Текст книги "Новый год в России. История праздника"

От злого Мороза к доброму Деду
XIX–XX век

Часто появление Деда Мороза как обязательного персонажа новогоднего ритуала приписывается советской власти. Но это не совсем так. Он издревле существовал как часть русской мифологической системы и уже в конце XIX века стал входить в рождественско-новогоднюю обрядность. Метаморфозам образа и литературным источникам, которые его питали, посвящена эта глава.

В 1840 году были опубликованы «Детские сказки дедушки Иринея» Владимира Федоровича Одоевского. Одна из них называется «Мороз Иванович», и в ней впервые фольклорный и обрядовый Дед Мороз получает литературные черты. Но созданный Одоевским образ очень далек от знакомого нам персонажа. Мороз Иванович живет в колодце (иначе ему «жарко становится»), торгуется с детьми за подарки и вообще более всего напоминает Румпельштильцхена из сказок братьев Гримм. За той только разницей, что последний не управлял погодой. Но картинка уже начинает складываться – морозный дед выглядит как старик с длинными седыми волосами, спящий на подушке из мягкого снега.

Появление книжки Одоевского совпало по времени с установлением привычки ставить дома украшенную елку – это подтверждают первые рекламные объявления в газетах о продаже елок на площадях и базарах. То есть уже можно говорить о том, что иноземный обычай, о котором лишь читали в иностранных книжках да могли познакомиться в гостях у петербургских немцев, стал частью российской жизни. Несмотря на то что Мороз Иванович и культовое зеленое дерево возникли в ней практически одновременно, они пришли из разных культур. Первый рожден в русской деревне, второе переехало в Россию из Германии, а потому и связи между ними поначалу и вовсе не существовало – она возникнет еще не скоро, спустя два десятилетия, когда «Детские сказки дедушки Иринея» включат в список канонических елочных произведений.

Русский Дед Мороз отличается от Санта-Клауса в первую очередь нарядом – никакого красного кафтана, только шуба в морозных узорах

