Ничего ты, Смоляков, так и не понял… Зря я с тобой почти год возился.

– А я вас еще и тогда упреждал – без пользы.

– Читать-то хоть выучился?

– Да когда же тут… Сейчас, Григорий Николаевич, одна наука людям – с голоду не помереть.

– Жениться, однако, вижу, успел.

– Так дурное дело нехитрое…

– И жену взял красивую.

– Да, Динка, она… хороша. Нечего сказать. Дура только, по-русски почти не говорит, сами видите.

– А ее сестра замужем?

– Нет… Нет покуда. – Голос Сеньки с каждой секундой становился все тяжелее, и Мери с растущей тревогой смотрела на парня. – Вам-то что с того? Сватать, что ль, вздумали Меришку нашу? Вам-то уж такого и по чину не положено, коль война не закончилась. Этакий человек большой, комполка уже, куда вам бабу-то сейчас на хребет? Уж обождите хоть, покуда Врангеля побьете… Да и я вам сорок раз говорил: цыганки за чужих замуж не ходят.

– Цыганки-то, может быть, и не ходят, Смоляков… – задумчиво протянул Рябченко, вертя между губ соломинку и глядя на затянутый низкими сизыми тучами край степи.

Семен повернулся к нему, что-то сказал – но Мери этого уже не услышала. Кубарем выкатившись из-под края шатра в подернутую росой степь, она бегом бросилась прочь от табора. Холодная, мокрая трава обжигала ее ноги, но Мери мчалась стремглав, задыхаясь, и очнулась только на обрывистом берегу реки, сплошь затянутой внизу туманом. Обрыв был невысоким, аршина три, – днем здесь прыгала с разбега в воду, играя, таборная детвора. Но сейчас реки вовсе не было видно за дымящимся туманным покрывалом. Прямо над берегом гроздьями повисли звезды. Тихо плеснула внизу невидимая рыба. Мери, с налета споткнувшись о рыхлый кротовий холмик, упала на землю, слабо ахнула. Села, силясь успокоить рвущееся дыхание.

– Он знает… Знает, кто я… Боже мой, но откуда же, откуда?!

Изо всех сил напрягая память, Мери вспоминала те редкие случаи, когда она была вынуждена говорить с красным командиром. Что она делала не так, чем выдала себя? Говорила с ним на «вы»? Но ведь и Сенька говорит так же, и другие цыгане… Слишком правильно подбирала слова? Забыв, что она теперь неграмотная цыганка, разговаривала, как сестра милосердия в госпитале? Возможно, возможно, какая теперь разница… Господи, что же будет?..

– Ничего. Дура. Цыгане не выдадут тебя, – громко сказала Мери самой себе, обнимая руками колени и встряхивая для храбрости распустившимися во время бега волосами. – Да что он – застрелит тебя, что ли? Какие глупости, право… Успокойся, нет ничего страшного. Он сейчас не на позициях, ничего не будет. Но кто же, кто ему сказал?..

Мери не знала, сколько времени она просидела в траве у обрыва, следя глазами за луной, которая то ныряла в стайку растрепанных облачков, то величественно выходила из-за них, и тогда голубоватая дымка разом затягивала седую от росы степь и дальний берег реки. Звезды становились ярче и словно спускались ниже; запрокинув голову и глядя на их чуть заметное кружение в темном небе, в прохладном от близости воды воздухе, девушка понемногу забывала обо всем и уже шевелила губами, по привычке вспоминая стихи:

 
Горные вершины спят во тьме ночной…
Тихие долины полны свежей мглой…
Не пылит дорога, не дрожат листы.
Погоди немного – отдохнешь и ты.
 

Совсем рядом вдруг зашуршали шаги – и испуганная Мери осеклась на полуслове. Она быстро вскочила, оправила юбку, уже зная, кто это спокойно и уверенно идет через туман прямо к ней. И когда на обрыв вышел Рябченко, Мери встретила его прямым и холодным взглядом.

– Вас там уже ищут, – сообщил он, останавливаясь в двух шагах.

– Да… в самом деле, уже поздно. Мне пора. Позвольте, Григорий Николаевич…

– Я провожу вас.

