Текст книги "Новый год в России. История праздника"

Русский святочный рассказ
XIX век

Николай Семенович Лесков, сам большой мастер бытописательского дела, дал в 1870-х годах определение святочному рассказу, которое актуально до сих пор: «От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался непременно весело… Святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время, и нравы».

В русской литературе жанр святочных рассказов появился с легкой руки издателя Н. А. Полевого, который опубликовал в предновогоднем номере журнала «Московский телеграф» за 1826 год необычное произведение «Святочные рассказы». По словам Полевого, ему удалось случайно «услышать в один только святочный вечер в беседе нескольких московских стариков» множество интересных историй, и он захотел поделиться ими с читателями.

Участники беседы рассказывали друг другу о событиях, случившихся с ними в разные периоды жизни на Новый год, Рождество или перед Крещением. В основе каждого сюжета была встреча с нечистой силой – о чем еще могли говорить русские люди на святочных посиделках? Неизменными элементами рождественских историй были гадания, ряженье, странные сновидения и неожиданности. Стандартный сценарий заключался в том, что герой попадал в сложную ситуацию, но сюжет завершался чудесным спасением и избавлением от бед. В этих повествованиях переплелись мистика и реальность, юмор и леденящие сердце ужасы, правда и вымысел. Николаю Александровичу Полевому удалось передать настроение святочных бесед, и он пообещал на следующий год порадовать читателей новыми «страшными повестями».

История «календарной» литературы (приуроченной к отдельным праздничным датам) уходит далеко в прошлое, когда жители деревень собирались и рассказывали друг другу так называемые «былички», вспоминая таинственные события из прошлого, которые происходили на Святки. Считалось, что в этот период духи природы, привидения, домовые, лешие, водяные оживают и вступают в контакт с людьми, поэтому могут происходить непредсказуемые вещи.

Обычно подобные истории на деревенских посиделках рассказывали «рольники», и, по описаниям фольклористов XIX века, изучавших культурные традиции в Енисейской губернии, «на таких вечерках старики разговаривают про давно прошедшее, вспоминают старину и попивают винцо; девушки гадают, щелкают орехи и поют песни. Наконец, когда вино придаст старикам более веселья, начинают баить народные сказки, побасенки, загадки и т. п. В избе царствует глубокая тишина – все с величайшим любопытством слушают рассказчика».

Зима в Подмосковье, 1890-е годы

В XVIII веке в России были предприняты первые попытки выделить святочный рассказ как литературный жанр. Однако окончательное оформление русские «былички» получили в конце XIX века с развитием периодической печати. Газеты и журналы нуждались в интересных публикациях, при помощи которых можно было заинтересовать читателей, поэтому мистические повести и рассказы пользовались особенной популярностью. Святочные истории стали частью газетного жанра не случайно – они были очень короткие, емкие и меткие, ведь именно через подобные очерки, эссе, новеллы и зарисовки можно было донести до народных масс христианские истины. Никто не читал длинные повести, а небольшие повествования с элементами волшебства слушали даже малограмотные крестьяне.

Если байки деревенских «рольников», описывающих бесчинства сверхъестественных сил с подробными портретами чертей и оборотней, больше напоминали современные ужастики, то в святочных литературных произведениях появились элементы драматического сюжета. Здесь уже можно увидеть борьбу добра и зла, нравственный переворот в душах героев под влиянием столкновений со сверхъестественными явлениями и торжество справедливости с волшебными чудесами. Все необычные моменты в конце концов получали реальное объяснение, связанное с удачным стечением обстоятельств или с алкогольным опьянением главного героя. Чего только спьяну не померещится! Таким образом, мистика становилась частью повседневной жизни, как позже заметил Бродский: «В Рождество все немного волхвы».