Как зовут Деда Мороза в разных странах

Азербайджан – Şaxta Baba

Албания – Babadimri

Армения – Dzmer Papi

Афганистан – Baba Chaghaloo

Белоруссия – Зюзя или Дзед Мароз

Болгария – Дядо Коледа или Дядо Мраз

Бразилия – Papai Noel

Великобритания – Father Christmas

Венгрия – Mikulas или Telapo

Вьетнам – Ong gia No-en

Германия – Weihnachtsmann

Греция – Агиос Василис

Грузия – Tovlis papa

Дания – Julemanden

Египет – Papa Noel

Израиль – Ханукальный Гарри

Индонезия – Sinterklas

Ирак и Южная Африка – Goosaleh

Иран – Baba Noel

Ирландия – Daidi na Nollaig

Испания и Латинская Америка – Papa Noel

Италия – Babbo Natale

Каталония – Pare Nadal

Китай – Шэнь Дань Лаожэнь

Латвия – Ziemassvētku vecītis

Норвегия – Julebukk

Румыния и Молдавия – Moş Crăciun

США и англоязычная Канада – Santa Claus

Таджикистан – Бобои Барфй

Тайвань – Seng-tan Lo-jin

Турция – Noel Baba

Узбекистан – Qor bobo

Финляндия – Joulupukki

Франция и франкоязычная Канада – Le Pere Noel

Литературный образ Мороза неоднозначен. В поэме Некрасова 1863 года он злая сила, которая имеет привычку «кровь вымораживать в жилах, / И мозг в голове леденить», и вообще существо премного зловредное и к человеку мало расположенное. А вот в поэтических произведениях для детей тот же самый Мороз добродушный краснощекий герой, ответственный в первую очередь за «здоровую» погоду и все зимние радости. Здесь он смыкается с Джеком Фростом – веселым хулиганом из англоязычных сказок. Он добрый волшебник, которому дети обязаны лыжами, коньками, бодрящим морозцем, снежными теремами и прочими развлечениями. Одновременно в сознании людей все больше закрепляется третья ипостась Мороза, совершенно не имеющая отношения к литературе. В городах все с удовольствием стали рассказывать детям сказки о мистическом старике, который появляется в их домах лишь для того, чтобы принести гору подарков и проследить, чтобы зимний праздник прошел как надо. И именно эта функция мифологизированного дедушки почему-то очень не нравилась приверженцам русской старины, защитникам лесов и – что особенно важно – православной церкви. Тем не менее обычай устраивать елку очень быстро распространялся, и его противникам пришлось смириться с этим фактом. Со временем, чтобы сгладить противоречие, елку стали относить по времени от Рождества Христова и делать атрибутом именно Нового года – праздника светского и относительно нового. В процессе перенесения елочного мифа на русскую почву и встал вопрос – кто ее хозяин. В западной иконографии ответ прост: ель – Христово вечнозеленое дерево, а подарки под ней появляются благодаря его милости к детям. В России же пришлось пойти другим путем.

Сначала домашнюю елку наряжали именно как зимнее дерево, пришедшее из леса. На ее ветвях появился искусственный снег, шишки, лесные зверьки и маленький Дедушка Мороз, повелитель зимнего леса. Очень скоро он, увеличившись в размере, занимает почетное место рядом с подарками (за которые скоро тоже начнет отвечать). Затем игрушка завоевывает все новые и новые территории, и вот «рождественские старики, обсыпанные инеем», стоят в окнах кондитерских и игрушечных магазинов, становятся частью новогоднего городского пейзажа. Дальше – больше. Они начинают принимать участие в домашних новогодних представлениях: «Вдруг зала осветилась красным огнем, и мы увидели старика, едущего на больших санях, запряженных медведем, с громадною елкою в руках. Остановясь посредине залы, старик слез с саней и поставил елку на пол» (Франц Викентьевич Домбровский «Елка», 1896).

Нельзя сказать, что остальные сказочные персонажи без боя смирились с тем, что елку в дом теперь приносит Дед Мороз и только он. На роль дарителя елки претендовали бабушка Зима, которая «елочку несет / И, мотая головою, / Песенку поет: // Дети, к вам, на радость вашу, / Елку я несу…» (В. Соллогуб «Зима», 1872), старички-кулачки с их плантациями елок в лесной чаще («Русская сказка», 1882) и многие другие персонажи. Очевидно, что к единому мнению по этому поводу пришли не сразу, но к 1880-м годам победу Деда Мороза можно считать окончательной.

Что же до подарков, то на первых порах они готовились родителями и все дети об этом знали. Иногда им говорили, что подарки посылает младенец Иисус, но эта история мало трогала детское сознание. И, следуя «псевдонародной» мифологии, роль дарителя стали приписывать тому же самому старику, доброму деду, который приносил главный подарок – елку.

Имя этому дарителю выбрали не сразу. За несколько десятилетий он побывал и Старым Рупрехтом, и св. Николаем, и дедушкой Николаем. Санта-Клаус никому не понравился, он хорош только рядом с западными елками. В конце концов стали склоняться в сторону Рождественского деда, Святочного старика, деда, дедки и, наконец, он стал Дедом Морозом.

Этот выбор нуждается в объяснении. В мифах восточных славян Мороз – фигура уважаемая, но и опасная: чтобы не вызвать его гнев, обращались с ним осторожно; задабривали, когда просили не губить урожай; им пугали детей: «Погоди, Мороз идет, он тебя…» В то же время он был еще и приходящим в сочельник Дедом (умершим родителем, предком). Памятуя об этом, елочному герою удвоили имя. Признав Деда Мороза как старшего в роде, автоматически признали за ним по-родственному близкую связь с детьми.

И когда наступил XX век, образ Деда Мороза уже ни у кого не вызывал сомнения: он был и игрушкой на елке, и главной фигурой, стоящей под ней, и персонажем детской литературы, и, конечно, дарителем елки и подарков. Все уже верили и в «исконность», древность этого образа. «Дедушка Мороз внезапно появляется в зале и так же, как сто или двести лет назад, а может быть, и тысячу лет назад, вместе с детьми совершает танец вокруг елки, распевая хором старинную песню, после чего из мешка его начинают сыпаться детям подарки», – свидетельствует учебник «Русская речь» от 1909 года.