– Не нужно. Так нельзя.

– На вас этот цыганский закон тоже распространяется?

– Не понимаю вас, товарищ Рябченко. – Мери попыталась обойти его.

– Вы напрасно меня боитесь, княжна, – негромко произнес он, доставая папиросу.

Вспышка огонька на мгновение озарила его лицо с опущенными глазами. И Мери, разом получив подтверждение своей догадке, вдруг почувствовала, что никакого страха больше нет.

– Я нисколько вас не боюсь, – отчеканила она. – Но мне надо идти. Вы же сами сказали – цыгане беспокоятся обо мне… А вам не стоит пачкаться беседой со своим классовым врагом.

Луна снова выглянула из-за облаков, и длинная тень побежала от ног Рябченко к речному обрыву. Мери невольно сделала шаг в сторону от нее. Рябченко, глядя в упор, шагнул вперед.

– Как вы, однако, похожи на своего брата, – усмехнувшись, спокойно произнес он. – Теперь я совсем не сомневаюсь.

– Что?.. – Мери показалось, что земля качнулась у нее под ногами. Она ожидала услышать все, что угодно, только не это, и сейчас не могла даже перевести дыхание, беспомощно ловя ртом воздух. – Но… но откуда… Как?..

– Я служил под началом поручика Дадешкелиани в Восточной Пруссии. – Взгляд Рябченко стал встревоженным; шагнув к девушке, комиссар придержал ее за локоть. – Мери, что с вами? Вам нехорошо? Хотите присесть?

– Нет… Не стоит… Но… – Мери во все глаза смотрела на командира. – Когда же это было?

– Летом семнадцатого года, – пожал он плечами. – После мы уже не встречались. Сейчас, вероятно, Зураб Георгиевич находится у Врангеля…

– Брат погиб в прошлом году на Кубани, – хрипло проговорила Мери.

– Вот как? Мои соболезнования, – не сразу отозвался Рябченко. – Он был храбрым человеком… и порядочным офицером, надо отдать ему должное. Мы, солдаты, его очень любили.

– Благодарю вас, – язвительно ответила Мери.

Рябченко промолчал. Спохватившись и освободив наконец из его руки свой локоть, Мери быстро зашагала к табору. Рябченко пошел следом.

– Многие офицеры царской армии перешли сейчас на нашу сторону. Вы, возможно, об этом знаете.

– Бог им судья, – не оглядываясь, сквозь зубы отозвалась Мери. – Значит, они забыли о воинской чести.

– Отчего же? Они присягали России и присяги не нарушили.

– России больше нет. И давайте не будем говорить об этом. Бессмысленно, нам все равно друг друга не понять. А мне нужно быстрей вернуться к табору. Я сейчас побегу, простите.

– Последний вопрос, Мери. Что вы намерены делать дальше?

– Хм… Могу спросить вас о том же.

Рябченко улыбнулся. Погасил папиросу о подошву сапога, не спеша пошел рядом с Мери. «В случае чего – кулаком в грудь, и бегом, – подумала девушка. – Он ранен, не догонит.

– Со мной все просто. Как только смогу держаться в седле – вернусь в строй. А вы, вероятно, доберетесь до Крыма с цыганами. А там сядете на пароход до Константинополя.

– Вы ошибаетесь. В Константинополе мне делать нечего, у меня там нет ни родных, ни друзей.

– Но ведь Крым очень скоро будет наш. И тогда?..

– А вы самонадеянны, Григорий Николаевич! – не удержалась Мери. – Насчет Крыма еще ничего не известно.

– Вы же понимаете, что это вопрос времени, – спокойно, без капли издевки возразил Рябченко. – Одна белая губерния не может долго сопротивляться тринадцати красным. И если бы не неприятности на польском фронте, Таврия уже была бы наша.

– В любом случае меня это не касается. – От его слов у Мери болезненно сжалось сердце: она понимала, что Рябченко прав. – Я намерена остаться здесь.

– В России?

– У цыган.

– Вы шутите?

– Ничуть.

Рябченко с интересом посмотрел на Мери; лунный свет блеснул в его темных глазах.