Святочные рассказы нужно было писать по заданному сценарию, который предполагал определенный набор готовых штампов и приемов, поэтому авторам было трудно развернуться и проявить творческую фантазию. Да и тематика крутилась вокруг одних и тех же проблем, подчеркивающих связь реального и потустороннего мира, роль случая в человеческой судьбе и фатализм происходящего. Далеко не все авторы могли творить в таком стиле, как написана «Ночь перед Рождеством» Гоголя (это произведение считается эталоном русского святочного рассказа), поэтому истории были немного похожи друг на друга и не отличались красотой слога. Не случайно эту литературу называли «массовой беллетристикой», которая составляла основное чтиво подписчиков газет и журналов. Интересно, что именно на подобном фоне создавали свои великие произведения классики русской литературы, и некоторые из них с печалью отмечали, что жанр рождественских историй постепенно деградирует. Николай Лесков писал: «Форма рождественского рассказа сильно поизносилась».

Святочные рассказы постоянно подвергались критике и насмешкам, что нисколько не повлияло на их популярность, к тому же многие русские писатели продолжали работать в этом стиле. Гениальные произведения Н. С. Лескова «Маленькая ошибка», «Отборное зерно» и «Штопальщик» вносят в традиции жанра новаторские черты. Писатель переосмысливает суть рождественского чуда и приближает его к реальности – при этом святочные события оказывают решающее влияние на судьбы героев, заставляя их переосмысливать нравственные ценности и сделать судьбоносный выбор. Современные литературоведы считают, что именно Лесков своим творчеством и возродил жанр рождественской литературы, выявив в нем скрытые возможности и нерастраченный потенциал. Святочные рассказы Чехова «На пути», «Ванька», «Бабье царство» выходят за границы жанра и придают рождественскому чуду трагичный оттенок несбывшихся надежд. Особенно ярко это проявлено в рассказе Достоевского «Мальчик у Христа на елке», смысл которого заключается в том, что счастливая жизнь возможна только на небесах.

В жанре святочных рассказов работали и другие русские писатели – Бунин, Куприн, Салтыков-Щедрин, Горький и Сологуб. Каждый из них обогатил это литературное направление новыми идеями, напоминая читателям о смысле жизни и вечных ценностях бытия. Ярким примером идеального святочного рассказа стал «Тапер» Куприна, в котором писатель поведал о реальном чудесном событии, свершившемся на Рождество, когда бедный, но талантливый мальчик получил возможность учиться музыке благодаря помощи известного композитора.

Поскольку рождественское чтиво было слишком шаблонным и не давало возможности для творческого самовыражения, в литературе конца XIX – начале XX века появилось новое направление – пародия на святочные рассказы. Юмористические опусы, высмеивающие героев, сюжеты, авторов и читателей подобной литературной продукции, вызвали новый интерес к жанру календарной литературы.

СВЯТОЧНЫЕ РАССКАЗЫ СОСТАВЛЯЮТ ТОТ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ПЛАСТ, КОТОРЫЙ НАЗЫВАЕТСЯ МАССОВОЙ БЕЛЛЕТРИСТИКОЙ. ОНИ СЛУЖИЛИ ОСНОВНЫМ «ЧТИВОМ» РУССКОГО РЯДОВОГО ЧИТАТЕЛЯ – НА НИХ ВОСПИТЫВАЛСЯ И ФОРМИРОВАЛСЯ ЕГО ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ВКУС.

Никифор Крылов «Русская зима», 1927 год

Дореволюционная открытка: «Выпьем чайку, позабудем тоску»

Открытка «Рождество на фронте», 1915 год

Мятежные события начала XX века (Русско-японская война, революция 1905 года, Первая мировая война, Октябрьская революция) придали святочным рассказам новое настроение. На фоне народных потрясений и смуты создавались различные политические партии, каждая из которых имела свое издание, и рождественские истории фигурировали в них с завидным постоянством. А поскольку доносить политические идеи до народа лучше всего в удобной для него форме, в уста героев литературных произведений вкладывались политические лозунги в зависимости от того, к какой партии принадлежали издатели. Рассказы пропагандировали сострадание, милосердие, любовь к ближнему, защиту старого порядка и монархического строя или, наоборот, призывали к свободе и переменам. Изучение литературы, написанной в этом жанре, дает полное представление о политической ситуации в стране, выраженной завуалированным и метафоричным языком, что всегда было характерно для русской литературы. Однако ухудшение ситуации в мире повлияло и на святочные рассказы, которые стали терять свой оптимизм, веру в чудо и победу добра.