ВЕРА В ДЕДА МОРОЗА СТАНОВИТСЯ СВОЕГО РОДА ЛАКМУСОВОЙ БУМАЖКОЙ, ОПРЕДЕЛЯЮЩЕЙ ВЗРОСЛЕНИЕ РЕБЕНКА. САМАЯ НЕВИННАЯ ПОРА ДЕТСТВА ЗАКАНЧИВАЕТСЯ, КОГДА ПРИХОДИТ ПОНИМАНИЕ ТОГО, КТО НА САМОМ ДЕЛЕ ДАРИТ ПОДАРКИ.

Рождественская елка в Александровском дворце Царского Села

Что любопытно, до революции миф о Деде Морозе бытовал только в городской среде – там, где уживались и западные традиции, и народные верования. Любой городской ребенок точно знал, что зимой Дед Мороз жил в лесу, на лето уходил в «сибирские тундры» или на Северный полюс или в любое другое место, где, как считают дети, «очень холодно». Мороз, иней, треск деревьев, узоры на окнах – все это было его рук делом. Как и самое главное – новогодняя елка и подарки под ней. Все точно знали, как он выглядел: старик в белой шубе и шапке (красный халат Санта-Клауса русские не оценили), в валенках и с большим мешком за плечами. Елочный миф превратил его в доброго старика-дарителя, отказав в мрачном флере, свойственном народному Морозу. Он еще и очень занятой старик – перед Рождеством (или Новым годом) спешит обойти все дома, чтобы поздравить или обласкать детей. Он никогда и никого не наказывал, что отличало его от западного св. Николая, который носил с собой прутья для устрашения непослушных детей.

Детская вера в Деда Мороза зависела от усилий взрослых. И они старательно поддерживали ее. Между семьями даже проводилось что-то вроде соревнования – чьи дети будут верить в волшебного деда с подарками дольше. Детям это нравилось. Взрослым тоже. Они таким образом как бы возвращались в свое собственное детство. Вот так, например, в защиту сказки о Деде Морозе выступила Агния Барто:

 
Мой брат (меня он перерос)
Доводит всех до слез.
Он мне сказал, что Дед Мороз
Совсем не Дед Мороз!
Он мне сказал:
– В него не верь!
Но тут сама открылась дверь,
И вдруг я вижу – входит дед.
Он с бородой, в тулуп одет,
Тулуп до самых пят!
Он говорит:
– А елка где?
А дети разве спят?
C большим серебряным мешком
Стоит, осыпанный снежком,
В пушистой шапке дед.
А старший брат твердит тайком:
– Да это наш сосед!
Как ты не видишь: нос похож!
И руки, и спина!
Я отвечаю:
– Ну и что ж!
А ты на бабушку похож,
Но ты же не она!
 

Корней Чуковский писал о своей семилетней дочери: «Мура все еще свято верит, что елку ей приносит Дед Мороз. Когда я ей сказал: давай купим елку у мужика, она ответила: зачем? Ведь нам бесплатно принесет Дед Мороз». Так что момент, когда здравый смысл побеждал или тайник с подарками находился до наступления праздника, считался своего рода инициацией, окончанием детства.

В 1910-е годы ряженых в костюмах стали приглашать на елки. Главный российский исследователь Нового года Елена Владимировна Душечкина приводит такую цитату из воспоминаний писателя Владимира Дмитриевича Фоменко: «Дети замучили вопросами – есть ли на самом деле Дед Мороз, из чего он сделан, как не тает в теплой комнате и т. д. ‹…› когда вышел Дед Мороз ‹…›, Таня впилась в него глазами и ничего больше не видела ‹…›. Дома первые слова были: «Ну, бабушка, теперь я сама видела, есть Дед Мороз, пусть никто ничего не говорит, есть, я сама видела!»

История Джека Фроста

Самым близким западным аналогом русского Деда Мороза является совсем не Санта-Клаус или святой Николай, а Джек Фрост. Ледяной Джек – персонаж английского фольклора, который пришел в него из скандинавской мифологии. Он изображался стариком или мужчиной средних лет, был невидим и практически всемогущ, особенно в том, что касается морозных узоров на окнах и заливки катков.