Некоторое время они шли молча. Впереди уже показались огоньки табора. Глядя на них, Мери медленно спросила:

– Вы не похожи на простого солдата. У вас правильная речь, вы образованны. Заканчивали университет?

– Если бы… – с искренней грустью вздохнул Рябченко. – Вы, княжна, ошибаетесь. Крестьянин Орловской губернии, извольте жаловать.

– Но… вы ведь где-то все же учились?

– Приютская школа… Я, видите ли, сиротой остался пяти лет. Мать надорвалась на поденщине, отец еще раньше сгинул в отхожих промыслах. Сестренок разобрали по родне, а я, поскольку никому не занадобился, был отправлен в приют.

– Как ужасно…

– Почему? – искренне удивился Рябченко. – Вы, наверное, никогда не жили в русской деревне?

– Нет. Не жила. Но…

– Тогда поверьте на слово, что я только в приюте первый раз в жизни наелся досыта. И долго не мог поверить, что у меня теперь своя кровать, свои подушка и одеяло. И все это не рваное. И что можно учиться и читать книги. А работа в приютских мастерских по сравнению с деревенской летней страдой – это… м-м… просто детская забава. – Он усмехнулся в темноте, помолчал. – Ну, а потом из приюта – на завод, как многие. После началась война. Так что образование у меня все самостоятельное, Мери. Просто читал, что попадало в руки. А позже – то, что давали товарищи.

– И главное, что вы там вычитали – что необходимо всю страну залить кровью…

– Я вычитал там то, что пятилетние дети не должны быть голодными и надрываться на непосильной работе. И взрослые, кстати, тоже.

– Но не ценой же многих жизней!..

– Мери, Мери! – впервые за весь разговор Рябченко вышел из себя. – Вы ведь не деревенская неграмотная баба! Вы жили в столице, получили образование! Вы отлично знаете, что вовсе не мы довели Россию до всего этого! И меньшей ценой ничего не решилось бы! Ну, вспомните Учредительное собрание! Вспомните Керенского, этого словоблуда, вспомните Временное! Болтовня, болтовня, речи по четыре часа, статьи в газетах о том, как Ее Величество читает раненым в больницах Евангелие… А люди умирали на войне и стояли в очередях за хлебом! Малой кровью уже ничего нельзя было решить, и поверьте, это не наша вина!

– Но… – Мери беспомощно осеклась. Она даже не заметила, как остановилась прямо посреди затянутого туманом луга. Рябченко стоял рядом с ней, поглядывая то на садящуюся луну, то на близкие огни табора, то на взволнованное лицо девушки.

– Вы ведь понимаете, что я прав? – наконец тихо спросил он. – Иначе… иначе, думаю, не спасли бы меня там, под Безместным.

Мери резко повернулась к нему. В свете заходящей луны влажно блеснули ее мокрые от слез глаза.

– Вас спасла не я, а цыгане! – отчеканила она. – Благодарите бога, или кто у вас сейчас вместо него, что Сенька узнал вас там, в степи! Иначе вас заживо схоронили бы в общей могиле! Благодарите цыган, которые не выдали вас казакам! Этим людям наплевать на ваши политические взгляды, они не понимают их! Они знают только, что нельзя выдавать тех, кто беспомощен, кто ищет защиты! А ведь их чуть не расстреляли! И спасала я не вас, а их! Этих неграмотных людей, которых вы зовете несознательными, но если б не они – я умерла бы от голода! А мою маму некому оказалось спасти! Некому… и вы убили ее в овраге! А она… она… она была просто женой моего отца! Она всю жизнь пела! Пела песни и романсы, и люди радовались, а вы… вы…

– Мери! – Рябченко шагнул к ней. – Но я зимой был на Кубани, в Первой конной, и никоим образом не мог участвовать…

– Не смейте прикасаться ко мне! – Мери резко ладонями вытерла слезы, тряхнула головой. – Разумеется, это не вы лично, товарищ Рябченко, расстреляли маму в Серпухове! Но неужели вы сможете поклясться, что ни разу не стреляли в беззащитных людей? В людей, у которых не было оружия?!

– Разумеется, могу, – глядя в лицо Мери, спокойно ответил он.