В начале XX века в русской литературе появилось новое направление – модернизм, который слегка приукрашивал мир, используя метафоры и необычные образы. Хаос и абсурдность бытия, несвобода и бессилие перед роком – эти идеи, которые в то время витали в воздухе, воплощались в творчестве модернистов. Одновременно в среде интеллигенции усиливался интерес к духовности, и писатели обратили внимание на религиозную тематику. Все эти новые течения и веяния находили свое отражение в святочных рассказах, которые под влиянием модернистов менялись до неузнаваемости.

В рассказе Валерия Брюсова «Дитя и безумец» идея поклонения младенцу Иисусу доводится до абсурда, а поиск Бога приводит героев в психиатрическую больницу. Однако сквозь мрачную окраску действительности проступает свет и чистота душевного мира девочки и безумного старика, для которых вифлеемские события являются не абстрактными символами, а частью повседневной жизни. В рассказах Алексея Ремизова появляются сказочные сюжеты и новые трактовки народных сказок с религиозной окраской, которые преподносятся как святочные рассказы.

С началом Первой мировой войны рождественские истории переносятся на поля сражений – военная тематика переплетается с сюжетной линией святочных событий, и рождаются необычные образы. За три военных года страна пережила три Рождества, и в рассказах появились эпизоды рождественских праздников, которые отмечались в окопах под свист пуль и грохот снарядов, описывались случаи чудесной помощи небесных заступников во время боя, звучала ностальгия по настоящему домашнему Рождеству… В сатирических рассказах Аркадия Бухова можно увидеть рождественскую елку в окопах, а занимательные истории Алексея Маслова «Военные на войне. Святочные рассказы» высоко оценил А. П. Чехов. К Рождеству готовились специальные выпуски журналов «Святки на позициях», которые отправлялись на фронт, где их зачитывали до дыр солдаты и офицеры.

После Октябрьской революции святочные рассказы постепенно покинули страницы периодических изданий – сначала из них были изъяты все рождественские сцены и чудеса, а затем они и вовсе канули в Лету. Робкие попытки возродить этот жанр заканчивались провалом, поскольку сюжеты историй оставались поверхностными и не затрагивали глубинных основ святочной тематики. Во время Гражданской войны рождественские рассказы снова приобрели политическую окраску и использовались в борьбе против большевиков – например, первый номер журнала «Сатирикон» за 1918 год был полностью посвящен этой теме.

Во время первой волны эмиграции 1918–1922 годов «сливки» русской интеллигенции оказались за границей, и жанр святочных рассказов развивался на новой почве. Российские писатели, поэты и публицисты в начале 20-х годов издавали газеты и журналы в европейских столицах, продолжая публиковать рождественские истории. В Берлине появился журнал «Руль», в Париже – «Последние новости», а в Харбине – «Заря», где печатались Ремизов, Мережковский, Куприн, Бунин и Набоков, талант которого проявился именно в этот период.

Святочные рассказы эпохи эмиграции объединили в себе переживания русских интеллигентов, пытающихся привыкнуть к новым условиям жизни и сохранить самобытную культуру. В них присутствует ностальгия по прежней России, боль от страшных перемен, волнение за будущее своей родины, идеализация дореволюционных ценностей, культ патриархального уклада жизни и домашнего очага, постоянное ожидание чуда… Святочные сюжеты наполнились новыми жизненными реалиями, а писателям больше не приходилось мучительно придумывать события, которые можно было включить в произведения. Жизнь на каждом шагу подкидывала оригинальные идеи для творчества, и сентиментальность стала частью повседневного существования.

Мальчик у Христа на елке

Федор Михайлович Достоевский

Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху, и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, – подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, – совсем как живые!..» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»

– Пойдем ко мне на елку, мальчик, – прошептал над ним вдруг тихий голос. Он подумал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и… и вдруг, – о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: все блестит, все сияет и кругом все куколки, – но нет, это все мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно. – Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! – кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. – Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? – спрашивает он, смеясь и любя их.