Джек Фрост появляется в романах Терри Пратчетта «Мрачный Жнец» и «Санта-Хрякус» и у Нила Геймана в «Истории с кладбищем». Фильм Александра Роу «Морозко» выходил в западном прокате под названием «Jack Frost». Но современному зрителю Джек Фрост знаком по великолепному анимационному фильму студии DreamWorks Animation «Хранители снов». В нем Ледяной Джек, вопреки фольклорному образу, представлен беззаботным подростком, который наслаждается своей властью над холодом и радует себя и детей, рисуя узоры на окнах, заливая катки и устраивая потасовки со снежками. Но постепенно зрители, да и сам герой, узнают его печальную историю. Джек когда-то был обыкновенным мальчиком и погиб подо льдом, спасая свою маленькую сестру, за что и получил дар бессмертия и холода. Он учит мужеству, силе духа и тому, что смех – самое главное оружие против всех бед.

В первые годы после Октября отношение новой власти к елке и Деду Морозу было лояльным. Но в 1927 году елка и Дед Мороз стали «религиозными пережитками». XVI партийная конференция (1929) превратила день Рождества и 1 января в обычные рабочие дни. Рождество, елка и Дед Мороз оказались в одном смысловом ряду. В сборнике «Материалы к антирелигиозной пропаганде в рождественские дни», изданном в Туле в 1927 году, авторы пишут: «Ребят обманывают, что подарки им принес Дед Мороз. Религиозность ребят начинается именно с елки ‹…› Господствующие эксплуататорские классы пользуются «милой» елочкой и «добрым» Дедом Морозом еще и для того, чтобы сделать из трудящихся послушных и терпеливых слуг капитала». На плакатах с подписью «Что скрывается за Дедом Морозом?» изображался старик с елкой, на которого, разинув рот, смотрят мальчуган и его мама, а за их спиной притаились поп и кулак. Пролетарский поэт Демьян Бедный публиковал в газетах пламенные стихи-обличения:

 
Под «Рождество Христово» в обед
Старорежимный елочный дед
С длинной-предлинной такой бородой,
Вылитый сказочный «Дед Мороз»,
С елкой под мышкой саночки вез,
Санки с ребенком годочков пяти.
Советского тут ничего не найти!
 

Гонение на Деда Мороза закончилось 28 декабря 1935 года после установочной статьи Павла Постышева в «Правде». Устроители детских елок с радостью вернули лесного деда в праздничный обиход и снова сделали центральной фигурой представления. Перед войной с елкой и с Дедом Морозом встретились наконец деревенские дети. Виктор Русаков в автобиографической повести «Под небом детства» вспоминает, как в 1940 году он, мальчик из псковской деревушки, за хорошую учебу получил билет на новогодний праздник в райцентре, где впервые увидел елку и «здоровенного ватнообразного Деда Мороза в овчинном тулупе и стоптанных серых валенках. Новогоднее угощение он раздавал не просто так, а по списку и только в награду за рассказанное стихотворение».

После того как елка была официально утверждена как праздник – а новогодний ритуал елок с Дедом Морозом соблюдался на всей территории Страны Советов: от Главной елки в Большом Кремлевском дворце до лагерей ГУЛАГа, – она потихоньку стала возвращаться и в частную жизнь. Но сначала Дед Мороз на домашние елки (как и до революции) не ходил. Это произошло только после войны. Чаще всего в роли Деда Мороза стал выступать кто-либо из старших членов семьи, и это не обязательно мужчина.

Магия Деда Мороза не уходит. Елена Мадлевская, исследователь русской мифологии, провела в 1997–1998 годах опрос юных жителей Петербурга и на основании его составила образ современного Деда Мороза. По мнению детей, это вечное существо (он появился «сто лет назад» или «триста, пятьсот, миллион лет назад»), общение с которым происходит через холод (записки надо класть на снег или даже в холодильник), и оно может исполнить любую мечту, если хорошо попросить. По правде говоря, это представление не слишком отличается от традиционного, архаического, где Святочный дед «починал» год, обеспечивая благополучие во время всего наступающего цикла.