– В самом деле?!. Не было расстрелов пленных, не было ночных атак, когда рубят шашками спящих людей?!

– Пленных я не расстреливал, – слегка обиженно заявил Рябченко. – А без ночных атак войны не бывает. Мы ведь на войне, Мери!

– Это все слова, – глухо, разом как-то потухнув и опустив взгляд, сказала она. – Всегда, всегда найдутся слова, всегда найдутся причины, чтобы оправдать любую подлость и мерзость. Это-то и страшно.

– Но ведь месяц назад ваши белые казаки чуть не расстреляли весь табор!

– …и они ничем не лучше вас, – чуть слышно согласилась Мери. – Мне жутко думать о том, что мой брат, мой Зурико, мог бы… да, мог бы тоже…

Она зажмурилась, тряхнула головой так, что волосы метнулись по плечам и спине, упали вьющимися прядями на лицо. Рябченко снова шагнул к ней, Мери отпрянула. Двумя руками откинула за спину волосы, с шумом перевела дыхание. Глядя в лицо комиссара блестящими от слез глазами, сказала:

– Поэтому я здесь, товарищ комполка. Мне тяжело спорить с вами. Тем более тяжело, что вы, возможно, и правы. Но я не гожусь для такой… героической деятельности. Я никогда не смогу выстрелить в живого человека… даже если он готов выстрелить в меня. Я не смогу отдать кого-то на смерть ради своих убеждений. Поверьте, мне легче всю жизнь проходить босиком за цыганской телегой… А теперь дайте дорогу, Григорий Николаевич. Говорить нам больше не о чем. Если вам еще раз нужно будет обратиться ко мне, называйте меня Меришкой. И постарайтесь на «ты».

– Но я не смогу…

– Отлично сможете. Говорите же вы «ты» всем другим. И Сеньке, и даже его деду. А я давно уже не княжна. И вы не мальчик из приюта. Благодарю за содержательную беседу, товарищ Рябченко. Прощайте.

– Мери, постойте! Я хотел только вам сказать…

Однако Мери уже кинулась прочь. Слезы сжимали горло, мешая дышать, но она летела вперед, не разбирая дороги, и сама не поняла, как выскочила в розовый круг света от гаснущих углей перед шатром деда Ильи. Табор уже спал, между палатками не видно было ни одного человека. Мери проскользнула в шатер, ничком повалилась на перину и зарылась лицом в подушку.

Рябченко, оставшись один, сразу же как подкошенный опустился в мокрую траву, стиснул рукой простреленное плечо. Тяжело дыша, принялся ждать, пока утихнет жгучая боль. Вокруг было тихо. Луна скрылась, со степных холмов словно разом сдернули голубоватое покрывало, наступила темнота. У реки слабо ухал сыч. Возле табора светился, мигал крохотный огонек, доносилось тихое лошадиное фырканье. Легкий порыв ветра пошевелил траву рядом с командиром. Рябченко поднял голову. Глядя на заросли ковыля в нескольких шагах, хрипло спросил:

– Кто здесь?

– А я вас, товарищ комполка, упреждал, что рану в конце концов разволнуете, – послышался спокойный, слегка сердитый голос, и из ковыля во весь рост поднялся Сенька. – Ну чего вас за Меришкой вдогон понесло? Дело это разве – человеку в вашем чине, да еще с болестью, за девками по степи носиться? Еще спасибо скажите, что Меришка вам в морду не съездила. У цыганок оно не залеживается…

– Ей, Смоляков, воспитание не дозволило, – не поднимая глаз, произнес Рябченко.

– Да нет. Просто вы ж ранетый, а ей, дуре, жалко. – Сенька помолчал. Провел ладонями по траве, с силой протер лицо. Шумно вздохнув, проговорил: – Идемте до табора с божьей помощью. Я пособлю. По-глупому выйдет, ежели все заботы вхолостую пропадут да помрете вы тут у нас.

– Я скоро уеду, Смоляков. Ты мне коня обещал. Дашь?

– Ну, обещал… Ну, дам… – Сенька легко вскочил на ноги, помог подняться, несмотря на протесты, и Рябченко. – Идемте, товарищ комполка. Светать уж скоро начнет, а вам отдыхать надо.