– Это «Христова елка», – отвечают они ему. – У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки… – И узнал он, что мальчики эти и девочки все были такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей… А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо…

Святочные рассказы получили «второе дыхание», поскольку русским эмигрантам было необходимо сохранить свой язык, культурные традиции, литературный стиль, православную веру и национальные обряды. Возрождение жанра календарной литературы сопровождалось ростом интереса к русской истории, этнографии, фольклору и дореволюционному укладу жизни русских людей.

С началом фашистского режима святочные рассказы постепенно ушли в прошлое, а эмигрантские издательские центры в Германии и Франции были ликвидированы. Таким образом, политика снова вторглась в литературу и причинила ей громадный ущерб, а люди были охвачены паникой, предчувствуя страшную катастрофу с ужасающими последствиями, которой еще не знал мир.

В России святочные рассказы были еще популярны, хотя ажиотаж вокруг рождественской тематики начал стихать – сыграла свою роль и антирелигиозная пропаганда, и многочисленные войны, которые влияли на интересы и приоритеты людей. К новогодним праздникам в советских журналах и газетах «Пионерская правда», «Мурзилка», «Вожатый», «Пионер» публиковались праздничные стихи и рассказы, в которых рождественская тематика была сильно искажена. Сюжетный акцент сместился с Рождества и Святок на Новый год и зимние школьные каникулы. Впрочем, некоторые мероприятия все же были привязаны к рождественским событиям – например, всем известная «Елка в Сокольниках», где бывал В. И. Ленин. Этот яркий эпизод входил в очерк В. Д. Бонч-Бруевича «Три покушения на В. И. Ленина», опубликованный в 1930 году, и лишь потом отделился от него и превратился в самостоятельное произведение. В новогоднем рассказе о детской елке В. И. Ленин напоминает доброго Деда Мороза, который исполняет желания детей, наполняя их сердца радостью и ожиданием счастья.

Аркадий Гайдар со своей повестью «Чук и Гек» в каком-то смысле возрождает жанр святочного рассказа, и его повесть напоминает произведение Ч. Диккенса «Сверчок на печи». Повествование наполнено сентиментальностью и романтикой, детским смехом, домашним теплом и праздничным настроением. Настоящая елка из леса, самодельные елочные игрушки, подарки, песни, танцы, красота зимней природы, бой курантов и встреча Нового года в тайге – хотя здесь отсутствует святочная тематика, по своему настроению повесть нисколько не уступает классическим рождественским историям, которые были известны в прошлых веках.

Снегурочка
XIX век

Вторым по старшинству, но совсем не по влиянию мифологическим персонажем на празднике елки в России была Снегурочка. Ею мы можем гордиться по праву – ни в одной другой культуре нет даже похожего женского образа. Впрочем, в ее происхождении есть немало белых пятен и допущений. История Снегурочки почти так же легко растворяется в глубине литературной традиции, как и она сама.

Традиционно считается, что у легенды о Снегурочке есть автор – им называют Александра Николаевича Островского, который написал пьесу о печальной истории дочери Деда Мороза и Весны-Красны. В ней Снегурочка предстает бледной светловолосой красавицей, покорившей сердца молодцев из царства Берендея и погибшей во время праздника Ярилы, прыгнув через костер. Такая трактовка была очень близка романтически настроенным читателям второй половины XIX века и при этом аккумулировала целый пласт более ранних мифов. Первый из них – легенда о Костроме, которую Островский, будучи родом из тех мест, точно знал.