Сказка о Щелкунчике
1816–1892 годы

Главной русской рождественской сказкой стал «Щелкунчик и мышиный король» немецкого романтика Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Эта невероятно красивая и грустная история о невозможном и все-таки возможном счастье обрела совершенно новый смысл и жизнь благодаря музыке Чайковского. А традиция начинать вечер 31 декабря со знаменитого «Вальса цветов» стала такой же неотъемлемой частью русского сознания, как салат «Оливье» или фильм «Ирония судьбы, или С легким паром».

«Двадцать четвертого декабря детям советника медицины Штальбаума весь день не разрешалось входить в проходную комнату, а уж в смежную с ней гостиную их совсем не пускали. В спальне, прижавшись друг к другу, сидели в уголке Фриц и Мари. Уже совсем стемнело, и им было очень страшно, потому что в комнату не внесли лампы, как это и полагалось в сочельник. Фриц таинственным шепотом сообщил сестренке (ей только что минуло семь лет), что с самого утра в запертых комнатах «чем-то шуршали, шумели и тихонько постукивали».

Так начинается самая знаменитая сказка Гофмана. Он написал ее почти 200 лет назад, чтобы порадовать детей своего друга, врача Хитцинга. Дети были совсем не сказочные, а настоящие, и звали их, конечно, Фриц и Мари (кстати, в многочисленных версиях этой истории брата и сестру, в зависимости от страны, в которой сказка издавалась, называли по-разному, в СССР, к примеру, Мари в 30-х годах прошлого века по-простому звалась Машей). Писатель Гофман к детям своего друга относился как к своим и к Рождеству часто собственноручно мастерил для них игрушки. Nubknacker и был одной из таких игрушек-подарков. В буквальном переводе с немецкого это слово означает всего-навсего механизм для раскалывания орехов, и именно поэтому добросовестные переводчики Гофмана на русский не без оснований называли придуманную им мистическую историю то «Историей щипцов для орехов», то «Грызуном орехов и царьком мышей», и оба этих названия были в корне неверны. Nubknacker не был просто щипцами, это была популярная механическая кукла – большеротый зубастый солдатик с собранными в косичку волосами и затейливо уложенной бородой. Чтобы расколоть орех, его вкладывали в рот игрушки, дергали за косичку, челюсти смыкались – раздавался громкий щелчок, орех раскалывался, солдатик, будто ухмыляясь, открывал рот, готовясь расправиться с новой жертвой. Какие же это щипцы? Это же готовый сказочный герой. Судя по всему, Гофману тоже так казалось. И он стал фантазировать.

Щелк – и вот уже девочка по имени Мари, получившая от своего крестного Дроссельмайера Щелкунчика в качестве рождественского подарка, обнаруживает, что подарок очень даже непрост, на самом деле это заколдованный злой королевой прекрасный принц, по ночам он оживает и отправляется на подвиги в кукольное королевство. Второй щелчок – и на пути отважного игрушечного солдатика встает мышиная армия. Щелчок звучит в третий раз, и девочка бросается на защиту Щелкунчика, ловко бросив в Мышиного короля свою туфельку, – армия бежит, и наступает утро. Мари пытается рассказать родителям о своих необыкновенных ночных приключениях, но ей никто не верит, кроме Дроссельмайера, который рассказывает крестнице историю своего племянника, заколдованного королевой Мышильдой. Еще один щелчок – Мари понимает, что Щелкунчик и есть племянник ее крестного. Следующей ночью в битву девочка и кукла уже идут вдвоем, стреляют драже, пряниками и прочими страшными снарядами, на этот раз исход битвы решает взятка – Мари откупается от Мышиного короля марципанами. И вот наконец финальный щелчок – на третью ночь Щелкунчик берет себя в руки, вынимает из ножен саблю и убивает Мышиного короля. Звучат литавры, злые чары рассеиваются, Щелкунчик превращается в принца, Мари, само собой, становится принцессой, и они отправляются в пряничное царство – кукольное королевство, где их ждет совершенно сказочная жизнь в Марципановом замке на берегу Лимонадной реки.