Перед самым рассветом, когда под высоко поднятым полотнищем Сенькиного шатра стала рассеиваться плотная ночная мгла, Дина не выдержала и, опершись на локоть, шепотом спросила:

– Ты почему не спишь? Сколько можно там пыхтеть? Утро скоро, мне в станицу идти… Что ты? Болит что-нибудь?

– Нет, ничего, – отозвался из темноты Сенька. – Ты спи… Я сейчас к коням пойду.

– Пять раз уже выходил. – Дина села. – Ну, что такое? Можешь ты мне сказать? Не чужие ведь! Я тебе все-таки сестра!

Из темноты явственно послышался смешок, но Сенька ничего не ответил. Помолчав, Дина начала снова:

– Я же никому не скажу, ты знаешь. Это ведь из-за Меришки? Верно?

Дина задала вопрос наобум и облегченно вздохнула, услышав яростное ответное сопение из потемок. «Научилась все-таки гадать, вот бы мама порадовалась…» – грустно улыбнулась она. Вслух же произнесла:

– А что ты мучаешься? Вам с ней недолго терпеть осталось. Мы уже к Крыму подъезжаем, и там я сразу от тебя уйду. Куда угодно – в ресторан петь, в госпиталь сестрой, только прочь отсюда.

– Эк тебе табор-то поперек горла, – спокойно отозвался Сенька.

– Да, – пожала печами Дина. – Я и не скрывала никогда.

– А ей? Меришке?

Дина задумалась. Сенька ждал.

– Она говорит, что ей здесь хорошо, – наконец медленно заговорила Дина. – Может быть, так и есть. Я этого не понимаю, не чувствую, но… Мери никогда не врет. Я иногда думаю, что… – Она запнулась.

Из темноты послышался шорох: Сенька, скатившись с перины, придвинулся ближе.

– Ну, говори уже, раз начала!

– Не буду, – вдруг решительно отказалась Дина. Она даже шлепнула себя по губам и сморщилась от боли. – Не буду ничего говорить, отстань! Мало ли что мне в голову приходит, все же по себе судят! А вдруг это неправильно, неверно? А ты себе в голову возьмешь? Все, морэ, все, не спрашивай… и вообще, мне уже за водой пора!

Дина вскочила, но протянувшаяся из темноты рука Семена поймала ее за запястье, вынуждая сесть снова. Вздохнув, Дина опустилась на перину. Снаружи донеслось сонное зевание, невнятная ругань, грохот ведер: кто-то из молодых женщин уже поднялся.

– Меришка сегодня с гаджом разговаривала, – хрипло сказал Сенька. В предрассветных сумерках Дина не могла разглядеть его лица. – С комполка моим. Там, возле речки…

– Мери? – поразилась Дина. – Разговаривала с ЭТИМ?! Да она с ума, что ли, сошла, о чем?!

– Ну… Она – не ты, она может почему-то. Целый час с ним там, на обрыве, стояла. А я рядом в ковыле сидел.

– Они тебя видели? – испугалась Дина.

– Еще чего… – невесело усмехнулся Сенька. – Нет, ты не думай, ничего такого, они просто разговаривали. Много чего говорили, я и половины не услыхал, только Меришка обещала, что никуда из табора не пойдет.

– Но… чего же ты тогда боишься? – осторожно спросила Дина. – Конечно, она никуда не уйдет. Мери тебя любит, я наверное знаю. Да ей и идти-то некуда.

– Отчего ж? – Сенька отвернулся, зачем-то попробовал на крепость невидимую в темноте жердь шатра. – Скоро Крым, ты сама говорила. Господа ваши там. Меришка – княжна кровная, своей у них будет. Она, как и ты, может – в ресторан, в больничку… На должность грамотную какую… А может и за море с господами уехать. Ей ведь там место, а не здесь, разве я не понимаю? Сюда ее как щенка в прорубь кинули, что с того, что она до сих пор лапками загребает?

Голос его тяжелел с каждой секундой; говоря, Семен не смотрел на Дину, и она тщетно придвигалась, стараясь заглянуть ему в лицо.