Кострома – это не только город неподалеку от Ярославля, но и имя славянской богини, дочери Купальницы и Семаргла. История ее началась на берегу реки Ра, которая приблизительно совпадает с нынешней Волгой. Здесь у двух древних божеств родились сын Купала и дочь Кострома. Любопытные и упрямые, как все дети, они не слушали заветы своей мудрой матери и в конце концов поплатились за свое озорство. Купала убежал слушать пение птицы Сирин, был околдован ею и забран в царство Нави (читай – тьмы). Кострома же росла одна и становилась все краше. Как-то раз она сплела венок и спустила его вниз по реке, загадав себе хорошего жениха. Его подобрал Купала, который как раз, к несчастью, проплывал мимо на лодке. По обычаю это означало, что он должен жениться на девушке, которая сплела венок. Купала не возражал – ему приглянулась незнакомка, да и Кострома влюбилась в юношу с первого взгляда. Быстро сыграли свадьбу, и только потом боги сообщили молодым, что они брат и сестра. Купала бросился в костер, а Кострома утопилась в лесном озере, но божественные родители их не могли смириться со смертью детей. Поэтому они превратили их в цветок – тот самый, который у нас называют иван-да-марья (христианские варианты имен несчастных влюбленных). Эта легенда не полностью повторяет историю Снегурочки, но знакомые элементы проступают со всей отчетливостью: прекрасная дева, у которой не может быть жениха, гибель на костре, цветок, который вырос на месте смерти. А главное – очень сильная календарная привязанность образа. Именно память Купалы и Костромы чтут на языческом празднике Ивана Купалы, день летнего солнцестояния, в который зима окончательно передает свои права лету. На этом празднике гибнет и литературная Снегурка, потому что в первую очередь она символ уходящего, пусть прекрасного и нежного, но сметаемого новой огромной силой, которую можно называть Солнцем, взрослением (костер Ивана Купалы – один из обрядов инициации, которые проходят девочки, становясь девушками) или наступлением эпохи христианства.

Иллюстрация Георгия Нарбута к сказке «Снегурочка», 1907 год

Но есть и еще одна русская легенда о снежной девочке, которую в 1860 году записал в стихах Григорий Петрович Данилевский. В ней бездетные старик со старухой лепят себе из снега дочку, и добрые духи / Бог сжаливаются над ними, и снеговичок оборачивается настоящей девочкой, которая живет с ними всю зиму и радует. А летом подружки уводят ее прыгать через костер (вероятнее всего, купавский), и она, к ужасу собравшихся, тает в нем:

 
Стала таять, словно свечка,
Заклубилась легким паром.
Тихо в облачко свернулась
И в лучах зари исчезла…
 

Г. П. Данилевский

Пьеса Островского «Снегурочка» была напечатана в 1873 году в «Вестнике Европы» и поставлена в Большом театре. Но современниками она была воспринята неоднозначно и даже с недоумением. «Очевидно, что весенняя сказка г. Островскаго есть покушеніе на апотеозу весны и любви. Но дѣло въ томъ, что драматизировать эту апотеозу – дѣло самое неблагодарное. Весна, зима, осень, лѣто – могутъ бытъ сюжетомъ для художника-живописца, художника-лирика, наконецъ, эпическаго художника, но ни въ какомъ случаѣ не для драматическаго, ибо у послѣдняго нѣтъ никакихъ ресурсовъ, чтобъ изобразить неуловимую поэзію этихъ сюжетовъ и констатировать ихъ на сценѣ», – пишет в целом даже расположенный к Островскому критик Симон Титович Герцо-Виноградский в «Одесском вестнике». А столичные острословы были еще более жестоки. Федор Дмитриевич Батюшков, прославленный русский филолог, писавший про генезис «Снегурочки», называет пьесу Островского «ранней, непризнанной, одинокой ласточкой».

Летопись моей музыкальной жизни

Н. А. Римский-Корсаков

В первый раз «Снегурочка» была прочитана мной около 1874 года, когда она только что появилась в печати. В чтении она тогда мне мало понравилась; царство берендеев мне показалось странным ‹…› Словом – чудная, поэтическая сказка Островского не произвела на меня впечатления. В зиму 1879/80 года я снова прочитал «Снегурочку» и точно прозрел на ее удивительную красоту. Мне сразу захотелось писать оперу на этот сюжет, и по мере того как я задумывался над этим намерением, я чувствовал себя все более и более влюбленным в сказку Островского. Проявлявшееся понемногу во мне тяготение к древнему русскому обычаю и языческому пантеизму вспыхнуло теперь ярким пламенем. Не было для меня на свете лучшего сюжета, не было для меня лучших поэтических образов, чем Снегурочка, Лель или Весна, не было лучше царства берендеев с их чудным царем, не было лучше миросозерцания и религии, чем поклонение Яриле-Солнцу.