Артисты балета Императорского Мариинского театра в первой постановке балета «Щелкунчик», 1892 год

Сюжет, как, впрочем, всегда у Гофмана, двойственный, разворачивается одновременно в двух мирах и безмятежным не кажется. Более того, рассказанная история скорее похожа на болезненный бред заболевшей в ночь под Рождество девочки. Немецкие читатели вообще восприняли ее как рассказ о трагической смерти маленькой девочки, которая, угасая, погружалась в полубредовый мир, затянувший ее навсегда. Впрочем, история им понравилась, но для детского пользования требовалось что-то более простое. Тогда на помощь пришел Александр Дюма-отец (в советских источниках заслуга упрощения гофмановской сказки ошибочно приписывалась Дюма-сыну) – в 1844 году он по своей обычной привычке позаимствовал чужой, сложный сюжет и пересказал его на свой лад, превратив в довольно легкое воскресное чтиво. И все же поистине мировую известность сказка Гофмана приобрела гораздо позже, а точнее – после того, как она попала в руки великому балетмейстеру Мариусу Ивановичу Петипа. Он прочел вариант Дюма в 1891 году, сравнил сказку с гофмановским оригиналом и решил: «Нужно делать балет, но по-французски, по-рождественски». С легкой руки Ивана Александровича Всеволожского, директора императорских театров, двухактный балет был заказан Петру Ильичу Чайковскому, который незадолго до того вместе с Петипа успешно выпустил в свет «Спящую красавицу». Композитору вариант Дюма не очень понравился, ему ближе оказалась версия Гофмана, и они с Петипа провели немало дней в жарких спорах по поводу того, как именно следует трактовать сказку. Петр Ильич работал над музыкой целый год, к началу 1892 года балет был написан. Впервые публика услышала «Щелкунчика» в Петербурге 7 марта 1892 года во время симфонического концерта Русского музыкального общества. По свидетельству брата композитора, «успех нового произведения был большой. Из шести номеров сюиты пять было повторено по единодушному требованию публики».

Донесение Геннадия Петровича Кондратьева от 5 декабря 1892 года

По плану Вашего превосходительства, по Вашим указаниям Чайковским написана одноактная опера «Иоланта» и двухактный балет «Щелкунчик». Это первый серьезный опыт давать оперу с балетом в этот же вечер. Думаю, что в этот раз проба должна удасться, так как опера и балет по музыке представляют чрезвычайно много интересного. Много доставил хлопот Чайковский своей фантазией дать роль Иоланты одной из московских певиц (госпоже Эйхенвальд). После разных переговоров и неприятностей остановились на Медее, и я уговорил ее репетировать эту оперу. Как решено было приготовить к 5 декабря репетицию, так и приготовили. Все те же обычные мучения с монтировочным отделением. Ни костюмы, ни декорации не были вполне приготовлены даже к генеральной репетиции, в которой мы впервые увидели декорации. Этот беспорядок много мешает правильному приготовлению к первому спектаклю. Сегодня, в субботу, 5 декабря, прошла генеральная репетиция. Опера длится 1 час 24 мин. Репетиция началась в 8 ч. 10 мин., окончилась в 11 ч. 55 мин. В опере участвовали: Медея, Рунге, Каменская, Фигнер, Карелин, Яковлев, Чернов, Серебряков, Фрей. Особенно понравились хорики, ария Медеи, ария Серебрякова, ария Яковлева, дуэт Фигнеров и последний финал. Много мешало исполнению то, что был не оперный, а балетный оркестр. Хроническое страдание всех первых спектаклей – это несвоевременная готовность костюмов и декораций. Нарушила общее хорошее впечатление нехорошо прошедшая картина с корзинкой, которая превосходно была проектирована Вашим превосходительством и не удавшаяся только тоже от несвоевременной готовности к репетициям. На всех присутствующих опера произвела самое поэтическое впечатление. Совершенно излишним нахожу вдаваться в описание полных вкуса и изумительной красоты костюмов как артистов, так и хора и балета.