– Боже, да с чего ты взял, никогда в жизни Мери…

– Брось. Ты правду говорила, раньше ей просто деться было некуда.

– Да зачем же ты ей совсем не веришь?! – вскричала Дина и сразу, опомнившись, зажала рот рукой и испуганно оглянулась. – Она ведь любит тебя, черт бессовестный!

– Ну так и я ее люблю. Даже ночью в глазах стоит, сил нет никаких… И что с того? Меришке эта жизнь наша к чему? Ничего здесь такого нет, что вам с ней надо. Я же сколько раз слушал, как вы говорите про всякое ученое, – и ни черта не понимал! Ничего! Она же за меня выйдет – через месяц с тоски сдохнет! Понимаешь ты?! Она-то не понимает еще, а ты?!

– Понимаю… – тихо сказала Дина, находя в темноте его руку. – Ой как понимаю…

– Я знаю, что она не врет! Меришка и врать не может, у нее все на лице тут же светится, как добывать-то с вами ходит, не знаю! И это не потому, что она ракли! Раклюхи тоже разные бывают! Вон – дуры деревенские, которым вы гадаете, за всю жизнь ничего лучше самовара не видали! А она… и ты… Кабы не война, – разве бы вы сюда жить пришли?!

– Никогда! – твердо произнесла Дина.

– Ну вот… Здесь же ни книжек, ни тиятра вашего, ни разговоров умных… Одно знай: торбу на плечо и – под заборами канючить… Таборные бабы всю жизнь так живут, они другого не знают. А возьми их из-под телеги да в город засунь – на стену с тоски полезут. И Меришка через полгода как собака на луну взвоет. И что? И что тогда, я тебя спрашиваю?! Что я ей, когда я двух букв не сложу? И ничего такого не знаю, что она знает?

– Постой, послушай… – Дина отчаянно искала слова, чтобы успокоить брата, от острой жалости разрывалось сердце. В глубине души она чувствовала, что Сенька прав, прав в каждом своем слове, но и подтвердить ему эту правоту она не могла. – Но ведь… но ведь наша бабка как-то жила с дедом? Все было так же, она – городская, грамотная, певица была, по ней князья с графьями с ума сходили. А дед – таборный, конокрад… Пошла же она за ним? И ничего, всю жизнь прожили, дед ее любил…

– Прожили… Много ты знаешь. Понятное дело, прожили, коли детей шесть человек. Куда денешься? Только она всю жизнь мучилась.

– Это бабка тебе рассказывала?

– Не… Другие.

Дина растерянно умолкла, машинально гладя брата по плечу. Молчал, тяжело дыша, и он. В прореху шатра осторожно заглянул первый, еще блеклый луч, упал на синий, в горошек, угол подушки, запутался во встрепанных Сенькиных волосах.

– Я уеду, – хрипло, не поднимая головы, сказал Семен. – Гаджо мой обратно на войну рвется, шашкой махать. Пойду с ним.

– Воевать?!

– Как выйдет. Может, сопровожу только. Одного его если поймают – живо в расход пустят, а вдвоем мы с ним – цыгане и цыгане, кому нужны?.. Разве что коней отберут, ну так не впервой… Тебя оставить уж спокойно могу, Мардо из табора смылся. Верно, и не вернется больше, что ему тут…

– Но… ты-то вернешься? Вернешься? Пшалинько?![36]36
  Братик (цыганск.).


[Закрыть] – Дина вдруг кинулась ему на шею, и Семен с изумлением почувствовал, как горячие капли просачиваются сквозь рубашку. – Господи, дура я какая… Да что ты себе в голову взял, что за глупости мне говорил тут?! А я, безголовая, слушала и поддакивала… Меришка мне никогда не простит! Ты ведь у нее один свет в очах, я же вижу, у нее все мысли про тебя! Сенька, ради бога, не дури, не мучай Меришку и себя тоже! Да бог с ним, с этим гаджом, пусть добирается как знает, и так одни неприятности из-за него… Останься, прошу тебя! Не надо! Посмотри, что вокруг творится, люди озверели, ни за что пропадешь!