Дед Мороз и Снегурочка – обязательные участники любой детской елки в СССР

На главную елку Советов, в Кремлевский дворец, Снегурочку подбирали с особым тщанием

А самой известной исполнительницей партии Снегурочки в опере Римского-Корсакова была Надежда Ивановна Забела-Врубель, жена художника

Опера, созданная Чайковским по пьесе Островского, тоже прошла практически незамеченной. В середине 1870-х публика оказалась неготовой воспринимать яркий символизм сюжета сказки, она казалась надуманной и нарочито русопятской. Но все изменилось буквально через десять лет. Символисты почувствовали в «весенней сказки» невиданный доселе потенциал и ввели ее печальную героиню в свою мифологическую реальность. Так Снегурочка прочно обосновалась в литературе и искусстве. Несмотря на то что образ ее изменялся и трасформировался с течением времени, пьеса Островского еще долго оставалась отправной точкой для ее развития.

Римский-Корсаков впервые прочитал произведение Островского в 1879 году. Поначалу Снегурочка не понравилась ему, как и большинству современников. «…Царство Берендеев показалось мне странным, – вспоминал позже композитор. – В зиму 1879/80 года я снова прочитал «Снегурочку» и точно прозрел на ее удивительную поэтическую красоту. Мне сразу захотелось писать оперу на этот сюжет…» Он закончил свое произведение в 1881 году и поставил в 1882-м – на этот раз успех был оглушительный.

Далее за дело взялись поэты. В стихах появляется образ неуловимой и прекрасной лесной девы, которая ускользает от преследователей и влюбленных, которая растворяется во снеге и тумане и остается мечтой, которую невозможно настичь. В 1893 году появляется стихотворение Константина Михайловича Фофанова «Снегурка», где впервые после Островского мороз (пусть и не персонифицированный) становится прародителем снежной девы. Он связывает два понятия, которые очень скоро станут двумя главными персонажами елочного праздника. Но речь идет только о художественных образах, рождающихся в голове поэта-симолиста:

 
В природе холод,
И холод в сердце у тебя!
И что же! Тонкою иглою
Живописующий мороз
Все то, чем грезил я весною,
На стекла дивно перенес.
Тут…
…лес у белого ручья,
И ты в жемчужном ожерельи,
Снегурка бледная моя…
 

ПОЯВИВШИСЬ ВПЕРВЫЕ В ПЕЧАЛЬНОЙ СКАЗКЕ ОСТРОВСКОГО, СНЕГУРОЧКА УЖЕ БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ ПРОПАДАЛА ИЗ РУССКОЙ МИФОЛОГИЧЕСКОЙ ЛЕТОПИСИ. СИМВОЛИСТЫ ПОЛЮБИЛИ ЕЕ ЗА ЗЫБКОСТЬ ОБРАЗА, А ДЕТИ ЗА КРАСОТУ И ДОБРЫЙ НРАВ.

Потом эти строки появятся в сценариях рождественских елок и таким образом позволят Снегурке пробраться на детский праздник. Блок тоже не остался равнодушен к ее обаянию, «снежная дева» – идеальное воплощение его таинственной незкомки, вместилище «вечной женственности». В рождественском стихотворении «В полночь глухую рожденная» он гонится за своей снежной и невозможной дамой, призывая на помощь всю мощь эллинского солнца, способную разогнать мрак и дать ему добраться до любимой:

 
В полночь глухую рожденная,
Ты серебрилась вдали.
Стала душа угнетенная
Тканью морозной земли.
 
 
Эллины, боги бессонные,
Встаньте в морозной пыли!
Солнцем своим опьяненные,
Солнце разлейте вдали!
 