«Вальс цветов», Москва, 2002 год

Станислава Белинская и Василий Стуколкин – первые исполнители ролей Мари и Фрица в Мариинском театре, 1892 год

Балерины кордебалета первого «Щелкунчика», 1892 год

Театральную премьеру балета, которая состоялась 6 декабря 1892 года в Петербурге на сцене Мариинского театра, тоже ждал успех. Постановщиком «Щелкунчика» стал Лев Иванов (Мариус Петипа не смог участвовать в постановке по причине тяжелой болезни). Костюмы шились по эскизам Всеволожского. На следующий день после премьеры композитор написал брату: «Опера и балет имели вчера большой успех. Особенно опера всем очень понравилась… Постановка того и другого великолепна, а в балете даже слишком великолепна – глаза устают от этой роскоши». Впрочем, газеты не были единодушны в оценках. Отзывы были и самые восторженные, и, например, такие: «Щелкунчик» «кроме скуки ничего не доставил», «музыка его далеко не то, что требуется для балета» («Петербургская газета»). И это несмотря на то, что состав солистов был поистине звездным – в главной роли выступил Сергей Легат, выдающийся танцовщик и представитель знаменитой театральной династии, а маленьких Мари и Фрица танцевали не артисты труппы, а настоящие дети, учащиеся Императорского балетного училища Станислава Белинская и Василий Стуколкин.

«В СПАЛЬНЕ, ПРИЖАВШИСЬ ДРУГ К ДРУГУ, СИДЕЛИ В УГОЛКЕ ФРИЦ И МАРИ. УЖЕ СОВСЕМ СТЕМНЕЛО, И ИМ БЫЛО ОЧЕНЬ СТРАШНО, ПОТОМУ ЧТО В КОМНАТУ НЕ ВНЕСЛИ ЛАМПЫ, КАК ЭТО И ПОЛАГАЛОСЬ В СОЧЕЛЬНИК».

Сейчас никто копий по поводу балета Чайковского вроде бы не ломает, для всех «Щелкунчик» – это неотъемлемая часть новогодних праздников, любимая даже теми, кто не может назвать себя балетоманом. Есть и артисты, для которых «Щелкунчик» – любимая постановка. А Николай Цискаридзе, восемнадцать лет подряд выходивший в день своего рождения, 31 декабря, на сцену в ролях Дроссельмайера и Принца, вообще считает «Щелкунчик» своим талисманом – станцевал в предновогодний вечер любимый спектакль, значит, год будет плодотворным, такой своеобразный подарок себе самому. Сейчас, правда, артист, ставший ректором Вагановского училища, сам в «Щелкунчике» больше не танцует, но за последнее время успел сделать две версии любимого балета (в Мариинке и Детском музыкальном театре имени Наталии Сац) как постановщик. Ну а про нас, зрителей, и говорить нечего – билеты на «Щелкунчик» 31 декабря или 1 января традиционно считаются самым лучшим новогодним подарком.

У «Щелкунчика» Чайковского очень много общего с остальными его балетами: композитор вновь решает тему преодоления зла силой любви. Фокусник Дроссельмайера, сова на часах, обитатели мышиного царства не в состоянии победить чистую детскую душу, ее готовность вступить в борьбу за доброту и человечность восхитительна и трогательна. И, естественно, никто не сомневается в том, что колдовство будет побеждено, прекрасный юноша освободится из плена злых чар и мир вокруг станет светлым и радостным. Этому ощущению очень способствует музыка второго действия балета, которое музыковеды не без оснований считают «разросшимся до грандиозных размеров финальным праздничным дивертисментом». Пожалуй, это и впрямь самое точное определение для кажущейся бесконечной череды характерных танцев, блестяще выписанных Чайковским. Они все такие волшебные и такие разные – однажды услышав, их просто невозможно забыть. Вот томно звучат струнные – это восточный танец. Вот пронзительная мелодия флейты пикколо – «китайский» танец игрушек. Вот поплыли над сценой и растаяли хрупкие аккорды челесты в танце Феи Драже. И, наконец, долгожданные «Вальс цветов» и Pas de deux – душа вслед за музыкой стремится в небо, чувство любви и восторга переполняют ее. Ты становишься лучше и чище. И мир, в котором звучит такая музыка, не может быть миром, где существуют беды и печали…