Но при всей обретенной популярности образа веселой сказкой для детского праздника литературную историю Снегурочки назвать трудно. Так что в конце XIX – начале XX века методистам пришлось немало потрудиться, когда они начали включать Снегурку в сценарии детских елок. Пришлось вспомнить ее народные корни, ее связь с лесом и лесными зверями, ее «родство» с фольклорным морозом. Постепенно образ раскололся на две мало связанные между собой Снегурочки – одна существовала в поэзии и литературе, а другая появлялась каждый год на празднике елки.

Опера «Снегурочка»

Весной 1880 года Римский-Корсаков испросил разрешения у А. Н. Островского на использование его текста при создании оперы. Он писал ее все лето, которое провел в своем имении, и уверял, что работать ему было на удивление легко. «Какой-нибудь толстый и корявый сук или пень, поросший мхом, мне казался лешим или его жилищем; лес Волчинец – заповедным лесом; голая Копытецкая горка – Ярилиной горою; тройное эхо, слышимое с нашего балкона, – как бы голосами леших или других чудовищ», – писал он из Стелево.

Премьера состоялась 29 января 1881 года на сцене Мариинского театра и была принята очень хорошо. Островский тоже не остался в стороне от восторгов публики и записал в своем дневнике: «Музыка к моей Снегурочке удивительная, я ничего не мог никогда себе представить более к ней подходящего и так живо выражающего всю поэзию русского языческого культа и этой сперва снежно-холодной, а потом неудержимо страстной героини сказки».

Будучи персонажем мифологическим, Снегурочка имеет устойчивые черты, которые позволяют всем детям легко узнавать ее на празднике – обычно это очаровательная, приветливая и шаловливая юная девушка в белых одеждах, приходящая из лесу. Ей служат зайцы и птицы, с которыми она поддерживает самые приятельские отношения. Она появляется в обычном мире только в новогодние праздники и во все остальное время не существует (предположительно живет с Дедом Морозом на Северном полюсе). Снегурочка – официально признанная родственница Деда Мороза, иногда дочка, иногда внучка, они появляются на елках одновременно или почти одновременно. Она – посредница между ним и детьми, тем более необходимая, что младшие поначалу пугаются Деда Мороза, огромного и грозного на вид. Возможно, именно в этом и лежит внутренняя необходимость присутствия женского персонажа на елке. Дети обычно доверяют женщинам больше, чем мужчинам, и стесняются их куда меньше. Сейчас Снегурочка практически обязательная участница новогодних представлений всех мастей – театральных, телевизионных, детских, взрослых. И детей мало беспокоят вопросы, как она умудряется быть одновременно на всех елках и во всех домах, почему она никогда не стареет и куда девается, когда заканчиваются новогодние праздники.

Еще до революции Снегурочка стала постоянной гостьей на елках – сначала как украшение (фигурки делались из папье-маше, оборачивались ватой и украшались блестками), а потом и в качестве ряженой. Девочки и сами стали облачаться в костюмы Снегурочки, рассказывать стихи о ней и даже ставить фрагменты пьесы Островского или оперы по ней. Хор из Римского-Корсакова был не редкостью на таких сборищах. Но главное место все равно отводилось Деду Морозу – Снегурка оставалась на вторых ролях.

Все изменилось только с приходом советской власти. Создатели новых пособий решили, что без веселой помощницы ему никак не обойтись. В методических пособиях по проведению детских утренников, изданных в 1935 году, Дед Мороз и Снегурочка выступают единым фронтом и очевидно совершенно равноправны. Там прописываются их родственные связи – Снегурочка приходится Морозу то дочкой, то внучкой – и распределяются роли (он выбирает и приносит подарки, а она их раздает). Официальное оформление этого праздничного тандема произошло в 1937 году, когда Дед Мороз и Снегурочка впервые пришли вместе на елку в московский Дом Союзов. После этого праздника были еще сотни других, закрепляющих в детском сознании образ обязательной спутницы всеми любимого новогоднего персонажа. Так печальная дева из сказки окончательно отходит на второй план.