Александр Бенуа о постановке «Щелкунчика» в театре «Ла Скала», 1938 год

А что же «Щелкунчик»? Почему, собираясь писать как раз и о нем, я уже почти дошел до положенного мне предела, а ничего еще о нем не сказал? Уж не значит ли, что «Щелкунчик» потерпел в Италии фиаско, что его совсем затмила «Марта» с Джильи? Нет, фиаско «Щелкунчик» не потерпел. Напротив, балет имел громадный успех, зрелище получилось роскошное и блестящее. Исполнением моих декораций и костюмов, а также танцами, поставленными балетмейстершей Загребского театра, некогда артисткой московского Большого театра, М. П. Фроман, я в общем доволен. Но все же меня слишком обидели тем, во что превратили «Щелкунчика». Чудесная опера «Марта», и прекрасно ее исполнил нынешний состав певцов «Скала» с Джильи во главе. Однако все же было сущим и непростительным вандализмом произвести для нее купюры почти всех наилучших музыкальных номеров поэтичнейшего из балетов Чайковского!

Выпущена в первом действии половина сцены Дроссельмейера, выпущена кадриль энкруайаблей, оба танца механических кукол, знаменитая берсэза, гросфатертанц, половина битвы мышей с солдатиками, во втором действии выпущена музыка приезда и рассказа Щелкунчика, танец Mère Gigogne и – о полный ужас! – выпущен действительно лучший из лучших номеров балета – знаменитейшая вариация с челестой. Балет, таким образом урезанный, длится всего три четверти часа и кончается в полночь с половиной, но надо надеяться, что дирекция «Скала» когда-нибудь опомнится и восстановит все то, что сейчас отрезано для «Марты». К собственной ее чести надо пожелать, чтобы это восстановление произошло, дабы стало возможным снять с первого театра Италии обвинение в музыкальном непонимании и в презрении к балету как к полноправному искусству. Неужели же в Италии все еще держится предрассудок против балета как против чего-то недостойного, несерьезного? У нас в России этот предрассудок был преодолен полвека тому назад, и как раз он был преодолен благодаря тому, что Чайковский отдал на его возрождение свое лучшее вдохновение и все чары своей музы.

Балет «Щелкунчик» во всем мире по праву считается самой лучшей рождественской сказкой, он навсегда вписан в историю музыкальной культуры. К сожалению, Чайковский не дожил до настоящей славы своего последнего большого балета. А она пришла. «Щелкунчика» ставили многократно – и в России, и за рубежом. И постановки были очень разными – одни очень бережными по отношению к первой редакции балета, другие вполне фанстасмагорическими, как, например, модернистский спектакль Михаила Шемякина, который в первую очередь запомнился пугающими масками и шокирующими декорациями. Впрочем, сам Шемякин считает, что его постановка в сравнении с другими авангардными прочтениями «Щелкунчика» просто ничто, и приводит в качестве примера балет «Крепкий орешек» на музыку Чайковского, поставленный в Америке известным хореографом Марком Морисом: «У него в спектакле принцесса превращается в свинью, на Щелкунчика надевают маску вратаря хоккейной команды и оставляют в комнате, запертой на ключ, Машеньку пытаются изнасиловать под елкой. Все пляшут с кока-колой и с бутылками виски». Своего рода экспериментом был и советский мультфильм про Щелкунчика (1973 год, режиссер Борис Степанцев, художник Анатолий Савченко). Герои в мультфильме не произносят ни одного слова – звучит только бессмертная музыка. В этой давней ленте главная героиня почему-то превратилась в юную служанку, которая, как и положено девушке из народа, стала истинной героиней-спасительницей. Правда, в финале про пролетарское происхождение все же благополучно забыли, Щелкунчик, как и в сказке Гофмана, и в балете Чайковского, превратился в принца, служанка – в настоящую принцессу, и они закружились вокруг новогодней елки в вальсе. Все правильно – рождественская сказка просто обязана оставаться сказкой.